Убедившись в том, что все крыло осведомлено о нашем нахождении там, я перестала практиковать чтение Корана. По утрам, проснувшись, совершив намаз и поупражнявшись со скакалкой, мы, как будто включая радио, спешили к стене и вели с соседями негласную, бессловесную беседу. Через стену, за которой находились инженеры, мы главным образом получали новости политического характера, а через стену докторов – хадисы, которые не давали погаснуть надежде в наших сердцах. Мы привыкли видеть только головы людей через крошечное отверстие на двери. Если лицо бывало крупным, мы видели только часть его от глаз до губ. А когда дверь открывалась полностью и мы видели людей в полный рост, мы вспоминали рассказ о великане и стране чудес. Теперь мы имели представление о своем местонахождении. Мы поняли, что нас содержат в одном из зданий Службы безопасности и разведки Ирака. Мы также знали, что большое количество пленных, которые преимущественно являются стражами (харас аль-Хомейни), военными различных чинов, летчиками или ключевыми фигурами властной элиты, тоже находятся здесь. Мы не знали лишь одного – продолжается ли война или она закончилась. Мы также не знали, действительно ли наши соседи по обе стороны не владеют информацией или же не считают целесообразным что-либо говорить нам. Они ничего не сообщали нам о том, в каком положении находятся такие пограничные города, как Хоррамшахр и Абадан. Мы стали одной большой семьей и даже сны свои рассказывали друг другу в подробностях. Мы развили такую скорость в использовании азбуки Морзе, что от новостей перешли к комментариям. За камерой инженеров Нефтяной компании следовала камера, в которой находились заместители министра нефти – господа Яхйави и Бушехри. В ту ночь, когда привезли министра нефти, мы находились еще в камере номер 11. Мы предполагали, что инженер Тондгуйан, если его не перевели в другое место, должен находиться в одной из камер напротив одиннадцатой камеры.
До 1981 года мы слышали голоса, декламировавшие Коран и провозглашавшие лозунги.
Получение информации увеличивало нашу ответственность и задачи. Абсолютное невежество и неведение не создает вопросы. Нас незаконно украли на нашей же земле, незаконно держали в заточении и, вопреки международным законам, нас упрятали за решетку, и мы считались "пропавшими без вести". Десятки раз я повторяла это словосочетание про себя и задавалась вопросом: как так получилось, что я оказалась пропавшей без вести? Если так, то надо полагать, мы погребены. Кто вообще придумал это понятие? На каком основании оно придумано? Неужели больше никакого следа от меня не осталось? Неужели мой паспорт более не действителен в то время, как я все еще жива? Как могли меня похоронить? Кто вместо меня погребен в земле? Кто был свидетелем моей смерти, кто совершил омовение моего тела, как я потерялась?! Может быть, я стала другим человеком? Человеком, о котором никто ничего не знает? Продолжение этой жизни безо всякого протеста и движения означает принятие гнета, несправедливости, медленной смерти и капитуляции перед тем, чтобы быть пропавшим без вести и заживо похороненным.
Наступил месяц рамадан. Еды, которую мы получали, было достаточно, чтобы делить ее и потреблять во время ифтара и после утреннего намаза и таким образом соблюдать пост. Обычно еду, которую нам приносили в обед, мы съедали после утреннего намаза, а ужин оставляли на ифтар. По устоявшейся между нами традиции, за час до ифтара мы садились за тарелкой томатного сока и молились. Наши молитвы иногда длились час. В тот день была очередь Халимы читать молитву. Каждая из нас погрузилась в собственные мысли и чаяния, и в то время, как наши головы и руки были обращены к небесам, мы, невзирая на урчавшие желудки, искренне и усердно взывали ко Всевышнему. Я на мгновение опустила голову и увидела, как какое-то животное размером с две фаланги пальца вышло из тарелки с едой, которая должна была стать нашим ифтаром. Мне не хотелось портить ту духовную атмосферу, в которой пребывали сестры. Они ничего не видели. Во время ифтара я не притрагивалась к еде и на все их призывы совершить разговение отвечала, что пока не хочу есть, просила их оставить мне две ложки, которые пообещала съесть спустя пару часов. Я подумала: а что если еда закончится, и сестры каким-нибудь образом заметят следы грызуна на тарелке, и на дне обнаружатся мышиные испражнения? В любом случае я отказалась от приема ифтара, довольствуясь куском хлеба, который у меня был. После ифтара я сказала сестрам:
– Мы больше не одиноки, у нас прибавилось несколько гостей.
– Ты о чем? Ты что-то видела во сне?
– Иракцы или иранцы?
– Скорее, иракцы.
– Мужчины или женщины?
– И мужчины, и женщины.
Одним словом, сюжет развился до двадцати вопросов. Когда я рассказала сестрам, в чем дело, каждая из них что-то сказала:
– Ты собственными глазами видела?
– Вообще-то мыши обитают в темных и безлюдных местах, а не в таких, как наша камера.
Ночью мы притаились и стали ждать появления мышей. И мы действительно увидели, но не одну, и не двух, и даже не десяток мышей! Там было целое мышиное логово. И мыши не обращали на нас никакого внимания. Они все были одной величины, маленькие. Некоторые из них жевали края одеяла, другие были заняты кусками хлеба, оставленными в ведре, а третьи вгрызлись зубами в нашу обувь. Бессовестные мыши даже попробовали на зуб нашу скакалку! Но тот факт, что одна из этих мышей попала в посуду с едой, был для нас сигналом серьезной тревоги.
На следующий день мы постучали в дверь и сказали охраннику, что в нашей камере завелись мыши. Охранник с недоверием и удивлением сказал: "Здесь постоянно дезинфицируют". После чего он закрыл дверь и ушел. Мы снова постучали в дверь. Он недовольно сказал: "Только вы утверждаете, что здесь мыши! Если это так, почему другие не говорят?" На третий раз мы с еще большей силой постучали в дверь и сказали: "Мы хотим видеть начальника тюрьмы". Нам ответили: "Начальника не беспокоят из-за таких пустяков, как мыши". Через некоторое время тюремщик сам открыл окошко на нашей двери и сказал: "Начальник тюрьмы сказал, если в камере есть мыши, поймайте их и покажите нам!" По коду Морзе мы отправили в камеру докторов сообщение о том, что у нас мыши, и спросили, есть ли у них тоже. Они ответили: "Нет". Мы задали тот же вопрос соседям слева, и они тоже ответили: "Нет". Мы рассказали им историю с мышами. Они сказали: "Мыши обычно роют ходы.
Найдите их нору и закупорьте ее чем-нибудь. Таким образом у них перекроется доступ в вашу камеру, и они вынуждены будут рыть выход в нашу камеру. И тогда мы с ними разберемся! А тех, которые останутся снаружи норы, подвергните экономической блокаде".
– Как?
– Уберите из зоны их доступа всё, чем они могут питаться. Даже мыло и свою обувь возьмите в руки.
Мы нашли их норку и закрыли ее хлебным мякишем, но это ничего не дало. Они сгрызли хлеб и не пошли к инженерам. За короткий промежуток времени они молниеносно размножились. Их омерзительный вид и присутствие рядом с нами вызывали отвращение и лишали нас покоя. Несколько дней мы боролись с ними. Ночью они выходили из своей норы и маршировали по нашим одеялам и головам. Тогда мы задумали отправить начальнику тюрьмы подарок. Мы решили засунуть в качестве приманки кусочек хлеба внутрь туфли и положить ее на одеяло. Каждая из нас должна была держать один его край. Как только какая-нибудь мышь приблизилась бы к приманке, мы должны были одним движением одновременно соединить воедино все края одеяла, и таким образом мышка оказалась бы в ловушке. Как по заказу из норы вышла жирная мышь. Прогулявшись по камере, она направилась к приманке и принялась ее грызть. Как только она увлеклась этим делом, мы осуществили свой замысел. Мы с такой злостью ударили одеялом с ботинком внутри него о стену, за которой находились доктора, что они встревожились и немедленно спросили по Морзе: "Что случилось?" Мы ответили: "Идет операция по ликвидации мышей". Били мы по стене одеялом и ботинком так долго, что совсем выбились из сил, но были уверены, что раздавили мышь.
Жители всех камер в нашем крыле поняли, что мы уже несколько дней ругаемся с охранниками из-за этих мышей. Каждый раз, когда мы стучали в дверь, все бежали к дверям своих камер и, опустившись на четвереньки и прильнув ушами к двери, слушали наши разговоры, чтобы понять, чем закончится история с мышами. Когда на этот раз мы постучали в дверь, дежурил Никбат. Он открыл окошко, после чего Фатима незамедлительно выкинула через окошко дохлую мышь, которую она держала за хвост, и громко сказала: "Вы же хотели мышь? Вот вам, пожалуйста!" При виде мыши Никбат, обладавший крупным и объемистым телом, подпрыгнул и закричал от испуга. Раздался взрыв искреннего смеха из всех камер. В коридоре началась суматоха. Баасовцы подумали, что это была спланированная и согласованная нами акция с целью их осмеяния. В тот день нас лишили как обеда, так и ужина. А вечером пришел доктор и сообщил нам, что нам больше не будут выдавать нашу долю гигиенических средств, сказав: "Запрещено".
Мы совершали послеполуденный и вечерний намазы, когда снова услышали режущий слух звук поворота ключа в замке, и дверь открылась. В наших камерах было настолько темно, что охранникам приходилось несколько секунд ждать и присматриваться, чтобы разглядеть нас. Они стояли и смотрели, как мы совершаем намаз. После совершения намаза мы поняли, что над нами стоят начальник тюрьмы, его заместитель Давуд, несколько солдат и надзирателей. Начальник спросил: "Зачем вы убили мышь?"
Заместитель начальника тюрьмы Давуд тоже спросил: "Зачем вы бросили ее в лицо охраннику?" Мы ответили: "Но вы же сами просили показать вам мышей". Выругавшись, они покинули нашу камеру. Никаких приказов и действий вслед за этим не последовало. С того дня мы решили начать вынужденную дружбу с мышами. Мы съедали часть хлеба, а мякиш оставляли им. Я говорила себе: представь, что мыши – тоже пленные, твои сокамерники. Борьба с мышами превратилась в некую игру. Вред и страдания, которые мы терпели от мышей, несомненно, были меньше, чем вред и страдания от тюремщиков. Результатом визита начальника тюрьмы стало то, что через неделю охранники, надев на лица маски, дали каждой камере обеззараживающее средство. Проходя мимо камер, они открывали окошки или двери и, изображая на лицах гримасы, ругались и били ногами по дверям, обзывая узников именами животных. Они хотели таким образом выместить на нас все скопившееся за всю их жизнь зло и освободиться от сидевших в них психологических комплексов. Мне было жаль их: наблюдать потерю гуманности и нравственности, пусть даже во враге, очень прискорбно.
Самые элементарные наши потребности становились для иракских надзирателей сюжетом для глумления и издевок. Они не гнушались никакими оскорблениями и унижениями в наш адрес. Терпеть боль нахождения на чужбине, холод, жару, побои, голод и жажду было само по себе невыносимо трудно. Но, помимо всего этого, баасовцы унижали нас и глумились над нами до такой степени, что это заставляло нас переносить немыслимые душевные муки. С каждым днем моя ненависть к баасовцам становилась все глубже. Я была свидетелем того, что заставляло все мое существо гореть в пламени злости и негодования. Я видела, как достоинство моих пленных братьев попирается военным сапогом насилия и гнета. Братья, каждый из которых поистине мог бы управлять целой страной, не причастные ни к малейшим грехам и преступлениям, попали в плен к грязным и гнусным людям. Боль пребывания в плену ослабила их тела. От боли они лезли на стену, а два никчемных и низких человека, которые под видом врачей надевали на себя белые халаты, равнодушно закрывали глаза на все мучения, переносимые братьями, и только говорили "выпей воды", "отдохни", "у тебя истерия". Если после множества упрашиваний они давали кому-нибудь из пленных таблетку, они заставляли его сразу проглотить ее, после чего сто раз осматривали его рот, чтобы убедиться, что таблетка проглочена. Наблюдать подобное поведение в отношении инженеров, врачей и военных нашей страны было невыносимо. Иногда мне становилось смешно от глупости и невежества этой кучки людей. Что, интересно, по их мнению, мы могли сделать одной несчастной таблеткой? Может быть, мы должны были испытать всю эту боль и страдания для того, чтобы постичь смысл слов одного из великих мира сего, который изрек: "Жизнь – не что иное, как борьба за свои убеждения"?
Как-то утром мы приготовились отправить по Морзе сообщение в камеру докторов, когда неожиданно послышались звуки открывающейся двери их камеры и голоса охранников, которые повторяли слова: "Шаме, шамс", "быстро, быстро".
Я испугалась, что они установили личность Марьям и теперь ищут девушку по имени Шамси. Всех докторов вывели наружу. Стена, через которую постоянно происходила трансляция проповедей, передача информации и медицинских рекомендаций, внезапно погрузилась в абсолютное молчание. Мы стали ждать прихода новых соседей. Предположив, что тюремщики услышали звуки постукивания по стене, мы в течение часа воздерживались от переговоров по Морзе через стену. Через час мы снова услышали, как открылась дверь той же камеры. Мы подумали, что привели новых заключенных, поэтому продолжали бездействовать.
Спустя какое-то время открылась дверь камеры инженеров, которых тоже вывели наружу. И снова мы услышали те же слова – "шамс, шамс", "быстро, быстро". Мои тревоги усилились. Мы впали в уныние от того, что снова одни. Стены смолкли. Единственный мост, связывавший нас с внешним миром, разрушился. Мы боялись нежелательного развития военных событий, но вместе с тем верили, что в любом случае в жилах нашего народа течет исламская кровь, и он будет стоять до конца. Мы также допускали возможность того, что иракцы, возможно, производят обмен пленными. Взволнованные неведением о том, что происходит, мы вели оживленную беседу между собой, как вдруг стена докторов заговорила! И нам пришло послание: "Аллах – Акбар, Хомейни – рахбар! Нас отвели на свидание с солнцем". Эта фраза звучала для нас очень красиво и приятно. Мы переспросили: "Что? Солнце? Где это находится?". Мы напрочь забыли, где находится солнце и его тепло.
Мы предположили, что инженеров тоже отвели на свидание с солнцем. И наше предположение подтвердилось – их действительно вывели на улицу, и они, кстати, раздобыли больше информации, чем доктора. В те дни все говорили о солнце, небосводе и маршруте, по которому их провели; о тех голосах, которые они услышали по дороге, о здоровье инженера Тондгуйана и его спутников. Было интересно, что инженеры оценили даже пространство и сказали, что на верхнем этаже здания находится солнечная комната. По их наблюдениям, это была комната площадью сорок метров, высотой три метра, с бетонными стенами и решетчатым потолком, сквозь который проникал солнечный свет. Они заметили также, что расстояние между дверьми камер было значительным, поэтому сделали вывод, что камеры верхнего этажа больше, чем камеры, располагавшиеся на нижнем этаже.
Мы уже давно не видели солнца. Мы как будто забыли, что такое солнце, его лучезарный свет, и мечтали хоть раз почувствовать его тепло. Мы думали, что, должно быть, нас занесли в некий "черный список" – список тех, кто ведет себя плохо, поэтому в наказание нас лишили возможности увидеть солнце. И все же мы были рады тому, что хотя бы наши друзья не были обделены этим удовольствием.
Как-то утром, после долгих дней ожидания, когда все мы сидели за тарелкой томатного сока и наблюдали за игрой мышей, один из иракских тюремщиков по имени Халаф открыл ногой дверь нашей камеры, затем пару раз для устрашения ударил кабелем по стене и громким отрывистым голосом, больше похожим на собачий лай, прокричал: "Наденьте на глаза очки и быстро выходите!"
Мы поспешно обулись, надели очки и пошли за охранником. Во мне по-прежнему оставался страх упасть с какой-нибудь лестницы. На протяжении всего пути я думала о своей булавке, которая была для меня как высокотехнологичная швейная машинка и которую я спрятала рядом с окошком. У меня не было возможности закрепить ее на себе в присутствии тюремщика. Мы медленно дошли до какой-то большой двери.
Дверь открылась, и мы почувствовали прилив огромной волны тепла и света. Нам разрешили снять очки. Я видела солнце на протяжении восемнадцати прожитых мною лет, однако в то мгновение мне показалось, будто я никогда не ощущала на себе его тепло, даже в 50-градусную жару в Абадане. Несмотря на то, что долгие годы солнце прикасалось к моему телу и обжигало мое лицо, я никогда не задумывалась о его ценности. В тот день впервые в жизни я ощутила тепло и свет солнечных лучей каждой своей клеточкой и насладилась этим чувством. Светило распростерло свои золотые объятия и придало каждой вещи вокруг лучезарное сияние. Ощущать тепло искрящихся золотом лучей на своей коже, которая вследствие долгого пребывания в сырой и темной камере стала холодной и безжизненной, было неописуемым удовольствием.
До чего приятно было это тепло! Солнечные лучи вместе с живительным весенним ветерком гуляли по моему телу и будили мои глаза ото сна. В моих ушах зазвенела музыка, а отяжелевшие от неподвижности конечности снова ощутили прилив крови.
Я посмотрела в лицо Фатиме. Ее карие глаза были в тот момент красивее, чем когда-либо. Тоненькие капилляры под ее кожей, разогревшиеся от солнечного тепла, окрасили ее щеки в нежно-розовый цвет. На протяжении многих лет я воспринимала красоту поверхностно. После посещения лекций имама я поняла, что понятие красоты имеет более глубокий смысл и что красота – не просто внешнее проявление. Мои сестры, несмотря на бледно-желтый цвет лица, худобу и болезненность, стали казаться мне красивыми. Их глаза, хотя и были печальными, вместе с тем источали удивительный блеск.
Халима, которая старалась вобрать в свои легкие как можно больше воздуха, говорила: "Если бы можно было наполнить этим воздухом карманы и припасти его для тех дней, которые у нас впереди!" Когда я смотрела на ее длинные изящные пальцы, я начинала слышать голоса сотен новорожденных малышей, которых она с любовью заботливо передавала в объятия их матерей. Ее руки были связующим звеном между Творцом и Его творениями. Это были руки, миссией которых являлось совершение одного из прекраснейших дел на земле – оказание помощи младенцу, который должен прийти в этот мир и жить вместе с нами. Халима погладила меня по щеке и сказала: "Какой мягкой и нежной стала кожа на наших лицах!"