Нередко по вечерам я отправлялся в город. Он не был чужд мне. Города не покинули мир, оставшись на этом свете, и тогда я еще не видел различия между ними. Это была скудная искаженная картина немецкого маленького городка, без какой-либо привлекательности, похожего на небольшие библиотеки. В трактирах здесь подавали очень хороший ликер. Я не хотел себя чувствовать солдатом среди побежденного народа, и это приводило меня к некоторой отчужденности, вызывая чувство стыда. Я часто думал, что несу ответственность за нищету здешнего народа, который повсюду встречал меня с оттенком незаслуженной ненависти. Я покупал фрукты и пирожки, чтобы разнообразить свою скудную трапезу, иногда музицировал на рояле или читал в солдатском доме, где была в нашем распоряжении довольно беспорядочно составленная библиотека, затем я возвращался ночью с моими попутчиками по затемненному городу. Мы сидели в дымных трактирах и пили красный приторный ликер. Смотрели вслед припозднившимся девушкам и женщинам, однако до знакомств дело не доходило. Меня привлекали светловолосые или темные, как цыганки, польки, однако я стыдился какого-либо проявления любви среди чужого народа, а пришедшие в упадок бордели вызывали у меня только отвращение. Эрос искал другие пути, проявляясь в наших солдатских шутках и непристойностях. Каждый, кто предавался своим воспоминаниям, воображал себя Казановой или Дон Жуаном. Только умеренность и скромная жизнь помогали нам справляться с похотью. Так мы стали аскетами.
В большинстве случаев я оставался один в читальном зале казармы, писал письма, сочинял эссе и стихотворения, заполнял свой дневник и пробовал себя, восстанавливая в памяти старинные легенды. От рассказов и фантазий я все чаще приходил к философии и мировым проблемам. Мы часто беседовали, и иногда эти беседы продолжалась до поздней ночи. Мы искали оправдание нашей судьбы. Но с каждым днем мучительная пустота заполняла меня, так же как и тоска по родине, как скорбь заблуждающегося ребенка. В то время я одновременно поглощал хлеб настоящего и рисовал для себя штрихи будущего.
Я был солдатом, как когда-то банковским чиновником. Я рассматривал свой жребий как нелюбимую профессию и таким образом выдерживал некую психологическую борьбу. Каждая перемена в жизни сначала очень тяжело давалась мне. Однако душа изобрела способ, с помощью которого мне удавалось преодолевать эти трудности. Я внушал себе, что будущее еще докажет мне свое преимущество. Я все больше отдалялся от действительности и сознавал себя потерпевшим крушение и попавшим на необитаемый остров. В свободные от муштры часы я уходил куда-то далеко от реальной жизни.
Очнувшись затем, я целыми днями предавался своей участи и старался не терзать душу. Когда осенний шторм сгибал стволы пожелтевших деревьев, когда шумела красная листва и ветер свистел над холмами, дождевые тучи охотились за солнцем, сплошной пеленой покрывая небо, я снова чувствовал то опьянение, то светлое жизнеощущение, которое отсылало меня к моим летним воспоминаниям. Однако тоска о потерянной свободной жизни вновь проникала в мою душу, которая жаждала возвращения домой, к знакомой красоте моего личного мира. Я был одинок в этой чужой стране, где окружающий меня ландшафт, деревья и кусты получали более глубокий смысл и новое значение. Я пытался разгадать этот смысл, искал в нем что-то великое и воодушевляющее, убедительное и более осознанное, что позволяло мне легче переносить расставание с далеким домом. Скука, скорбь, необходимость подчиняться неизбежному, которые одолевали меня, отступали в сторону, когда я пытался уловить некий аромат востока, придать могущественные силы ландшафту, воспринять необычную окружавшую меня действительность. Туда, дальше на восток, должны были мы продолжить свой марш. И ничего другого не ожидали.
Наша жизнь изменилась коренным образом, она на войне вступала в противоречие со всем тем, о чем мы думали и размышляли в мирное время. И чтобы преодолеть его, мы утешали себя тем, что просто надели маску, которая соответствовала сложившимся обстоятельствам и нашему долгу. Таким образом, каждый искал свой собственный путь и поэтапно справлялся со своими сомнениями.
Еще в древние времена люди поклонялись Богу. Однако, когда я столкнулся со своей печальной участью, моя вера в него ослабела. Я не хотел стать слабым. Я и в нужде и в горе преклонялся перед его вездесущностью и считал, что из рук отца нашего я получил свой жребий, как наказание и как милость, утешаясь таинствами и обещаниями. Я сделал для себя вывод, что не стану признавать никакие приказы, которые не соответствовали бы моим взглядам. Но когда я стал солдатом и мне сказали, что я лично не ответственен за свои действия, то я стал жить, думать и говорить как солдат. Казалось, это соответствовало житейской мудрости, опыту, любви или смерти. Тогда для меня космическое пространство стало заполняться не только ангелами, но и демонами, и личность Иисуса стала просто провозвестником чистой теории.
Теперь в своем безбожном мире я должен был обрести новые силы, которые определили бы мою точку зрения, мое содержание и составили бы корень моей жизни.
Мурашки поползли по моему телу, когда я пришел к этому выводу, но ложность своих поступков я воспринимал как героический нигилизм. Так я думал.
Жизнь была наполнена страданиями. Только смерть управляла теперь миром. Рождалась боль, человек изнурял себя тяжким трудом, заботами, скорбью, страхом и нуждой. Только смерть освобождала его, только уничтожение им себе подобных возвращало свободу и мир. И было ужасно жить в этом мире, в обстановке бессмыслицы, жестокости и безбожного существования. Казалось, лучше было бы никогда не родиться. Всемирный потоп и конец света могли стать единственным утешением. Последние боги должны были быть забыты, идолы разбиты, любовь искоренена, жизнь закончена. Обломки, мусор и пепел покрыли бы землю и лежали бы на ней так же открыто, как было и предначертано при ее создании. Однако живущие на земле все равно предпочитали бы существовать при этом закате вселенной и искать убежища, пусть в ужасе, насмешках и пляске смерти, смехе и мучении. Предпочли бы желать этой дьявольской жизни, пусть в скуке, горечи и собственной испорченности. Называть эту жизнь прекрасной, умирать осознанно и свободно, примирившись со своей участью. Признавать, что существует железная необходимость, которая непреклонно ведет человека по предназначенному ему пути, пусть даже жизнь будет бессмысленно протекать, уходя прочь в песок. Необходимость все бросила на чашу весов, она презрела Бога и прославила смерть. И все же цветы не увяли в наших душах.
Только война могла вызвать у меня такие мысли, и они стали основой всех перемен, произошедших в моей душе, да и во всем пространстве. К ним я возвращался при всех изменениях в моей судьбе. Круги, которыми я ходил вокруг Бога, не стали моим хождением вокруг смерти. Они были вообще Ничем. И не могли быть чем-то другим. Я надеялся на мою счастливую звезду, но она светила иным светом.
Я хотел открыть свою душу и с этим отправиться в свой дальнейший путь. Так или иначе, но я любил жизнь со всей ее красотой и добротой, какой бы жестокой она ни была. Жизнь была хороша во всех ее проявлениях, в нашем существовании с его трагедиями, рождением, очищающимся проклятьем и даже смертью. Я стремился к опасности и надеялся оказаться способным не уходить от нее, работать день и ночь, несмотря на все трудности, чтобы очистить на войне свое собственное "я". По эту сторону своих снов и мечтаний я надеялся перемениться и искать убежища у Бога, чтобы он оценил мою гордость и мое значение. Хотел выйти с честью из этого карнавала убийств и пожаров, отбросив всякие иллюзии в слепую веру. И тем не менее я не отступал от своего преступного желания оказаться отделенным от богов и ангелов и существовать при этом так, как хотелось мне и как я считал нужным. Я мечтал преодолевать отчаяние, залечивать наносимые мне раны и смело вступать в борьбу с насмешками, не впадая в ярость. Однако, вероятно, это была все же только безумная маска человека, которую он надел, пытаясь избежать своей участи. Я добивался всего, что для себя придумывал. Но я не выдержал экзамена. Оказался не готов к тому, что должно было стать моей участью.
С бабьего лета начиналась осень. Но на реке Сан продолжалось наводнение. Мост у Ярослава был взорван во время отступления и лишь частично подремонтированный стал опасен для перехода. Течение частично разрушило опоры, и доски обрушились в поток, дамба оказалась размытой и постепенно обрушивалась.
Мы шли под моросящим дождем пилить строевой лес, чтобы потом укреплять им мост и дамбу. Город Ярослав исчезал в стене дождя. Размытые луга, пастбища, группы деревьев и хаты оставались у нас позади. К полудню мы подходили к реке. В темноте среди грозовых облаков на западе появилась радуга, а потом и бледное солнце послало свои лучи на поля. Лужайки на берегу отражались в мрачной, желтой и грязно-серой воде. Затопленные кусты поднимались из реки и собирали вокруг себя хлопья пены среди ветвей. Восточный ландшафт создавал у нас мрачное настроение: пустотой, широкий, скрывавшийся в полумраке, дополняемый остатками сломанного моста. Все это создавало тяжелую картину для нас, чуждых этой стране, и порождало ощущение потерянности. Теперь я ясно понимал, как далеко лежала от меня родина. Меня принимала чужая страна, где не было жизни, где можно было только умирать или вечно бродить, как Агасфер среди теней, привидений в хоре смерти и ночного ветра холмов, одиноко на краю земли. Только в палатке солдат мог кое-как прийти в себя. Ее ставили на одну ночь, потом разбирали и переносили на другое место. И только могила могла прекратить тоску и страдание, страх и одиночество. Здесь все бытие становилось сплошным заблуждением и казалось каким-то сном. Ни о какой романтике, ни о каких-то там приключениях не приходилось и думать. Месяц за месяцем однообразно шли по кругу. Все повторялось снова и снова. Лицо утрачивало прежние черты, скрыв их под маской.
Итак, я вступал в свою новую жизнь, путаясь в заблуждениях и противоречиях.
Мы начинали нашу работу. С лодок и плотов проложили новые фундаменты, укрепили их сплавным лесом, восстановили опоры, натянули тросы и закрепили на дне камнями. Приходилось предпринимать отчаянные усилия, работая в бурных потоках воды и пены. Однако к вечеру мост был спасен.
Все это время нас опекали железнодорожники. Благодаря им мы впервые снова сытно поели. Луна освещала землю каким-то нереальным светом. Я с наслаждением вдыхал прохладный воздух, воспринимая его как посланца лучшей, более прекрасной жизни.
Я все время размышлял о будущем. Меня одолевало непреодолимое желание познать все новое, странное и чужое, все то, что вновь вошло в мою жизнь. Тоска по прошлому чередовалась со странным удовольствием ото всего, что противоречило мне и, казалось, насмехалось надо мной. Я ждал чего-то невероятного, невозможного, что не соответствовало моей натуре, пытаясь перебороть себя. Начал с того, что попытался видеть во всем, что происходило со мной, всего лишь интересное приключение, придуманное мною. Меня можно было унижать. Я позволял сталкивать себя в бурный поток и ждал, какое проплывающее мимо дерево спасет меня или же появится лодка, которая доставит
на берег. Я расценивал все эти мысли, как спасительный авантюризм.
Неизвестное, все то, что предстояло мне, пока еще не проявлялось ни в какой форме. Я только готовился к этой последней инстанции. Наконец она наступила.
Мы получили приказ двигаться дальше. Я без сожаления попрощался с Ярославом.
Печальная, однообразная страна оставалась позади. Бабье лето уходило с полей. Пылала огнем ржаво-красная листва на деревьях, пожухли кустарники и трава. Солнце поднималось в бескрайней тишине из завесы тумана. Время от времени мимо нас проплывали одинокие хутора. Разрушенные мосты и руины домов говорили о войне. Бесконечные поля и деревни тянулись вдоль холмов, дети пасли скотину на лугах. Вдаль простирались широкие дороги. Поздняя осень погружала все это в печальные краски. Деревни словно вымерли. Создавалось впечатление, что и все их жители погибли.
В Фастове8 мы разгрузились. Я попрощался с поездом, в котором ехал, и всем, что было раньше в моей жизни. Свеча догорала...
РУССКИЕ СТРАСТИ
Россия. Здесь для нас начиналась война. Немецкие солдаты словно бы въезжали в закрытую галерею русской страны и русского народа. Мы встречали только женщин и стариков, взрослые жители либо убежали, либо спрятались от победителей. Но если мы не верили раньше рассказам мужиков9, то теперь увидели все своими глазами. Этот многонациональный народ пережил много страданий в своей истории, хотя ему и не подобало нести венец мученика. Так же, как и мы, он склонял голову перед законом. И не только раздоры, отчаяние, жестокость, унижение и многочисленные поборы составляли его страдание, о чем рассказывали нам наши писатели и поэты. Крестьянин, пребывавший в бедности и нищете, запущенности и лени, вечный раб нес свое безмолвное, животное горе под гнетом царей, кнута помещика, а в дальнейшем и при советской власти, насильно согнанный в колхозы. Он страдал от жестокой зимы, от постоянных обманов и сам стал жестоким и хитрым. Находясь на перепутье между Азией и Европой, этот народ на протяжении ста прошедших поколений имел постоянно одно и то же лицо.
Мы видели, в какой нужде и нищете пребывал русский крестьянин, а война, которую мы принес
ли ему, еще усугубила его страдания. Преступная страсть забросила нас на его территорию. Мы маршировали.
Фастов. Перед железнодорожной станцией раскинулась большая равнина, от которой мимо небольших холмов и полей шла прямая дорога. Вперед, и только вперед - это стало теперь нашей русской мелодией. Мы шли мимо полей, пашен и лугов. Очень редко попадался кустарник или же вдали виднелся дом. Солнце пылало, из-под наших сапог поднималась пыль. Мы тащили на себе каски, ранцы и винтовки. Шли, не соблюдая строя. Как только прозвучала команда на привал, падали на обочину дороги, на пыльную траву. По приказу с трудом поднимались и тащились дальше по дороге. Я сильно отстал, чувствовал себя плохо, вероятно, получив тепловой удар. В маленькой группе таких же отставших от общей колонны солдат, как и я, мы добрались до деревни, где рота стала на постой, и упали от усталости в каком-то амбаре. Мы были не в состоянии даже поесть, хотя и получили паек, только попили и заснули в свинцовой усталости.
Утром прибыли грузовики и скрасили нам мучительный марш. Мы ехали к Киеву10, войдя в состав 14-й роты 279-й пехотной дивизии, 19-го пехотного дивизиона. Здесь я начал свой путь на войну, в русское сумасбродство.
Ночь мы провели в Киеве. Но уже утром отправились в путь. Еще не рассвело, когда мы, дрожа от холода, остановились надолго у моста через Днепр. Сильный ветер дул с реки. Колонны дивизии начали переправляться через Днепр. Лошади тянули орудия, машины с боеприпасами, палатками, ранцами и прочим имуществом сопровождали каждую из небольших противотанковых пушек. В полдень походная кухня проехала мимо колонны, и на первом же коротком привале повара стали выдавать горячую пищу. Где-то вдали проходил фронт. Нам сказали, что немецкие моторизированные войска преследуют русских. Мы не знали, куда идем и с какой целью. Вечером мы ставили палатки или ночевали в избах, на соломе, каждый раз падая от усталости.
Медленно, но верно шли мы навстречу грандиозным сражениям. Солнце палило. Пот и пыль покрывали лица, но этот марш и эта дорога, казалось, не имели конца. Низкие хаты, обмазанные известью, располагавшиеся между фруктовыми деревьями и озерками, уходили в бесконечность. Красивые женщины в пестрых косынках частенько стояли босиком вдоль широких улиц. Мужчины попадались очень редко.
Мы все шли и шли. Ноги болели нестерпимо, дыхание было затруднено, и мы с трудом добирались до привала. Каждый вечер становился передышкой от этого тяжелого марша. Я чувствовал себя чужим в этой стране. Россия.
Наконец нам предоставили день отдыха. Освещенная солнцем деревенька, вся в яблонях и тополях, приняла нас. Мы смогли умыться и залечь спать, наше белье постирали и кое-что приготовили из реквизированных яиц и муки. Некоторые дома выглядели совсем неплохо, утопая в зелени садов. Но в большинстве случаев это были безобразные хижины, где четверо, шестеро или даже десятеро человек жили в одной тесной и низкой комнате. Они были построены из бруса, обмазаны глиной, а стыки заткнуты мхом. Внутри было сыро и неуютно. Покрашенные дома почти не встречались. Крыши, как правило, крыты соломой. В избах много места занимала выложенная из кирпича и обмазанная глиной большая печь, на которой спали жители. Мыши шелестели в соломе и в пыли на земляном полу. В помещениях можно было увидеть лишь скамьи вдоль стен и стол. Очень редко кровать или лежанка у печи. В жилых домах содержались кролики и свиньи. Было полно клопов, которые одолевали нас ночью, и блох. Они не давали спать, а вши надолго поселились в наших мундирах. Пауки, мухи, мокрицы и тараканы бегали по столам, по нашим рукам и лицам. Освещались избы керосиновыми лампами. Женщины, когда мы входили в избы, зажигали свечи перед иконами и прятали Библию на маленьком угловом столике между искусственными цветами. На стенах висели литографии с изображениями мадонн и святых. Иконы, обрамленные золотой фольгой, были помещены в деревянные ящики. Некоторые женщины носили на груди маленький крест на цепочке и крестились перед едой. Их время проходило между сном и бездельем. Зимой никакие работы не велись, осенью же ее было совсем мало. Вся их пища состояла из картофеля и кислого хлеба. В хозяйстве обычно имелось несколько куриц, гусей. Иногда корова или свинья. Однако крестьяне были сильны и здоровы. Для этих людей все их существование казалось привычным и составляло каждодневную жизнь. Они едва ли замечали свою убогость, грязь и бедность.
Мы шли дальше.