Однако сражение скоро закончилось. Мы взяли деревню и освободили там наших солдат, которых ждало либо освобождение, либо голодная смерть. Русские не пошли в контратаку. Мы отдыхали от прошедших боев. Наступила оттепель. Мы лежали на скамьях, пели песни на всех языках и пили одну ночь за другой, пытаясь забыть свои заботы и тяготы жизни. Но предстояла снова тяжелая дорога.
Ситуация изменилась. Мы шли теперь назад по шоссе. Дожди были лишь кратковременными. Мы пели, радуясь жизни, пили шампанское и ром и ждали наступающих приключений с той невозмутимостью, которую нам предоставлял винный спирт. В Охлюстине мы погрузились в товарный вагон, провели там ночь в азартных играх, пили вино и вышли в Старом Бухоффе (Быхове)51. Среди потоков дождя мы снова маршировали по разбитой дороге вдоль шоссе и вновь форсировали Днепр.
Как обреченные на смерть, которых собираются утопить, так и мы пристально смотрели на воду, дрожали от холода, измеряли глазами глубину воды и шли дальше, проклиная свою участь, усталые от войны и мечтающие больше никуда не идти и навсегда остаться стоять здесь, на самом восточном участке фронта.
Мы дошли до деревни Селец, только утром отвоеванной нашими войсками. Бронированные надолбы и пулеметные дзоты все еще стояли на улице, повсюду валялись трупы, не расставшиеся с оружием. Мы, замерзшие и простуженные, ожидали ночи, сгрудившись вокруг костра, но только утром отправились к нашим позициям.
Шли заснеженным лесом. На привале я спал в кустах. Когда просыпался, то догонял товарищей, которые взяли пленных из разбежавшихся русских, сдавшихся после нескольких выстрелов.
Мы приближались к линии фронта. Снаряды разрывались уже на шоссе. Одного раненого его товарищи бросили на произвол судьбы. Второго мы вынесли в укрытие и перевязали под разрывами гранат и под градом осколков. Лицо его пожелтело и исказилось от боли в страшной гримасе. Он громко кричал. Его рука висела на одном сухожилии, а кровь лилась у нас по рукам. Раненый умер. Мы поспешили вынести из боя другого.
Безлунной ночью среди снежной метели мы тащили орудие. Нашли несколько ям поблизости, достаточно широких и глубоких, чтобы в них укрыться. Натянули над ними плащ-палатку и заснули как мертвые. Никакого караула снаружи не выставляли. Шумел дождь. Его струи лились под плащ-палатку.
Затем снег накрыл ее, начал таять от нашего дыхания и стекать вниз. Проснулись в луже. Промокшие и замерзшие, шатаясь, вышли наружу в туманную ночь. Стакан рома - это было все, что у нас оставалось.
Русская штурмовая группа атаковала нас, но это было где-то далеко за нашими орудиями. Немецкая артиллерия открыла заградительный огонь. Мы построили бункер из одних только досок, уплотнили их песком и соломой, кое-как установили печь и всю ночь сушили наши плащ-палатки, шинели и мундиры.
Ураганный огонь из противотанковых орудий и минометов выгнал нас наружу. Наступил рассвет. Наша пехота поспешно отступала, русские оказались прямо перед нами, наступая с холма. Мы вели огонь из пулемета и бросали гранаты. Я подносил боеприпасы, видел, как снаряды из орудий и минометные мины разрываются в снегу передо мной. Я шел спокойно и прямо, как будто бы со мной ничего не могло случиться. Контратака отбросила противника, однако очень скоро они опять атаковали. Мы израсходовали последние гранаты и сдали позиции. Орудие было разбито.
Мы спокойно отправились к другому своему орудию, установленному в километре от нашего бункера. На пулеметный огонь и ружейные выстрелы старались просто не обращать внимания. Нам было уже безразлично, убьют ли нас здесь или мы потонем в Днепре во время своего отступления. Мы вспоминали об отдыхе в деревне. Иногда падали на землю, ждали, пока не стихнет огонь, а потом поднимались и шли дальше. Как безумные.
Последнее орудие ожидало нас. Около него лежал заряжающий. Лицо его было засыпано землей, тело опухшее. Вокруг валялись другие мертвецы. Мозги и мясо размазаны по стене дома. Мы безмолвно сложили руки на груди убитого.
Опять-таки не выставили караула. Заснули среди дождя и снежного вихря. Наш дом сгорел, и мы накрылись только плащ-палатками, разложив вокруг ранцы и вещмешки. Под огнем противника потом все-таки соорудили бункер, использовав для этого доски от амбара. Он оказался достаточно большим, чтобы в нем можно было сидеть и лежать.
Ночью я вышел и снова заблудился, только через некоторое время нашел дорогу назад. На следующий день меня определили обслуживать другое орудие, где мне повезло оказаться среди добрых приятелей. Мы жили скученно, но это не помешало нам найти общие интересы. Спал я плохо, постоянно просыпаясь и снова засыпая.
Около окопа рос березняк, в котором находился наш бункер. Пшеничное поле выделялось своим желтым цветом на белой скатерти выпавшего недавно снега. Озимые посевы и ельники на горизонте придавали ландшафту печальный вид в желтом зимнем свете. Дождь, который начинал лить с утра, размораживал землю. Его струи разрушали бункер, и нам приходилось постоянно укреплять его. Мы ждали приказа на марш, чтобы вновь переправиться через Днепр. Потоки воды молотили по брезенту, навевая мрачные мысли, которые служили лейтмотивом для наших бесед. Иногда мы ходили к орудийной прислуге других батарей, сидели в ямах, тесно прижавшись друг к другу, пели, спорили по поводу войны и мира, поражения и побед и напивались почти каждую ночь.
Я чувствовал себя не просто солдатом, а воином агрессивного государства, который от всей души ненавидел войну.
Я только надевал на себя маску, при этом мечтал о жизни отшельника где-нибудь в пещере или в келье монастыря на краю мира. Хотел, чтобы шум времени раздавался где-то далеко от меня, а я бы стоял со смертью на дружеской ноге, как сейчас. Здесь, на фронте, средневековая пляска смерти виделась совсем не страшной и даже прекрасной наряду с неприкрытыми мхом трупами на нейтральной полосе, ибо и я сам был только живым трупом. Я не был здесь христианином, да и не имел никакой родины, кроме этого мира. Таким образом, я двигался навстречу судьбе, не имея никаких корней. И во всех моих авантюрных поездках не мог прислониться к Богу, как к тенистому дереву в бескрайней пустыне. Моей единственной целью оставалась надежда на то, что в мире установится наконец благополучная жизнь. Если ворота отцовского дома и закрылись за мной, она все равно должна начаться. Однако в тайных уголках сердца я в это уже больше не верил.
Таков был мой духовный адвент. Такие мысли бродили в моей душе сразу же, когда я попал в армию. Но тогда я еще многого не знал, был слишком молод, земля еще простиралась передо мной во всем ее великолепии. Ведь в это время я был еще только на западном берегу Днепра.
Оттепель начиналась, но быстро заканчивалась. Мороз сковывал поля, и когда я ночью выходил из бункера, то долгое время мог наблюдать за звездами, сверкавшими для меня в чистом небе. Звезды, звезды. Снег блестел, покрытый инеем, и глубокая тишина лежала над землей. Эта цыганская жизнь в лесу доставляла мне странную радость. В декабре под чистым небом пел в ветвях ветер, друг облаков и деревьев, снег наполнялся ароматом смолы и лесной земли. Иголки на елях казались теплыми даже зимой. Мне не хотелось ни о чем говорить, ничего спрашивать, я мог лишь безмятежно мечтать об этой жизни авантюриста, которая делала меня счастливым против своей воли. И никакие лишения уже не казались мне страшными.
В сумерках на другом берегу горели солома и сено, копны которого стояли в длинных рядах. Языки пламени поднимались в небо наступившей ночи. Мне казалось, что я вижу на противоположном берегу освещенные города моей родины. Разрушенные и сгоревшие на войне деревни создавали в мыслях удивительные картины и парадоксальные воспоминания, заставляя решать эстетические проблемы.
Изменение ситуации. Мы шли вплоть до моста через Днепр. Затем последовала команда занять русский опорный пункт на востоке. В небольшую метель мы пересекли в Ухлясте замерзшее болото, не имея точного представления об искусственных ручьях и временных мостах.
На островке среди болот находился пункт Момачино52, цель нашего пути. Луна горела ярким светом, освещая все вокруг. Адвент.
Опорный пункт Момачино
Мы жили на острове в нейтральной полосе. Момачино - неизвестная деревушка с несколькими домами и амбарами. В ней был основан опорный пункт. Вокруг деревни тянулась линия окопов с пулеметными гнездами. Минометчики и пехотинцы окопались между домами, а наше орудие скрытно установили за окопами.
Мы оборудовали укрытие в сарае для хранения картофеля. Все лишнее вынесли наружу. Соорудили скамейки, стол и табуретки, пробили окно и поставили печь. Мы чувствовали, что останемся здесь надолго. Перед нами расстилалось поле с холмами, на которых росли небольшие сосенки и ряды голых кустов. Русские занимали свои окопы только ночью. На севере за лесом время от времени поднимались сигнальные ракеты. Там, видимо, находился еще один опорный пункт. Нас отделяли от него болото, лес и равнина. Только с дальних холмов звучали редкие винтовочные выстрелы. Время от времени появлялись русские разведгруппы. Прожекторы внезапно освещали территорию, ослепляя меня, а затем снова наступал мрак. Фронт стал беспокойным. Через каждый час на севере от моста через Днепр начинали вести огонь тяжелые орудия.
Поэтому мы не удивились, когда пришел приказ на выступление.
Мы вышли в полночь в светлой лунной ночи и двинулись к шоссе. Через некоторое время заметили позади пламя. Это горел наш сарай. Но скоро пожар уже остался позади. Русские отстали. Пройдя по нейтральной полосе, мы вошли в Селец. Это была уже покинутая всеми деревня, расположенная за основными позициями. От окопов и бункеров остались только груды земли и тлеющего дерева. Около Днепра мы установили наше орудие на холме у края соснового леса. Перед нами шумел среди лугов болотистый ручей, не схваченный еще льдом. Молодой ельник спускался вниз по оврагу. Там уже обосновался противник. Отступать отсюда в случае необходимости казалось практически невозможно, так как приходилось бы перебираться через бурный ручей.
Усталые и озябшие, мы расстелили плащ-палатки на мягкую землю близ защищавшей нас от ветра молодой сосны и сразу заснули. Днем соорудили землянку, уложили сверху березовые ветки, закрыли плащ-палатками, на землю положили сено и установили печку, которую всегда возили с собой. Но там все равно было холодно, печь почти не грела. Хорошо, что, по крайней мере, у нас была крыша над головой, спасавшая нас от снега и сквозняков. Спали мы хорошо.
Проснулись от боли в ногах, выстрелов и криков о помощи. От опушки леса бежали болотом солдаты нашего арьергарда. Русские преследовали их, пока они не укрылись в роще на нашей стороне. Мы бросили несколько гранат и открыли заградительный огонь из пулеметов. Перевес оказался на нашей стороне.
Серой морозной зимой мы спали на открытом воздухе. В сосновом лесу, выбирая места, где не лежал в низинах смерзшийся снег, мы, закутавшись в шинели, с трудом выносили холод. Никто не вспоминал о нас, разве только походная кухня приезжала по ночам. Итак, мы были единственными свободными людьми в это ужасное время, закаленными и лениво следившими за тем, что происходило в нашей жизни,
(Пробел в рукописи)
...где только разведгруппы противника изредка появлялись по ночам). С юга приезжали в темноте под охраной полевые кухни. С ними привозили многочисленных раненых и трупы убитых. Мы узнавали о пропавших без вести. Русские теперь брали наших солдат в плен, главным образом под Милее-вом, а не убивали их. Мы каждый день ожидали такой же участи, но мало заботились об этом.
Мы жили на острове, отделяющем нас от Красной Армии. Иногда русские разведгруппы беспрепятственно появлялись в деревне. Изредка происходили незначительные бои, поэтому дни и ночи мы стояли в карауле. Дома в деревне постепенно поджигали, и ночью в новолуние там было светло от моря огней и далеких пожаров.
В этой близости смерти, на границе между свободой и пленом, я снова начинал писать дневник, рассказывая о моих русских приключениях. Чаще всего ночами. Снаружи хрустели по снегу шаги караульных, временами лаяли пулеметы, пролетали со свистом отдельные снаряды. И все же в эти русские ночи я словно был у себя дома. Проходили адвент и Рождество. Я наблюдал за всем происходящим, жил своими воспоминаниями и писал. Иногда по утрам относил почту и приказы командования далеко в глубокий тыл, словно на другой остров.
Рассвет. Я молча шел в тумане вдали от деревенской улицы. Так же как и я, какие-нибудь пилигримы шагали в серой одежде в бесконечность. На небе гасли звезды. Я выходил на длинную улицу, в конце ее высились березы и ели. Все окружающее приобретало чудесный вид, хотя природа и казалась вымершей. Неслышно было ни единого звука. Только туман надвигался на поле. Глубокое молчание продолжало окружать меня. Потом послышались какие-то голоса. Но эти курьеры из прошлого находились где-то очень далеко.
Однако жизненная сила наполняла эту дикую страну. Кусты и звезды подавали мне дружеские руки, снежная пороша и туман исчезали. Я вдыхал свежий утренний воздух. И это был вестник, доносивший до меня дыхание Бога. Я был один, и во мне звучали меланхоличные приглушенные звуки. Хрустел снег под ногами. Ветер играл моими волосами.
Я с трудом вспоминал все, что происходило со мной, солдатом, на войне. Я верил в свою судьбу, в свою несокрушимую веру в человека, в душевную силу, в возможность уверенного преодоления всех трудностей, во все лучшее. А также в моей способности начать новую жизнь.
Рождество прошло, как и все остальные дни. Мы много пили, но специально никто не праздновал.
Год свободно катился в руки Бога, и все новое уходило в корзину вечности. Оставались только мечты о возвращении домой и о мире. Мы снова жили еще в подземном солдатском городе в Мома-чине, и нас можно было сравнить с индийскими отшельниками, замурованными в магических храмах и лесах. Вели жалкое существование, которое бередило наши души. Не только земля и бревна над землянками отделяли нас от мира. Так же и наши души возводили стену вокруг себя или пытались затаиться от бушующего времени. Мы жили, словно в каком-то заколдованном сне. Одна ночь сменяла другую, а мы все шли и шли по какому-то мистическому мосту. И в то же время нас окружала прозаическая реальность. Кровь авантюристов и путешественников стучала в нас, пробуждая тягу к далеким странствиям, которые, к сожалению, слишком часто становились реальностью, и возвращение домой откладывалось на неопределенный срок.
Нам снова приходилось отступать. Русские постоянно прорывали фронт, и за нашими спинами гремел огонь сражений. А мы шли и шли.
Прошли через объятое дымом и пожарами Момачино. Огни пламени отражались на белом снегу. Кроваво-красные ракеты взлетали по ночам над землей. На рассвете мы останавливались, а вечером уже двигались по лесу близ Мало-Красницы. Меня определили в связные, и это дало мне возможность спать больше других.
Светлый сосновый лес. Мы остановились на опушке под непрерывный грохот снарядов и треск пулеметов. Русские не атаковали нас, их разведгруппа была расстреляна на нейтральной полосе. Зима стала жестокой. Иней украшал лес, опустившись на ветви деревьев. Я любил лес, снег на елях и соснах в солнечном огне, иней по ночам в полнолуние. Ночью непонятное беспокойство часто гнало меня на улицу. Я любил жизнь, зиму и опасность. Было такое чувство, как будто я собираю урожай уже долгое время.
Я стал авантюристом, бродячим нищим, путешествующим бродягой. Как ненужный мусор гнала меня военная судьба по миру, и бесконечные ее дороги не имели конца. Повторяю, я любил жизнь, зиму и опасность. То, что я терял, вновь получал обратно с прибылью. В своем уединении и скорби видел магический смысл. То, что я пропускал в жизни, приносило мне только выигрыш. Что мне казалось значительным, то это только мой авторский труд.
Я спокойно шел по жизни, она падала мне в открытые руки, и Бог приближался ко мне. Время и вечность проходили. Я любил жизнь.
Поездка на санях. Я летел над лесом. Свистела метель, лошади ржали. Ночь казалась сказочным, пьяным праздником. Испуганные путники прыгали из саней в снег, поднимая его облака к небу. Бочки потрескивали на морозе. Я пел дерзкую песню. Как плывущие по небу облака и звезды, я прогонял всю эту погруженную в дрему страну, поля и свою уединенность, воодушевленный молодостью и ощущением полета. И не было конца этой снежной дороге. Тоска уходила, иней садился у меня на волосах. Шумная поездка в неизвестность опьяняла меня, вызывала безграничное, бьющее ключом желание сделать бесконечным свое существование на этом свете
Я получил на один час свободу в русской холодной стране. Я любил жизнь.
Годы шли, смерть нависала над землей, Богом и звездами, которые умирали на западе. На планете продолжалась война, и не было ей конца. Я был солдатом, пережил много трудностей, опасностей, боли и приключений. Но я любил жизнь.
Пауза
Пауза. Отпуск на родине. Возвращение домой. Домой, домой! И все же это только отпуск, только пауза. Война продолжалась. Но я покидал поля сражений. Я любил жизнь53.
Штефан Шмитц
"МЫ ЖИЛИ, РАЗРУШАЯ СВОЮ ДУШУ" Соприкосновение со злом и чувство долга
"Пиши мне, мой друг. Пиши, если ты еще жив". С волнением просит Георг своего друга Вилли Вольфзангера в августе 1944 года, чтобы он подал хотя бы признаки жизни. И ждет напрасно. От Вольфзангера он не получил больше ни строчки.
Только несколько недель отпуска оставались Вольфзангеру в феврале 1944 года, чтобы привести свой дневник в надлежащую форму. Он заканчивает его, несмотря на предстоящее возвращение в Россию, в странно возбужденном состоянии. "Я снова возвращаюсь. Я люблю жизнь". В течение ряда прошедших лет он должен был принимать участие в сражениях и в. форсированных маршах. "Как в "Дорожной песне" Шумана, предстоит моя пятая поездка в Россию", - отмечает Вольфзангер в своем дневнике. Он служил в 14-й роте 279-й пехотной дивизии 95-го пехотного дивизиона, которая вела бои на фронте под Витебском, более чем в 400 километрах к западу от Москвы. Его подразделение принадлежало к группе армий "Центр", которые держали