Собираемся к старту. Восемь лошадей. Я слежу за четвертым, который мне не то чтобы опасен, но который, я знаю, не прочь выиграть. У меня седьмой, с поля. Помощник стартера тянет следом за собой через дорожку резиновый канат.
Четвертый нервничает, бросается вперед раньше времени, но резина не пускает его. А я, напротив, спокойно жду, пока все выравняются. Стартер с вышки кричит в рупор металлическим голосом. Ну, вот, мы идем. Стартер, растопырив руки и как бы желая схватить нас всех с криком "Куда же вы? Стойте!" - стартер выкатывает глаза и что есть сил кричит:
- Пошел!!!
Резинка щелкает, открывая путь, а сзади, кроме того, щелкает бич в руках у второго помощника стартера. Издалека доносится колокол. Пошли…
Четвертый решил вести скачку. Бросился он поперек дорожки и занял бровку. Пусть его! Дорога впереди длинная.
Я устроился следом за лошадьми. Справа меня прикрывает Костя, скакун старый. Он меня спрашивает:
- В бане был?
- Нет, а ты?
- И я не пошел. А пар, говорят, был в порядке!
- Какие у тебя шансы? - киваю головой на его вороненького жеребенка.
- После тысячи метров встает, подлец! - отвечает Костя.
- Пробные галопы надо ему длиннее делать. Значит, дыханья у него не хватает.
- Вся линия у них такая, - отзывается Костя. - Скакал я на его матери и на бабке скакал… Все вставали! Фляйеры, - говорит он и прибавляет еще несколько слов. Фляйеры же означает лошадей пылких, быстрых, но лишенных выносливости.
Выходим из поворота и приближаемся к половине дистанции.
- Пусти меня, Костя, - говорю я сопернику, - я поеду.
- Давай.
Он берет чуть вправо, я же качаю поводьями и равняюсь с лошадью, шедшей впереди.
- Что так рано поехал? - спрашивает меня сидящий на ней ездок.
- Надоело пыль твою глотать, - отвечаю.
- Хлеб у маленьких отбиваешь.
- А тебе что, скачка нужна?
- Нет, поезжай.
Впереди заколдованное место, то самое, где лошади после тренировки съезжают с круга. Тут они, какая бы ни была скачка, сами, словно ямщицкие лошади возле трактира, стихают. Думают: "Вдруг домой!" Поэтому показываю хлыст. Только показываю. Конь прижимает уши. Понял. У этого же места всегда смотрят скачку конюхи. Люблю им крикнуть что-нибудь юмористическое. Но что-то в голову сейчас ничего не приходит. Кричу: "Караул!" - и успеваю услышать, как хохочут. Но смех быстро остается далеко позади. Пейс все-таки приличный.
Но вот я не шутя подымаю хлыст.
- Проснись, милый!
Четвертый номер все еще впереди. Ошибся он. Думал, я буду с ним резаться на силу, а я поехал на бросок. Насибова не поймаешь. Насибов эту скачку выиграл прежде, чем ты со старта принял.
Оставив поводья в одной руке, я мерно опускаю хлыст два раза, но - не бью. Насибов не бьет. Насибов обозначает удар, толкая при этом коня в такт и рукой, и ногами. Лошадь как бы уходит из-под меня. Значит, ответила на посыл.
Последний поворот. Я у четвертого в седелке. Сколько он делает лишних движений - слежу я за жокеем, старающимся справиться со мной и удержать первенство. Что делает он руками, ногами! Болтается корпусом из стороны в сторону. Так в ночное хорошо ехать, а не в классических призах скакать. Только лошади мешает. Сила жокейства в слитности с лошадью. Один организм.
Еще качаю поводом и опять подымаю хлыст. Но опускать его уже не приходится. Звонок. Четвертый финишировал у меня в седелке.
Мальчик принимает у меня лошадь. А я с седлом в руках иду на весы. 59!
"Третью скачку выиграл номер седьмой, - слышно радио. - Аспарагус, скакавший под жокеем международной категории Насибовым. Резвость скачки…"
Этого я и не слушаю. Сам знаю. Иду переодеться. Снимаю свой фиолетовый камзол, рукава желтые, и васильковый картуз. Со скачкой тем временем чередуется заезд рысаков, четвертый, и я выхожу из раздевалки как раз к пятой скачке. Мой мальчик готовится. Подтягивает подпруги. Я подхожу подкинуть его в седло и, когда он берет стремя, между прочим, говорю ему:
- Возьмешь в повороте на себя.
Не отвечая мне, он становится с лошадью на свое место.
Интересно, кого же эти проходимцы решили первым выпустить? Происходит, конечно, полное безобразие. Жокеи едут и только и делают, что оглядываются назад. Где же этот тихоход, который должен выиграть? И приходит к столбу совершенный аутсайдер. Позор. В публике крик. Судейская некоторое время молчит. Потом на доске результатов вместо номера и резвости победителя появляется слово: "КОТЕЛ" - скачка аннулирована. Доигрались. Скакавших жокеев одного за другим вызывают в судейскую. Туда же протискивается синяя фуражка милиционера. Бедный мой мальчик!
Мне же остается зайти еще раз на конюшню и разметить табель работы на завтра.
- Привет науке! - говорю, проходя по коридору.
Сажусь в жокейской за стол. Беру табель. Беру ручку. Пишу.
Шаг.
Аспарагус
Рысь.
Элеватор
Бей-Меня
Не-Хочу-Я
Гало…
Звонок.
Внутренний.
Кончаю писать. Кладу ручку. Беру трубку.
- Насибов слушает!
- К директору, срочно!
Началось. Иду - в который раз сегодня! - через круг в контору.
Кабинет Драгоманова просто музей. Люблю заходить в этот кабинет. Просто радостно. Картины. Бронза. Сияют кубки в зеркальных шкафах.
Сегодня кубки-то сияют, но лица мрачны. Сидит судья кроме Драгоманова и еще кто-то, мне незнакомый.
- Товарищ Насибов, - начинает Драгоманов, - объясните, почему в пятой скачке ваша лошадь так плохо прошла? Ведь она была фаворитом.
- Ах, это и есть Насибов! - восклицает незнакомец. - Приятно познакомиться.
И жмет руку.
- Майор Пронин.
Знакомство, ничего не скажешь.
- Так объясните, - не отстает Драгоманов.
На картине за спиной у него я выигрываю Кубок Осло. На гнедом Гарнире. Сколько же в этом жеребце было лошади! А на столе у Драгоманова Забег подо мной - в бронзе.
- Мальчик, - отвечаю, - мальчика я посадил. Мало опыта. У поворота он просидел, а надо было выпускать вовсю.
- Зачем же на такую ответственную лошадь сажать мальчика? - возмущается главный судья.
Самому противно. Разговор на этом заканчивается, Майор даже руку жмет и говорит: "Приду болеть за вас!" Но Драгоманов руки не подает и провожает меня за дверь. Там, на прощание, он вздыхает:
- Хоть бы ты постыдился!
Да… Так вот проснешься утром, зимой, когда на конюшню спешить не надо, и вспоминаешь былую боль.
7
Воспоминаний много. Отзвучавшие копыта стучат в голове. Как только проснешься, так и оживает прожитая жизнь.
Но за морозным окном уже посветлело, и пора все-таки вставать. Я поднялся свободно, не боясь разбудить ни жену, ни детей: места много, квартира новая, однако окна все так же выходят на скаковой круг, только в другой поворот.
Я вышел на кухню и заглянул в холодильник. Поджарю себе колбасы. И сало еще какое-то лежит. Что ж, сала можно. До весны все можно! Гуляй, Насибов… Кушай, жокей!
Если бы не жокеем, я бы поваром стал. Хорошее сало. Многовато отхватил. Ну, жене сало вредно, ей надо фигуру беречь, а ребята сала вовсе не едят. Хорошее сало, даже обрезки бросать жалко. Хотя бы кошка была… Снесу на конюшню, там у нас кошка есть.
И вместе с мыслью о конюшне прозвучал, как нарочно, телефон. Внутренний. Служебный.
- Насибов слушает.
В трубке раздался какой-то клекот, а потом просто крик:
- Жалуется! Кормилец на левую переднюю жалуется!
Кричала Клава, конюх Анилина.
Шипело сало, прыгали на сковородке пузырьки.
Квартира новая, хорошая, да поворот другой, противоположная прямая, до конюшни в два раза дальше стало. Я побежал не через круг, а по забору. Я надеялся на дырку в том заборе, которую хорошо если Драгоманов не заколотил.
Клавин крик был слышен издалека. Она кричала:
- О-о! О-о!
Призовых-то ей начисляют к зарплате до тридцати пяти процентов… И какие призовые! Большой Всесоюзный, Вашингтон, Париж…
- Доктора вызвали? - сразу спросил я старшого.
Он в ответ кивнул. Жеребец не ступал полностью на копыто, приподняв его словно для приветствия. Опухоли не видать. Отека нет.
- Может, он в решетку залез?
Бывает, лошадь прыгает от избытка сил в деннике и может попасть копытом в решетку.
- Нет, я следил, - едва слышно проговорил ночной сторож.
Ведь и у него призовые. Мы все сгрудились возле Кормильца. Клава кричала, не переставая.
Наконец раздался треск, другого рода крик - явился доктор.
- Не плачь! - пригрозил он Клаве. - Не последний крэк на свете. Будет день, будет пища!
Но все же, не тронув Клаву пальцем, он полез под лошадь. Мы не дышали.
Доктор взял копыто. Не греется. Доктор повернул копыто подошвой кверху. Понюхал. Нет, порядок. Рука его двинулась дальше, ощупывая бабку. Сухожилие… А выше уже ничего быть не может.
Доктор постоял некоторое время, сморщив лоб. Думает. Мы не дышали. Доктор всматривался в жеребца.
- Ну-ка, - сказал он наконец, обращаясь к старшому, - возьми ногу. Правую!
- Эй, кто там! - крикнул старшой. - Ногу подержите!
Прибежали мальчишки, взяли ногу. Ясно, на двух ногах лошадь не устоит. Если ей правую поднять, она левую непременно опустит.
И как только один из мальчишек согнулся под тяжестью правой ноги, Анилин как ни в чем не бывало ступил на левую ногу.
- Прикинулся, - дал диагноз доктор.
Телефон тут раздался. Внутренний. Служебный. Драгоманов. Он все уже знал. Знал, что Кормилец хромает. Он просто заныл в трубку:
- Ну, что там?
- Прикинулся, - проговорил я как заводной следом за доктором.
Мне приходилось об этом слышать от стариков, но я всегда относил это за счет тех разговоров, что раньше все было не так, как теперь. И ездили прежде не так, и лошади были не те… "До того были умные лошади, что не хочется ей на приз скакать, она и прикинется хромой!" И вот своими глазами это увидел, хотя почему именно в тот день наш Кормилец решил нас напугать и прикинулся, не могу ответить. Такие загадки в конных летописях вообще встречаются. Почему, например, с Черным Принцем неразлучна была кошка.
- Прикинулся? - переспросил в трубке Драгоманов, тоном сразу же до того изменившимся и успокоенным, будто у него на глазах лошади "прикидывались" каждый день. Вот уж поистине старик! А еще молодым прикидывается, в баню ходит. - Ты не забудь, - между тем говорила трубка мне, - нам сегодня с тобой к Вильгельму Вильгельмовичу идти.
"А сало-то сгорело, - пронеслось у меня в голове, - от жены попадет…"
- А еще голосить вздумала! - тем временем ржал, потешаясь над Клавиным страхом, доктор.
8
Вильгельм Вильгельмович Вильдебранд жил недалеко от ипподрома. Это был знаток-теоретик, совершенно легендарный. Уже много лет, говорили о нем, не видел В. В. ни одной лошади, дабы не замутить скакуна-идеала, сложившегося у него в голове. Все, все, говорили о нем, что ни совершалось на ипподромах, какие ни родились в конных заводах жеребята за последние десятилетия, все давно предвидел и предсказал Вильгельм Вильгельмович.
Мы поднялись с Драгомановым на четвертый этаж. На двери блестело В. В. В. На звонок отозвался собачий лай.
- Тубо, Дарвалдай, - послышался голос.
Дверь отворилась, и к нам был обращен вопрос:
- Чем могу быть полезен?
- Вильгельм Вильгельмович, - заговорил Драгоманов, - Василий Васильевич просил посоветоваться с вами относительно жеребца.
- Прошу.
Кругом теснились книги. И все иностранные. С золотом. А бронза и картины (конечно, конные) сияли такие, что форы даст и драгомановскому кабинету.
- Древние говорили: "Книги имеют свою судьбу", - произнес Вильгельм Вильгельмович, опускаясь в кресло и вместе с этим надвинув брови на глаза. - Я скажу: "Судьбу имеют и линии в скаковой породе". Бросая беглый взгляд на современный скаковой мир, мы убеждаемся, что слава элитных производителей, оставивших неизгладимый след, подчинена органическому закону: она рождается, растет, расцветает, а потом клонится к упадку…
Нас он не спрашивал ни о Париже, ни о Триумфальной Арке, он говорил:
- Если взять средоточия скаковой жизни, подобные Сан-Клу…
Глазами я спросил Драгоманова: "Бывал В. В. В. в Сан-Клу?" Драгоманов только головой закрутил, как бы отвечая: "Ни под каким видом!"
- Тогда, - говорил В. В. В., - действие этого закона обнаружится со всей неоспоримостью. Сегодня лавры пожинают Сальвадоры… А завтра солнце Аустерлица встает для потомков Алариха. От Сиднея до Сан-Франциско, от Парижа до Пятигорска - Аларихи, Аларихи, сплошные Аларихи… Еще в тринадцатом году (если дать себе труд хотя бы перелистать старые выпуски журнала "Рысак и скакун") мною было писано: "Потомство Бой-Бабы и Флоризеля, выведенное на инбридинге…"
Собака вдруг зарычала.
- Тубо, Дарвалдай, - сказал хозяин. - Странный пес, не любит слова "инбридинг"… (Это значит - сведение вместе родственных линий.) Впрочем, как и мои оппоненты!
В. В. В. горько усмехнулся.
- Фанатики прямых линий, они не чувствуют ритма иппической истории. Но я рад, что отрешились наконец от дурмана их нашептываний и решили принять точку зрения историческую. "Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними", - говорили древние. Что ж, будем надеяться - к лучшему. Сквозь все испытания, посланные мне судьбой, я пронес веру в породу. По мере своих сил стремился я проникнуть в тайны крови. Кровь!
Вскинув бровями, В. В. В. встал.
- Кровь! Англичане, нация конников, говорят: "Кровь сказывается". Лев Николаевич не случайно так любил эту поговорку.
Я припоминал, кто же у нас в Главконупре был Лев Николаевич?
- Не имея счастья встречать его лично, я все же слышал от людей его круга, что он, не знавший, в сущности, коннозаводского дела и на скачках не бывший ни разу в жизни, но все же понимавший толк в лошадях, он, создатель Холстомера и Фру-Фру, понимал значение этого принципа много глубже специалистов…
- Вильгельм Вильгельмович, - вдруг вставил Драгоманов, - дело прошлое, но скажите, как все-таки насчет Холстомера и шишкинских аттестатов?
Вильгельм же Вильгельмович еще более оживился. И нельзя было не слушать его в эту минуту.
- Хорошо, - произнес он, - я скажу вам, иначе, боюсь, вместе со мной умрет и истина.
Он наклонился к Драгоманову и прошептал:
- Тайно, по ночам, Шишкин водил орловских жеребцов на свой завод. Отсюда и аттестаты! Холстомер же, этот, быть может, резвейший рысак, какого только знало прошлое столетие, назначен был к холощению. Шишкин исполнил приказание, выложил Холстомера, сделал его мерином, однако перед тем покрыл им кобылку своего завода по кличке Угрюмая. От Угрюмой и Холстомера родился Атласный, еще прозванный Старым Атласным, от Старого Атласного был Молодой Атласный, и от Молодого Атласного явилась "лошадь XIX века", гнедой Бычок, описанный среди других достопримечательностей того времени в "Былом и думах". Все наше коннозаводство, таким образом, началось от Холстомера, увековеченного Львом Николаевичем.
- Однако об инбридинге… Дарвалдай, молчи! Да, я предсказывал, что со временем Святой Симеон возобладает надо всеми линиями. Ибо что есть комбинация Бой-Бабы и Флоризеля с одной стороны и Эпикура и Маргаритки с другой, как не инбридинг… Молчать!.. На Святого Симеона в четвертом и пятом колене через его детей Эпохального и Грамотного!
Мы, собственно, ни слова еще не сказали ему о Святом Симеоне, но, видно, Вильгельм Вильгельмович видел все насквозь и читал наши мысли.
- Что ж, Святой Симеон был лошадью выдающейся. Но позвольте у вас на глазах извлечь некоторые уроки из его судьбы. Я начну издалека, чтобы показать вам самые корни, плоды которых пожинает современный скаковой мир. Пора итогов наступает!
В. В. В. опустился в кресло, но вскоре опять встал.
По его словам, день 13 мая в каком-то там тысяча восемьсотом году был всему началом. Две звезды первой величины должны были столкнуться, чтобы решить, какая же из них первая. Летучий Голландец встречался с Вулканом. Ни в скаковом классе, ни в чистоте происхождения соперники не уступали друг другу. И только финишный столб мог дать ответ, кто же из них все-таки лучший. Летучий Голландец был истинно велик. Кроме того, он был старше, он был опытнее Вулкана. Общественное мнение клонилось до известной степени в его сторону. И что же? Титан Летучий остался в побитом поле. Впечатление это произвело потрясающее.
- Публика не верила своим глазам, - говорил Вильгельм Вильгельмович, - жокей, скакавший на Летучем, слезал с седла, рыдая как ребенок, судья, вручавший приз Вулкану, был бледен как смерть.
Драгоманов тоже побледнел.
- Но здесь же владельцы великих скакунов заключили новое пари. И на перескачке Летучий Голландец блестяще реабилитировал себя. Но дело не в этом!
Прошли многие годы… Годы и расстояние разлучили опасных соперников. И вдруг природа помирила их в одном создании. Через Вольтера, серого, имевшего в родословной Летучего Голландца, и через Святую Ангелину, приходившуюся Летучему внучкой, а Вулкану племянницей, достоинства исторических скакунов воплотились в одном жеребенке. Родился Святой Симеон.
Он был породен и правилен. Он был капитален, но отнюдь не громоздок. Он имел мощный круп и безукоризненных очертаний голову, которая иногда и до сих пор проглядывает у лучших представителей его потомства.
Я взглянул на Драгоманова: "Где же видел В. В. В. потомство Святого Симеона?" Драгоманов только голову склонил.
- У него ноздря была, - говорил Вильгельм Вильгельмович, - как львиная пасть. Дыханье его не знало предела. И, конечно, как всякая истинно классная лошадь, имел он и недостатки. У него на правой задней по скаковому суставу виднелось некоторое утолщение. Утолщение это вполне можно было принять за курбочку (припухлость). Так, собственно, и думали, что это курбочка, а потому с аукциона Святой Симеон был продан не сразу и скакать начал позже своих сверстников.