...
Старость – это не только "скля-роза", но еще выявление самых характерных черт. Пока можно, их сдерживают и скрывают, а тут они лезут наружу. Из всех нас полезло. Скоро и из вас полезет – вы же у нас молоденький. Из меня еще мало лезет – это начнется к ближе 70.
Писем за 1964–1966 годы в переписке нет – что и понятно, ибо в ноябре 1965 года Н.Я., уже с лета 1964 года номинально прописанная в Москве (кстати – у Шкловских)93, въехала в собственную квартиру на Большой Черемушкинской улице.
Собственно, и в 1967 году никаких писем не должно было писаться – если бы между Н.Я. и Н.Х. всё было бы по-прежнему хорошо. Но "по-прежнему хорошо" между ними уже не было…
3
Последние пять писем в этой переписке – письма разрыва.
Их непосредственная предыстория существует только в одной версии – в версии Н.Я.94 Переломными в этой предыстории стали зима и весна 1967 года.
Шестнадцатого января Н.Я. писала Наташе Штемпель об Н.Х. с горечью и досадой, но все-таки миролюбиво: "Книга стихов как будто выйдет. Харджиев наделал в ней бед. Он, конечно, просто маниак и безумец. Но пусть выйдет хоть такая".
Постепенно обживаясь в своей кооперативной квартире на Юго-Западе, Н.Я., конечно же, постоянно обращалась мыслями к мандельштамовскому архиву, который находился в то время на Пречистенке. Но к Н.Х. обратилась не сразу, а лишь в январе
1967 года, когда решила переснять архив, после чего оставить себе фотографии, а подлинники вернуть Н.Х. Эта идея напугала Н.Х., больше всего боявшегося не утрат, а похищений (в данном случае фотопленки) и тиражирования. Тогда Н.Я. дала ему три месяца на то, чтобы он сам подобрал фотографа, которому доверяет. Но он не нашел никого, поскольку, возможно, никому и не доверял. Вместо этого он заявил, свидетельствует Н.Я., что хочет добавить в книгу тридцать стихотворений, и "пригрозил": если у него заберут архив, то он никогда больше к О.М. не прикоснется (а ведь еще предстояла задача подготовки всего корпуса, за что Н.Х. как профессионал отказывался браться без договора!). С издательством, как оказалось, он обсуждал добавление не тридцати, а всего лишь одного стихотворения, но какого – "Неизвестного солдата"! Зато в нем Н.Х. собирался опустить последнюю строфу – текстологическое "открытие", которое вызвало у Н.Я. решительное неприятие и отпор95. А также естественное желание и непреодолимую потребность – как можно скорее забрать у Н.Х. архив! Она еще отчетливее поняла и ужаснулась тому, какую опасность таят в себе единственность, "одноэкземплярность" и порождаемая ею монополия:
...
… Нельзя оставлять эти рукописи в чьих-то одних руках. <… > Больше всего я боюсь монополии на Мандельштама, а она, несомненно, ему угрожает. Я помню одно: всякое чувство собственности и всякий монополизм были абсолютно чужды Мандельштаму.96
Н.Х., силою и стечением не самых лучших обстоятельств, оказался в положении именно такого монополиста. Сначала – на заемный архив, затем – на свою текстологию, а со временем – и на сам архив (уже как бы на квази-свой). В этом его поддерживали и издательский редактор (И.В. Исакович), и Э.Г. Герштейн – добровольная помощница, дружески выполнявшая для книги немало поручений Н.Х. Вполне в духе своего времени и места, обе культивировали так называемую "редакторскую тайну", заключавшуюся в закрытии для посторонних любой информации об издании97. "Макет ей посылать не собираюсь, – писала Н.Х. Исакович. – Он делается дсп"98. Аббревиатуру "ДСП" ("для служебного пользования") тогда понимал каждый, как и то, что знакомиться с материалами "ДСП" были вправе только лица с определенной формой допуска: вдове О.М., спасшей его стихи и передавшей его архив для работы над книгой, допуска к такой "служебной информации" не полагалось99!
Растиражированный для членов редколлегии макет книги О.М. стал объектом болезненных переживаний Н.Х., боявшегося попадания его на Запад, и специальных мер предосторожности со стороны издательства, призванных не допустить его попадание к Н.Я. После того как Н.Х. сообщил Исакович как о скверном анекдоте то, что Н.Я. забрала у него архив, и заявил, что теперь он не будет расширять состав, Исакович сразу же испугалась – но чего? А того, что книга Мандельштама может выйти с опережением еще где-нибудь, например, в Армении, на каковую мысль ее навела публикация прозы О.М. в мартовской тетрадке "Литературной Армении"100.
Страхи Н.Х., повторим, шли еще дальше – он боялся не столько Н.Я., сколько своих заокеанских конкурентов -
Г.П. Струве и Б. А. Филиппова, которым Н.Я. могла бы "сбыть" его работу. И не суть важно, что первый – поэтический – том из вашингтонского собрания сочинений Мандельштама вышел в 1964-м, а второй – прозаический – в 1966 году! К американским коллегам, как, впрочем, и к советскому самиздату, Харджиев относился ничуть не лучше, чем КГБ, – пусть и на других основаниях, но не гнушаясь и политического соуса.
В 1969 году он, в частности, писал В.Н. Орлову:
...
Что же будет с Мандельштамом? С кем говорить? Что делать? Кому писать? Владимир Николаевич, посоветуйте что-нибудь. Когда вспомнишь похабно ощеренную харю "директора" русской литературы Лесючевского, то опускаются руки, а ноги перестают ходить. Неужели двенадцатилетняя дьяволиада закончится тем, что американские гангстеры анонимно перепечатают мой каторжный труд? Можно ли с этим примириться? Отсутствие издания создает Мандельштаму фальшивый ореол и размножает тех истерических "почитателей", которых не следует смешивать с настоящими читателями стихов101.
С макетом, кстати сказать, у Н.Х. с Исакович конспирация не удалась. Н.Я. нашла возможность заполучить его на какое-то время, и только тогда и так она сумела составить себе представление о том, какую книгу подготовил их "черный" и "общий".
Одинадцатого апреля 1969 года Н.Я. писала Н.Е. Штемпель: "Мне сперли книгу Харджиева. Она мерзка"102.
4
Вернемся в 1967 год. В апреле, когда истекли три месяца, отведенные на поиски фотографа, и ничего не произошло, – терпение Н.Я. лопнуло. Она поняла, что Н.Х. просто оттягивает время, и твердо решила отобрать у него архив.
Около 15 мая Н.Я. удается получить чемодан с архивом назад103. Шестнадцатого мая она отправила Н.Х. заказным большое письмо104. Это письмо – последняя (нет, предпоследняя!) попытка Н.Я. по-хорошему объясниться с "Николашей". Она и начинает его как бы в тон старому "дуэльному письму" самого Н.Х. ("отнеситесь серьезно к моему письму"). Свои обвинения и упреки она перемежает в нем с объяснениями и увещеваниями – сочетание, конечно же, не из самых действенных. Вскоре после этого – уже не питая никаких иллюзий – в письме к Н.Е. Штемпель она поставила Н.Х. свой "диагноз":
...
Видно, у меня конец отношений с Харджиевым. Жаль, но ничего не поделаешь. Я забрала у него стихи (рукописи). Они лежали у него 11 лет… Отдал он их спокойно, но сейчас работает его психопатический аппарат, развивая ненависть. С этим ничего не поделаешь. <…> Бог с ним…
Двадцать четвертого мая Н.Х. уже расставшись с архивом О.М., пишет Н.Я. ответ. Всё, что касается архива, он как бы сразу отрезает: "Надежда Яковлевна, пишу не об архиве. О нем писать нечего. Я многократно говорил, что он будет возвращен по первому вашему требованию, – независимо от каких бы то ни было моих соображений…" – как если бы тому не предшествовали месяцы просьб и увещеваний! От "чести" быть наследником Н.Я. он тоже открещивается, язвительно ссылаясь на инфантов помоложе. На упрек в двойном стандарте в отношении ко вдовам поэтов ("Лиле Брик вы таких условий не ставили?" – писала ему Н.Я.) ответил тоже как бы с котурнов ("Мне тошно отвечать от имени того пошляка, который…" и т. д.), но попутно всё же мелочно обронив, что у Лили Брик и автографов-то никаких не было, кроме тех трех-четырех, что дал ей он! Другой упрек – в неуважении к поэту (так Н.Х. истолковал обращенный к нему вопрос Н.Я.: "Почему вашу работу я уважаю, а вы мою нет?") – он почел снятым самим фактом своей работы над изданием О.М., а собственное отношение к О.М. назвал верностью или преданностью. Затем уже Н.Х. перешел в наступление: Мандельштам настолько велик, что причинить ему ",обиду" вообще никто не может" (это по поводу слов Н.Я.: "Вы поставили вопрос так: если я забираю материалы, вы пишете в редакцию, что отказываетесь от дополнений. Я считаю такую постановку вопроса оскорбительной для Оси"), он общий для всех читателей, и монополии на него нет ни у редактора, ни у вдовы. А вот их общее прошлое, заключает Н.Х., ныне мерещится ей "какой-то омерзительной сосиской" (это в ответ на следующие строки из письма Н.Я.: ".. Я готова на любой контакт с вами; я ценю нашу многолетнюю дружбу, храню память о сосиске…" – поясним: дорогими, по тем временам, сосисками Н.Х. пытался поддержать силы Н.Я., когда она в далеком 1939 году пришла к нему, узнав о гибели О.М.). После чего вдруг налетел на "старых лицемерок, сестер Корди" – Василису и Наталью, близких Н.Я. людей. Что же так задело в них Н.Х., что же хочет он у них "отбить"? – Ни много ни мало – Марьину Рощу – это, оказывается, не их, а его, Н.Х., "братская дружба" и не их, а его "братская ответственность". И далее поясняет: "Семейка Шкловских сыграла фарс дешевого великодушия, воспользовавшись моим тогдашним местопребыванием. Понятно?" – Нет, непонятно, но помочь тут может цитата из другого произведения Н.Х. – своего рода эпистолярной рецензии на книгу Э. Герштейн "Новое о Мандельштаме" (Париж, 1986). Рецензия эта написана в том же эмоциональном (на грани истерики) регистре. Здесь Н.Х., обличая автора мемуаров в том, что ее подводит память, утверждает – О.М. и Н.Я. в Марьиной Роще ночевали вовсе не у Тали (Наталии) Корди, а у него, Н.Х.:
...
Кстати, ночи на вилле в Марьиной роще описаны вами лживо, <… > в пустующей комнате свояченицы Шкл [овско] го М [андельштамы] не ночевали никогда. Они ни разу не воспользовались двумя ключиками человеколюбивого Ноздрева Борисовича105. Квартира была коммунальная..<…>. Я должен был своевременно находиться дома и ждать их звонка. Виктор Ноздревич <… > со свойственным ему предательством предоставил в их распоряжение мою комнату (со всеми возможными последствиями такого гостеприимства).106
Иными словами, навыки своевольного редактирования Н.Х. немножечко применил и к биографии О.М. Всю же свою эскападу против Шкловских, Корди и Н.Я., а с нею и письмо, он закончил убийственной, как ему казалось, фразой: "Куцая у вас память, Надежда Яковлевна".
Итак, "диагноз", который Н.Я. поставила Н.Х. в своем письме Н.Е. Штемпель, полностью подтвердился. Казалось бы, получив такое письмо, полное желчи и оскорблений, она ответит ему в том же ключе107, устроит грандиозный скандал или же плюнет на всё и прекратит с ним личные отношения.
Но Н.Я. поступила совершенно иначе. Двадцать восьмого мая она написала Н.Х. еще раз, причем на этот раз не деловое, а совершенно удивительное личное письмо. Его, как и первое послание тому же адресату, можно было бы тоже назвать и "эпистолярным кунстштюком", и стихотворением в прозе, – когда бы не страсть и огненное вдохновение, недостатка в которых на этот раз не было. В харджиевском письме она вдруг расслышала нечто – бессознательное и знакомое, нечто совершенно родственное любви, – а именно: ревность, бешеную, безумную ревность\
И, в качестве последнего аргумента, она тотчас выкладывает это Н.Х.:
...
Неужели вы не понимаете, что происходит на самом деле – не на поверхности? Мы оба – два черных ревнивца. Мы жестоко ревнуем друг друга к Осе. То есть как-то не так, но нас трясет от неистовой ревности: кому из нас принадлежит Ося. Благородные слова о том, что Ося уже не моя и не ваша собственность, – брехня. Он, может, принадлежит какой-то стороной и другим, но по-своему и нам, и мы до смерти будем его оспаривать друг у друга. Кроме того, вы ревнуете меня ко всем, с кем я вожусь, а я вас ревную ко всем поэтам, с которыми вы изволите изменять Оське. <.. > Так и есть. Так и будет. И до конца жизни будем мучить друг друга.
Кажется, всё свое существо, весь свой талант, все остатки любви вложила в это письмо Н.Я. Как будто она и впрямь надеялась на чудо, которое это письмо сотворит, – на своего рода воскресение прежнего Н.И. – "общего" и "черного". Чтобы исключить всякие почтовые случайности, она не бросила это письмо в ящик, как всегда, а пошла для надежности на центральный почтовый узел своего Октябрьского района и подала конверт в окошечко, – может быть, единственный в жизни раз.
И правда: адресат получил его уже назавтра! И – более уже никогда и ни на что письменно Н.Я. не отвечал.
Тем не менее – через полтора месяца судьба столкнула Н.Я. и Н.Х. лицом к лицу, да так, что не уклониться. Оба – и Н.Я., и Н.Х. – являлись свидетелями со стороны Льва Гумилева на его процессе против Ирины Пуниной о праве наследования архива А.А.
Наследником А.А., согласно ее воле и завещанию, был Лев Гумилев, который намеревался передать весь архив в Пушкинский Дом. Однако фактически архивом А.А. завладели Ирина Пунина и Аня Каминская, дочь и внучка Н.Н. Пунина, воспользовавшиеся тем, что архив физически находился на "их" территории (А.А. была прописана и жила вместе с ними). Они не подпускали к архиву практически никого – ни друзей, ни исследователей, ни членов Комиссии по наследию А. А., одновременно приступив к распродаже архива по частям (покупателями выступали Публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина и ЦГАЛИ). В результате Л.Н. Гумилев подал в суд, и поначалу суд встал на его сторону108.
Надо отметить, что Н.Я. предсказывала именно такое развитие событий задолго до того, как это стало очевидно всем другим. Уже на третий день после возвращения с похорон А.А. она написала Льву Гумилеву огромное, на десяти страницах, письмо: