Вы понимаете, что произошло? Схватили на станции первых попавшихся людей просто для того, чтобы проверить местных солдат. Случай получил огласку, стал предметом думского запроса. Как поплатился генерал? А никак! В 1906 году стал генерал-губернатором Прибалтики, потом был членом Государственного совета. Благополучно дожил до революции, эмигрировал. Сожалел, наверное, что мало стреляли – не удалось предотвратить революцию.
Совершенно исключительный персонаж – Николай Карлович Риман, сорокалетний полковник, командир батальона лейб-гвардии Семеновского полка. В декабре 1905 года командир полка полковник Мин остался "усмирять" Москву, а Римана послал с той же миссией по линии Московско-Казанской железной дороги. Официально считается, что его команда казнила 55 человек – но это официально.
Знаменитый журналист Владимир Гиляровский нашел очевидца поездки, обер-кондуктора Голубева, и, уж незнамо как, уговорил его поделиться воспоминаниями.
"16 декабря я вышел на дежурство с бригадой. На вокзале – войска. Времени 9 час. утра. Я осмотрел поезд, а в товарные вагоны вкатили два орудия, для чего пропилили стенки вагонов и выбили окна. В передние классные вагоны поставили два пулемета…
Вот и Сортировочная. Следы погрома. Вагоны разгромлены. Товары, мука, хлеб разбросаны по путям… Около погромленных вагонов были люди: кто с лошадью, кто с санками – они забирали грузы; некоторые, завидя нас, кричали: "Да здравствует свобода!".
Солдаты стреляли в них из окон, а некоторые с площадок. Стреляли без разбору. Люди падали, бились на снегу, ползли, оставляя кровавые следы. Вот народ бросил все и побежал в поле, а кто остался у лошадей и саней, тех всех перебили. Женщина укрылась за сарай ассенизации со своими санками. Муж ее убежал, а ее застрелили…
…Был полдень. Направо у станции Перово забор мастерских и роща. Шли люди вдоль полотна и около забора, приличные, человек шестьдесят.
– Ни с места! Руки вверх! – наведя револьвер, закричал им с площадки вагона Риман. Люди продолжали путь. Риман остановил поезд. Солдаты начали в них палить. Когда сосчитали убитых, то оказалось их шестьдесят три человека. Некоторые, услышав выстрелы, поднимали руки, но их били. Все солдаты вышли из поезда, а его, пустой, приказали двинуть на станцию. Солдаты пошли в наступление с двух сторон. Влево загремели выстрелы. Я остался в поезде с бригадой. Видно было, как падали люди.
Когда поезд остановился около платформы, мы услыхали крик: штыком прикололи помощника начальника станции в то время, когда он говорил по телефону…
…Прибыли в Люберцы…
…Подъезжает к станции извозчик. На санях сидит бритый человек в шубе. Его остановили и обыскали. Ничего не нашли и отпустили. Он пошел на село, в чайную. Там он сидел с компанией – солдаты вновь его обыскали и нашли у него два револьвера. Забрали его и шестерых пивших с ним чай. Их отвели в контору начальника станции.
Около двери совещались офицеры, потом привели священника к арестованным. Он там пробыл несколько времени и ушел. Вслед за ним арестованных под конвоем повели в поле. Мы смотрели с платформы вагона. Они шли бодро, быстро. Впереди спокойно шагал бритый в шубе, руки в карманы. Это был Ухтомский. Сначала его не узнали – он прежде носил бороду и усы. Всех поставили у кладбища, на горке, лицом в поле, а спиной к шеренге солдат, но бритый взял да повернулся и стал лицом к солдатам. Грянул залп. Все упали, а бритый стоял, руки в карманах. Второй залп – он закачался. В это время его дострелили из револьвера, и он упал.
Поехали дальше. Захватили арестованного слесаря и дорогой его пристрелили и выбросили из вагона на путь…
В Голутвино прибыли около трех часов дня… По платформе шел машинист Харламов. У него нашли револьвер без барабана – вывели на станцию и расстреляли.
В это время фельдфебель какого-то полка, возвращавшегося с войны, подошел к Риману и сказал:
– Удивляюсь, ваше высокоблагородие, как можно без суда расстреливать?
– А, ты лезешь учить! – и пристрелил его. (Эта скотина, Риман, ни в одной войне не участвовал, служил в Петербурге! – Авт.)
Народу была полна станция. Всех задерживали, обыскивали. Расстреляли у штабелей с камнем 23 человека… Взяли начальника станции Надежина и его помощника Шелухина – старые, уважаемые всеми люди. Повели гуськом: Шелухина – впереди, сзади – Надежина, который шел рядом с Риманом и просил его:
– Пожалейте, хоть ради детей.
Риман приказал солдату велеть ему замолчать, и солдат ударил кулаком старика по шее. Их расстреляли в числе двадцати трех у штабелей…
На обратном пути в Ашиткове тоже были расстрелы; между прочим, расстреляли начальника станции и телеграфиста. Останавливались на некоторых станциях, но нигде никого больше не убили. Да и станции были пусты и окрестности тоже: будто все вымерло.
Подъезжая к Москве, Риман призвал нас и приказал молчать о том, что видели. Прибыли в Москву в 10 ч. утра 19 декабря. Вернувшись домой, я долго не мог прийти в себя – все плакал. А кондуктор Маркелин, ездивший с нами, сошел с ума".
Какие тут 55 человек! Это только по отчетам! То, что могли официально предъявить.
Кстати, Риман засветился еще в Петербурге в Кровавое воскресенье. Свидетельство о его "подвигах" оставил служивший тогда в Генеральном штабе будущий писатель Евгений Никольский.
"…Я увидел роту лейб-гвардии Семеновского полка, впереди которой шел полковник Риман… Рота пересекла Морскую, направляясь к Полицейскому мосту… Около моста по команде Римана рота разделилась на три части – на полуроту и два взвода. Полурота остановилась посредине моста. Один взвод встал справа от Невского, а другой – слева, фронтами вдоль реки Мойки.
Некоторое время рота стояла в бездействии. Но вот на Невском проспекте и по обеим сторонам реки Мойки стали появляться группы людей – мужчин и женщин. Подождав, чтобы их собралось больше, полковник Риман, стоя в центре роты, не сделав никакого предупреждения, как это было установлено уставом, скомандовал:
– Прямо по толпам стрельба залпами!
После этой команды каждый офицер своей части повторил команду Римана. Солдаты взяли изготовку, затем по команде "Взвод" приложили винтовки к плечу, и по команде "Пли" раздались залпы, которые были повторены несколько раз. После пальбы по людям, которые были от роты не далее сорока-пятидесяти шагов, оставшиеся в живых бросились опрометью бежать назад. Через минуты две-три Риман отдал команду:
– Прямо по бегущим пальба пачками!
Начался беспорядочный беглый огонь, и многие, успевшие отбежать шагов на триста-четыреста, падали под выстрелами. Огонь продолжался минуты три-четыре, после чего горнист сыграл прекращение огня.
Я подошел поближе к Риману и стал на него смотреть долго, внимательно – его лицо и взгляд его глаз показались мне как у сумасшедшего. Лицо все передергивалось в нервной судороге, мгновение, казалось, он смеется, мгновение – плачет. Глаза смотрели перед собою, и было видно, что они ничего не видят.
Через несколько минут он пришел в себя, вынул платок, снял фуражку и вытер свое потное лицо…
Я свернул вдоль Мойки, но у первых же ворот налево передо мною лежал дворник с бляхой на груди, недалеко от него – женщина, державшая за руку девочку. Все трое были мертвы. На небольшом пространстве в шагов десять-двенадцать я насчитал девять трупов. И далее мне попадались убитые и раненые. Видя меня, раненые протягивали руки и просили помощи.
Я вернулся назад к Риману и сказал ему о необходимости немедленно вызвать помощь. Он мне на это ответил:
– Идите своей дорогой. Не ваше дело".
Интересно, за что сын генерала, выпускник Пажеского корпуса, человек с благополучнейшей биографией, полковник Риман так люто ненавидел простой народ?
Дальнейшая биография этого безумного убийцы более чем благополучна. В 1906 году, получив предупреждение боевой организации эсеров о том, что его приговорили к смерти, драпанул за границу. (Его командир, Мин, остался и был убит.) По возвращении из-за рубежа командовал 91‑м Двинским пехотным полком. (Почему не вернули в Семеновский? Офицерское собрание не захотело видеть в своих рядах струсившего карателя?) В 1912 году получил генерал‑майора. В Первой мировой войне также не участвовал – был уполномоченным санитарного поезда Александры Федоровны. После Февраля 1917 года попытался опять удрать, но на сей раз не вышло. Римана арестовали на границе и доставили в Таврический дворец. Больше о нем ничего не известно.
Видный член никоим образом не революционной, но совершенно буржуазной партии кадетов В. П. Обнинский так описывал положение в Российской империи: "Главными средствами реакции в ее расправе с революционными и оппозиционными силами оставались обыски, аресты, высылки, ссылки, тюрьма и казни; арсенал обогатился лишь военно-полевой юстицией, положившей как бы несмываемый штемпель на кабинет П. Столыпина. <…> Высылались здоровые и больные, старцы и подростки… Суровые правила о содержании арестантов сменялись еще более суровыми. А беспорядки карались с жестокостью, не укладывавшеюся ни в какие рамки и переходившею нередко в систематические истязания. <…> Последумский период принес более 20 случаев убийства арестантов. Это снаружи. А внутри бьют и истязают за те же проступки, а иногда пытают и убивают безо всякой причины, как, например, в астраханской тюрьме.
В заявлении 20 крестьян Тамбовской губернии говорится о пытках и истязаниях, которым они подвергались в тюрьме города Козлова. Их избивали нагайками и железными прутьями до потери сознания, после чего обливали водой и снова били…
В Харьковской тюрьме на шумевших арестантов надели горячечные (то есть смирительные) рубашки и били кулаками и каблуками до крови; избито 25 человек.
В Севастопольской за малейшие протесты секут розгами.
В Риге 16 человек, из коих 10 было расстреляно, а трое сослано в каторгу, подвергались до суда пыткам; били плетьми, посыпали рубцы солью, покрывали тряпками и снова били. Потом топтали ногами за отказ дать показания. Вырывали волосы из головы и бороды, выбивали зубы. Тушили о тело папиросы и сигары. За два-три дня до истязаний переставали давать хлеб и воду, а кормили исключительно селедкой и селедочным рассолом. Одному во время допроса заткнули рот прокламациями, приговаривая: "Почитай-ка теперь свои прокламации!". Товарищи не узнали одного из своих, так изуродовано было лицо.
Самоубийства в тюрьмах все растут.
Очевидно, крутая лестница репрессий не позволяет остановиться на полдороге вниз, и скоро вступаем мы в полосу казней и расстрелов. Военно-полевая юстиция тяжким кошмаром повисла над придушенным обществом, пока оно к этому не притерпелось".
Нет, мы не говорим, что противников царского режима надо было кормить пряниками. Но врать-то про "особое милосердие" зачем?!
В тридцатые годы число жертв репрессий было неизмеримо больше. Но есть и разница. Все они проходили через суды (так называемые "особые тройки", в статистике НКВД называющиеся "особыми трибуналами", уж всяко не хуже столыпинских военно-полевых судов). А вот санкционированных сверху расстрелов невооруженных митингов и демонстраций не бывало никогда. Те, кто все же допускал подобное превышение власти, жестоко за это поплатились – вплоть до расстрела. А император за Кровавое воскресенье даже "стрелочников" не покарал.
Но, может быть, "ангел" молча страдал? Или все эти зверства совершались без его ведома, а он наставлял "усмирителей" быть помилосерднее, по возможности обходиться без стрельбы?
Нет, помимо дневников, после Николая осталось множество бумаг: докладов, отчетов, рапортов и донесений, на которых начертаны его резолюции.
"Витте докладывает о "переизбытке усердия" Рихтера, командующего карательной экспедицией в прибалтийских губерниях. Его жандармы порют поголовно крестьян, расстреливают без суда и следствия, выжигают деревни. Следует высочайшая резолюция на записке: "Ай да молодец!"".
"Министерство внутренних дел представило царю доклад о забастовочном движении, указав, где и сколько стачек сорвано с помощью штрейкбрехеров, сколько подавлено силой. Николай предписывает: "И впредь действовать без послаблений"".
"Херсонский губернатор в годовом отчете сообщает, что участились случаи "правонарушений" в рабочих районах. На полях резолюция: "Розги!"".
"Дальневосточное командование сообщает в Петербург, будто из центра страны прибыли в армию "анархисты-агитаторы" с целью разложить ее. Не интересуясь ни следствием или судом, ни даже простым подтверждением факта, царь приказывает: "Задержанных повесить"".
"По действовавшему в империи "Положению о телесных наказаниях" местный полицейский начальник мог по своему усмотрению выпороть любого крестьянина. За отмену "Положения", как позорного, выступил Государственный совет. На отчете о дискуссии в совете надпись: "Когда захочу, тогда отменю"".
"На докладе уфимского губернатора о расстреле рабочей демонстрации и о гибели под пулями 47 человек Николай надписывает: "Жаль, что мало"".
"Во время доклада Витте о положении в стране царь подошел к окну и, глядя на Неву, сказал: "Вот бы взять всех этих революционеров да утопить в заливе"".
"В Таврическом саду молодой человек с расстояния в десять шагов выстрелил в гулявшего Дубасова из браунинга. Промахнулся, был схвачен. В полиции заявил, что хотел отомстить за расправы при подавлении восстания в Москве. Дубасов просил царя пощадить юношу, назвав его "почти мальчиком". Николай просьбу отклонил, "почти мальчик" предстал перед военно-полевым судом и был повешен".
Мы уже писали о Римане и Мине. По итогам карательной деятельности первый был награжден орденом св. Владимира, а второй получил чин генерал‑майора и премию, как написали в газетах, "с присовокуплением царского поцелуя".
Эти деятели не были исключением. Вот еще несколько подобных.
Тамбовский губернатор фон дер Лауниц. "…Ввел в практику поголовную порку в "беспокойных" деревнях; "по ошибке", как сам доложил в одном из отчетов царю, "выпорол и несколько спокойных". В Тамбове Лауниц устроил суд над группой крестьян – участников аграрных волнений; допустив к выступлениям на процессе адвокатов, схватил и выпорол также адвокатов. Выдающийся истязатель был и незаурядным вором. Посвятив часть своей энергии скупке и перепродаже земель, он шантажом и жульническими махинациями восстановил против себя в Тамбовской губернии даже собственных приспешников; местное дворянство возбудило в Петербурге ходатайство о лишении его дворянского звания. Кончились тамбовские похождения гусарского генерала тем, что царь, отозвав его в Петербург, зачислил в свою свиту, затем назначил столичным градоначальником".
Лауниц был застрелен 22 декабря 1905 года в Петербургском медицинском институте. Террорист был убит на месте. Чтобы установить личность покушавшегося, убитому отрезали голову, положили в банку со спиртом и выставили перед фасадом института.
"Однокашником фон дер Лауница по кадетскому корпусу и его компаньоном по пирушкам в Царском Селе был генерал Курлов… Получив назначение в Курск на должность вице-губернатора, Курлов одним махом завоевывает себе всероссийскую известность: на второй день после выхода царского манифеста об отмене телесных наказаний он приказывает выпороть восемьдесят шесть крестьян, арестованных за неповиновение. Перемещенный вскоре после этого на равную должность в Минск, он и здесь вписывает в свой послужной список достойное деяние: с жандармским отрядом окружил на привокзальной площади большую толпу рабочих, проводивших митинг, и приказал стрелять в них. Площадь усеяна убитыми и ранеными. Царь отзывает Курлова из Минска и назначает его товарищем министра внутренних дел…
На подавление крестьянских волнений в Харьковской и Полтавской губерниях послан карательный отряд под начальством генерала Клейгельса; в помощь ему прикомандирован князь Оболенский. Оба открывают, по выражению Витте, "сплошное триумфальное сечение бунтующих и неспокойных крестьян". Порют мужчин и женщин, старух и девушек, даже детей. Общественность страны охвачена гневом. Царь же посылает Клейгельсу орден и денежную премию, объявляет ему благодарность, а Оболенского, прежде харьковского генерал-губернатора, производит в сенаторы. Оным способом "дранья" добывали себе у царя аттестаты на государственную зрелость и другие высшие администраторы…
На юге, в Причерноморье, бесновались генерал Каульбарс (командовавший войсками Одесского военного округа), барон Нейгардт (одесский градоначальник), генерал Толмачев (сменивший Нейгардта) и граф Коновницын (сменивший Толмачева). Многие честные люди пали жертвами террора, развязанного в Одессе и прилегающих районах этими прямыми ставленниками петербургского двора. Они убивали граждан – на улицах и в тюрьмах, вымогали у населения дань, расхищали денежные фонды и имущество города. Когда же группа представителей общественности опротестовала в центре произвол одесских властей, царь демонстративно пригласил Коновницына к себе в Ливадию (где проводил лето), обласкал его, одарил и посадил за свой семейный стол. Все газеты сообщали тогда, как о сенсации, что "граф Коновницын приглашен его величеством на интимный завтрак. Это сообщение многих поразило, ибо обыкновенные смертные постесняются пригласить к себе и сидеть за одним столом с таким субъектом, как граф Коновницын".
В бытность свою (до премьерства) министром внутренних дел Столыпин, по просьбе Каульбарса, разработал проект указа о переводе Одессы на режим так называемого исключительного положения. Почему-то, однако, не решился представить проект на подпись царю. Узнав об этом, Николай сказал: "Я не понимаю, почему Столыпин думает, что я постеснялся бы перевести Одессу на исключительное положение. Впрочем, Каульбарс и Толмачев такие градоначальники, что им никакого исключительного положения не нужно. Они и без всяких исключительных положений сделают то, что сделать надлежит, не стесняясь существующими законами".
В его устах это была высшая из похвал".
"Не стесняясь существующими законами" – это, по-видимому, комплимент. Он ведь и сам ими не стеснялся.
Как увязать очаровательного собеседника, любящего мужа и отца, добропорядочного христианина с этими резолюциями? Объяснить все отсутствием фантазии, неумением поставить себя на место другого? Или глава государства просто "делал, что должно", привычно отвечая на волнения народа пулями, даже не предположив, что можно как-то иначе? "Социальный расизм", которым он дышал с малолетства, не позволял судить о подданных по себе, потому что судить по себе значило уравнять их с собою? А он с собой и министров не равнял…
…Что бы Николай ни говорил по поводу своего "попечения о народе", для облегчения его положения царь не сделал ничего. Любые же попытки не только протестовать, но даже коленопреклоненно умолять пресекались розгой и пулей. При этом каратели ссылались на "высочайшее повеление", которое, как видно из вышеприведенных резолюций, не заставляло себя ждать. "Чумазые" притихли, смирились, но урок, как уже было сказано, запомнили.