Текст воспоминаний Н.Я. Мандельштам об А.А. Ахматовой дается по оригиналу машинописи, в свое время подаренному составителю Н.Е. Штемпель и хранящемуся в его архиве. Впервые фрагмент из этой книги был напечатан в 1989 году, в ахматовском номере журнала "Литературная учеба": Надежда Мандельштам [Об Ахматовой] / Публ., послесл. и примеч. П. Нерлера // Литературная учеба. 1989. № 3. С. 134–158. Эта публикация не осталась незамеченной, несколько раз ее перепечатывали – и, как правило, с указанием на первопубликацию – составители различных ахматовских сборников. Например: Мандельштам Н. Из воспоминаний // Анна Ахматова. REQUIEM / Предисл. Р.Д. Тименчика. Сост. Р.Д. Тименчика при участии К.М. Поливанова. М.: Изд-во МПИ, 1989. С. 177–179 [Фрагменты]; Мандельштам Н. Из воспоминаний // Воспоминания об Анне Ахматовой / Сост. В.Я. Виленкин и В.А. Черных. М.: Сов. писатель, 1991. С. 299–325; Мандельштам Н. Ахматова // Анна Ахматова и ее окружение / Сост. К. Поливанов. М.: Прогресс, 1991. С. 100–129. (На англ. яз.).
Настоящее издание готовилось в качестве первой полной публикации книги. Однако ее текст оказался в сборнике: Мандельштам Н. Третья книга / Сост. Ю.Л. Фрейдин. М.: Аграф, 2006. С. 17–130 (под заглавием <Думая об А.А.>. Первоначальный вариант "Второй книги"), где он дан по нашему источнику, но без нашего согласия.
В дошедшей до нас машинописи текст структурирован следующим образом. Три большие, обозначенные римскими цифрами I, II и III, части соответствуют обособленным главам. Каждая из них разбита на периоды, отделенные друг от друга звездочками и состоящие из неравного количества абзацев, как правило, весьма объемных и охватывающих сразу несколько тем, сюжетных линий или их фаз.
Сохраняя и части, и их нумерацию, мы, ориентируясь на графику мандельштамовской прозы, звездочки заменили пробелами, а часть крупных абзацев разбили на тематически замкнутые абзацы меньшего размера.
Хотя машинопись и имеет внутреннюю завершенность, но вместе с тем она несет в себе и единичные элементы неполной окончательности: грамматические рассогласования, недописанные слова или оставленные до финальной правки незачеркнутыми рабочие варианты ("легко" и "с чрезмерной легкостью", например).
Неокончательный характер рукописи имел одним из своих следствий незавершенность отдельных фраз, реже абзацев, сокращенные написания некоторых слов. Соответствующие конъектуры даются для наглядности в квадратных скобках.
Дополнительная разбивка текста на абзацы, графическое выделение самоочевидных оборотов прямой речи, пунктуационная правка и исправление очевидных опечаток (например, замена "Элуара" на "Элюара" или "метра" на "мэтра") даются без особых оговорок.
Иногда у Н.Я. посреди абзаца возникает взятый в скобки текст, явно относящийся к одной конкретной фразе или даже слову из этого абзаца. Функционально такие "скобки", размером от одной до трех-четырех фраз, являются не чем иным, как текстуально локализованным автокомментарием. Избранная же Н.Я. форма их размещения в машинописи связана главным образом с удобством их печатания на пишущей машинке.
Это придало нам дерзости вынести "скобки" в подстраничные сноски, приведя тем самым в соответствие функциональное и графическое решение соответствующих мест в тексте. Аналогичные автокомментарии (иногда это цитаты из стихотворений), но размером всего в несколько слов, в оригинале скобками не обозначаются (чаще всего они выделяются в тексте тире): их мы, напротив, заключаем в круглые скобки, проясняя грамматический рисунок фраз и облегчая тем самым восприятие текста в целом.
Сноски Н.Я. в тексте даются подстранично, тогда как неавторские примечания идут в сквозной нумерации в конце книги.
Переписка Н.Я. Мандельштам печатается по следующим источникам:
– письма А.А. Ахматовой Н.Я. Мандельштам – по оригиналам в фонде О.Э.Мандельштама в Файерстоунской библиотеке Принстонского университета (Принстон, США), Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме в Санкт-Петербурге и Российского государственного архива литературы и искусства в Москве;
– письма Н.Я. Мандельштам А.А. Ахматовой – по оригиналам в фонде А.А. Ахматовой в Рукописном отделе Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге и собрании А. Каминской, Санкт-Петербург (телеграммы из этого собрания оказались недоступными и печатаются по тексту первой их публикации);
– письма Н.Я. Мандельштам Е.К. Лившиц – по оригиналам в фонде Е.К. Лившиц в Рукописном отделе Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге;
– письма Н.Я. Мандельштам Н.Е. Штемпель – по оригиналам в архиве составителя;
– письма Н.Я. Мандельштам Н.И. Харджиеву – по оригиналам в собрании Н.И. Харджиева и Л.В. Чаги в архиве Городского музея Амстердама (Голландия);
– письма Н.И. Харджиева Н.Я. Мандельштам – по оригиналам в фонде О.Э. Мандельштама в Файерстоунской библиотеке Принстонского университета (Принстон, США) и по черновикам в собрании Н.И. Харджиева и Л.В. Чаги в архиве Городского музея Амстердама (Голландия).
Все письма из переписки Н.Я. Мандельштам с Е.К. Лившиц и Н.Е. Штемпель, подавляющее большинство писем из ее переписки с Н.И. Харджиевым, а также отдельные письма и телеграммы А.А. Ахматовой к Н.Я. Мандельштам публикуются впервые.
Составление и вступительная статья – П.М. Нерлера.
Подготовка текста – П.М. Нерлера (письма Н.Я. Мандельштам Е.К. Лившиц), П.М. Нерлера и С.В. Василенко (воспоминания Н.Я. Мандельштам "Об Ахматовой", письма А.А. Ахматовой Н.Я. Мандельштам, переписка Н.Я. Мандельштам с Н.И. Харджиевым и с Н.Е. Штемпель) при участии Н.И. Крайневой (письма Н.Я. Мандельштам А.А. Ахматовой).
Комментарии – П.М. Нерлера (воспоминания Н.Я. Мандельштам "Об Ахматовой", переписка Н.Я. Мандельштам с Н.И. Харджиевым и Н.Е. Штемпель, письма Н.Я. Мандельштам Е.К. Лившиц, письма А.А. Ахматовой Н.Я. Мандельштам) при участии Н.И. Крайневой (письма Н.Я. Мандельштам А.А. Ахматовой).
Аннотированный указатель имен – П.М. Нерлера и С.В. Василенко при участии Н.И. Крайневой.
Археографические принципы публикации писем таковы.
Источники текста и сведения о первых публикациях указываются в каждом конкретном случае отдельно.
Описки в тексте исправляются без оговорок, семантически значимые особенности сохраняются (например, "вас" с маленькой буквы или "чортов" через "о" – своеобразное "наследие" О.М.). Авторские однократные и двойные подчеркивания даются первые – курсивом, вторые – полужирным курсивом.
Письма в приложениях даются в хронологическом порядке, неавторский текст при публикации – курсивом.
Конъектуры и датировки писем и телеграмм на основании почтовых штемпелей и служебных отметок даются в прямых скобках, предположительные даты и другие сведения – в угловых. Зачеркнутые слова или части слов не показываются.
Примечания даются отдельно к корпусу книги и к каждому из четырех разделов переписки.
Сведения об упоминаемых лицах приводятся в именном указателе.
В книге приняты следующие сокращения имен основных персонажей: О.М. – Осип Эмильевич Мандельштам, Н.Я. – Надежда Яковлевна Мандельштам, А.А. – Анна Андреевна Ахматова и Н.Х. – Николай Иванович Харджиев. Кроме того, используются аббревиатуры и библиографические сокращения (см. их перечень в конце книги).
Составитель считает своим приятным долгом от всего сердца поблагодарить всех, кто помог ему при подготовке настоящей книги, – Е. Бабаеву, Р. Баранцева, С. Василенко, М. Вахтеля, Л. Гейро, Н. Гордину, М.Б. Горнунга, Ю. Живову, Д. Заславского, И. Иванову, С. Ивич-Богатыреву, Г. Иманзе, В. Исакович, Н. Крайневу, А. Курилкина, А. Ласкина, О. Ласунсгого, В. Литвинова, Е. Мачерет, Т. Муштавинскую, А. Наймана, А. Наумова, А. Немировского , Л. Николаеву, В. Перельмутера, Н. Поболя, А. Попова, Н. Попову, И. Сиротинскую, Д. Скемера,Н. Струве, Г. Суперфина, Р. Тименчика, В. Черныха, О. Шамфарову, Н. Шапиро, В. Шкловскую, Б. Фрезинского и Ю. Фрейдина. Отдельное слово – о Евгении Пермякове, основателе и директоре "Нового издательства", трагически погибшем 12 мая 2007 года. Он был инициатором и горячим энтузиастом этой книги, и мне вдвойне больно сознавать, что она выходит без него.
Павел Нерлер Москва-Фрайбург, декабрь 2006 – ноябрь 2007
Надежда Мандельштам Об Ахматовой
I
Надпись на книге: "Другу Наде, чтобы она еще раз вспомнила, что с нами было"1.
Из того, что с нами было, самое основное и сильное – это страх и его производное – мерзкое чувство позора и полной беспомощности. Этого и вспоминать не надо, "это" всегда с нами. Мы признались друг другу, что "это" оказалось сильнее любви и ревности, сильнее всех человеческих чувств, доставшихся на нашу долю. С самых первых дней, когда мы еще были храбрыми, до конца пятидесятых годов страх заглушал в нас всё, чем обычно живут люди, и за каждую минуту просвета мы платили ночным бредом – наяву и во сне.
У страха была физиологическая основа: хорошо вымытые руки с толстыми короткими пальцами шарят по нашим карманам, добродушные лица ночных гостей, их мутные глаза и покрасневшие от бессонницы веки. Ночные звонки – "пока вы мирно отдыхали в Сочи, ко мне уже ползли такие ночи и я такие слышала звонки"2, топот сапог, "черные вороны" – а кто там? – болван, дежурящий на улице не для того, чтобы узнать что-нибудь дополнительное о нас, а просто с целью пугнуть и окончательно запугать.
Ночью в часы любви я ловила себя на мысли – а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось, оставив после себя своеобразный след – смесь двух воспоминаний3.
Кроме физиологии была и другая сторона, вроде как нравственная. В 38-м мы узнали, что "психологические методы допроса" отменены и "там" перешли на "упрощенный допрос"4, то есть просто пытают и бьют. А.А. сказала: "Теперь ясно – шапочку-ушаночку и – шасть!" И мы почему-то решили: раз без психологии, больше бояться не надо – пусть ломают ребра…
Но вскоре она передумала: как так не бояться? Бояться надо – мы же себя не знаем: а вдруг нас сломают и мы чорт знает чего наговорим, как такой-то, такой-то и такой-то, и по нашим спискам будут брать, и брать, и брать… В самом деле, откуда людям знать, как они будут вести себя в нечеловеческих условиях? Я многому научилась от нее и этому тоже: Господи, помоги, ведь я даже за себя поручиться не могу…
Больше всего А.А. боялась "непуганых". В наших условиях это самые опасные люди. "Непуганый" лишен сопротивляемости. Если "непуганый" попадает в их лапы, он по глупости может загубить всех родных, знакомых и незнакомых. Родители, охраняя детей, растили их в неведеньи, а потом могли сесть родители, оставив "непуганого" на произвол судьбы, или садился сам "непуганый", милый человек с открытой душой, или наконец – никто не садился – повезло ж людям! – и "непуганый" ходил по улицам и по домам, разговаривая по своему разумению, а иногда даже писал письма или вел дневник, а расплачиваться за его идиотизм приходилось другим. Для нас "непуганый" был хуже провокатора: с провокатором хитришь, и он понимает, в чем дело, а "непуганый" смотрит голубыми глазами, и его не заткнешь.
В наши дни только страх делал людей людьми, но только при условии, что он не влечет за собой низкой трусости. Страх был организующим началом, а трусость – жалкой сдачей позиций. Этого мы себе позволить не могли, да, правду сказать, такого искушения у нас не было.
В самые страшные годы А.А. всегда первая приходила в дома, где ночью орудовали "дорогие гости". Это про них: "И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных"5. Недавно я спросила у Таточки, дивной красотки, отстукавшей на свое счастье только пять лет без повторных приговоров, но со всеми последующими изъятиями, непрописками, капканами и лишениями: "А она пришла?" – "Конечно, – ответила Таточка. – Сразу же… Первая… Мы еще не успели убрать…" – "А кто сказал, что теперь надо иметь только пепельницу и плевательницу – ты или она?" – "Конечно, она", – удивленно ответила Таточка.
Эта прелестная женщина, вдова Л., символизирует для меня бессмысленность и ужас террора – нежная, легкая, трогательная, за что ей подарили судьбу? Вот уж действительно женщина как цветок – как смели отравить ей жизнь, уничтожить ее мужа, плевать ей при допросах в лицо, оторвать от маленького сына, которого она уже никогда не увидела, потому что и он погиб, пока она гноилась на каторге в вонючем ватнике и шапочке-ушанке. За что? Это жертва в угоду идее о том, что мир надо переделать, чтобы сделать всех людей счастливыми, и такая великая задача посильна только сверхчеловеку, окруженному сильными людьми, – это вариант сверхчеловека, только по второму сорту, которым всё можно. Чего только не сделаешь из любви к людям…
А с другой стороны, моя Тата, оставшаяся прелестной даже в старости, – это символ женской силы, невиданного пассивного сопротивления тем, кто превратил "сильных мужчин" в покорную и дрожащую тварь с хорошо организованным коллективным разумом. Кто сказал, что коллективный разум всегда тварный? Это Таточка ответила прокурору, когда он сказал ей, что она может вторично выйти замуж – так у нас иногда, в виде особой милости, сообщали о расстреле, гибели или другой форме уничтожения мужа: "Я с мертвыми не развожусь".
Женщины выходили из испытаний не такими изломанными, как мужчины, среди них было меньше психозов, они не так легко сдавались, хотя их тоже морили голодом, бессонницей и били. Даже свою каторгу они выносили с большей стойкостью, чем мужчины. Шаламов мне сказал, что женщины иногда приезжали к своим мужьям на Колыму, чтобы хоть чем-нибудь облегчить им существование. Они шли на невероятную муку, их насиловали, над ними издевались. Но они приезжали и жили там. Но он никогда не слыхал, чтобы хоть один мужчина приехал к своей жене или возлюбленной – "дорогая, я за тебя жизнь отдам…".
Что дала нам эта проклятая эпоха звериного страха? Что могу я сказать в ее оправдание? Может, и смогу, если подумаю, а пока: всё же были отдельные люди, которые оставались людьми, единицы, капля в море, но не все превратились в нелюдь. И еще: в таких условиях человек познается быстрее и легче, чем там, где, спрятавшись под условные формы приличных фраз и приличного поведения, нелюдь может гримироваться под человека, и, наконец, острые болезни если не приводят к полной гибели, то дают более полное выздоровление, чем хронические, медленно протекающие и оставляющие навсегда пагубные следы. Все три найденные мною наспех оправдания относятся скорее к отрицательному, чем к положительному ряду чисел.
Нас с А.А. очень интересовал вопрос о том, что такое храбрость. Во-первых, мы сразу выяснили, что храбрость, смелость и стойкость не синонимы. Во-вторых, жалкие трусы в повседневной жизни – блюдолизы, чиновники, поедающие глазами начальство, не смеющие не только высказать, но даже хранить в душе собственное мнение, оказывались во время войны храбрыми офицерами, настоящими несокрушимыми воинами. Что укрепляло в них воинский дух? Уж не то ли, что они просто выполняли приказы, снимая с себя всякую ответственность за происходящее?
То, что происходило у нас, можно назвать кризисом духа, и так называемые настоящие сильные мужчины, "химены"6, как говорят англичане, первые сложили с себя ответственность за всё, что делается, и покорно построились в ряды, голосующие "за". А те, что послабее, из тех, про которых говорят: "что он за мужчина", – проявили наибольшую сопротивляемость. В слабом теле неожиданно оказался клочок духа. Не бог весть какой силы, но по нашим грехам и то хорошо. Они вместе с женщинами кое-как барахтались, поддерживая веру в человека, что он еще может возродиться, покаяться и начать новую жизнь. Сильные лезли наверх по социальной лестнице, слабые застревали на нижних ступеньках. Новое время принесло огромную категорию молодых, которые сознательно отказываются от благополучия и карьеры. Это первый признак выздоровления, и мы успели с А.А. отметить его как прекрасный симптом. Впрочем, нельзя поручиться, что молодые, у которых еще всё впереди, не свернут на старый путь. Кто их знает? С ними как с непугаными, – всё зависит от обстоятельств.
К счастью, ее уже нет, а мои дни сочтены.
Деревенские бабы по утрам рассказывают друг другу свои сны. Я расскажу про то, что А.А. называла "мой сон": в нем сгустилось время – три десятка лет слились в один комок, и нестерпимая боль за двух людей, к которой примешивалось, вероятно, чувство вины, получила символическое оформление.
Коридор пунинской квартиры7, где стоит обеденный стол, а в конце за занавеской спит Лева, когда его пускают в этот дом, – старшее поколение Пуниных8 все-таки было почеловечнее, и Леву не всегда выгоняли. В коридоре "они", ей предъявляют ордер и спрашивают, где Гумилев. Она знает, что Николай Степанович спрятался у нее в комнате – последняя дверь из коридора налево. Она выводит из-за занавески сонного Леву и толкает его к чекистам: "Вот Гумилев". Остается неизвестным, которого из двух они ищут: ведь старший уже убит. "Меня мучит, что я отдала им Леву", – сказала она мне, когда в первый раз рассказывала "мой сон".
А что, в сущности, ей оставалось делать? Они ведь могли бы забрать обоих. Выхода не было даже во сне.
Разные эпохи – разные сны. Первая эпоха – в ней сплющилось много лет и несколько десятилетий с однотипными снами увода и гибели. Следующая пошла на постепенное преодоление страха. К ней относится тот сон, который я видела в Пскове9. В нем тоже участвует тот, которого уже не было. Отчаянный стук в дверь. Меня расталкивает О.М.: "Одевайся, это за [нами]…" – "Нет, – отвечаю я. – Тебя ведь уже нет, за тобой не придут. А если за мной, то плевать. Пусть хоть ломают дверь, мне какое дело? Надоело… Хватит…" И, повернувшись на другой бок, я снова во сне засыпаю.
Смешное последствие этого сна – меня нельзя разбудить стуком и звонками: я не желаю просыпаться. Однажды в Тарусе приехавшие за чем-то шоферы грузовика – их послал хозяин дачи – так стучали во все окна и двери, что чуть не разнесли дом, но я не позволила себе проснуться. Проснуться и открыть – это своеобразное "сотрудничество", а сотрудничать в этом деле я с ними не собираюсь. Если меня пожелают затоптать и уничтожить, это будет сделано без моего согласия.
Итак, я преодолела страх. Это случилось не рано и не поздно, а тогда, когда следовало, то есть когда распространились в списках стихи О.М. и я перестала над ними дрожать: теперь их уничтожить и стереть с лица земли, как человека, уже нельзя. Мое дело сделано.
С Анной Андреевной было сложнее: во-первых, Лева, во-вторых, еще не написанные стихи. Иногда я ей говорила: "Чего вы боитесь? Нам уже терять нечего", – а она отвечала: "Нет, мне еще есть что терять".
В новую эпоху страх сменился тем, за что ее хвалил Сурков: "Исключительно тактично себя ведет…" На моем языке это называлось "чрезмерная осторожность". В какой-то момент ее уговаривали послать "Реквием" в редакции журналов, например, в "Новый мир"10. Она ведь огорчалась, что ее стихи мало циркулируют в списках. Но в редакции она их послать отказывалась. "Что вы хотите, чтобы опять весь удар пал на меня?" – сказала она мне.