Горький и Андреева присоединились к ссыльным революционерам на итальянском острове Капри после провалившегося восстания 1905 г. и совершили поездку по Соединенным Штатам. Пуритане-американцы не приняли их, и, когда ни одна гостиница не согласилась поселить у себя неженатую пару, они были вынуждены вернуться на Капри. Андреева называла себя "графиней", и ссыльные ее не любили, так как считали, что ей нужны лишь деньги Горького и его статус.
Их отношения были напряженными. Упрямство и властный характер Андреевой стали раздражать эгоиста Горького, который хотел, чтобы все было так, как он скажет. Он подумывал, не вернуться ли ему к жене, но Андреевой некуда было идти, и у Горького не хватило решимости оставить ее. Он написал Екатерине: "Я заклинаю тебя, не зови, не торопи меня… В настоящее время у меня нет сил сделать решительный шаг". Единственное, чего он хотел, – это "спокойной обстановки для работы, и за это я готов заплатить любую цену". В 1912 г. Андреева помирилась с правительством и вернулась в Россию. Так как Горький все еще был политическим ссыльным, он не смог поехать с ней.
В 1913 г. ссыльным от имени царя Николая II была объявлена амнистия в честь трехсотлетия правления Романовых. Екатерина вместе с сыном Максимом вернулась в Москву, а Горький на какое-то время поселился поблизости в маленьком городке. Он регулярно виделся с Андреевой, хотя они больше не жили вместе. В конечном счете Горький переехал в Петроград, где поселился в доме номер 23 по Кронверкскому проспекту. Из окон своей квартиры он мог видеть Александровский парк, а за ним – Петропавловскую крепость, где когда-то был в заключении.
Вскоре после начала войны с Германией сюда приехала Андреева вместе со своим новым молодым любовником – юристом Петром Крючковым и стала жить в его квартире. Крючков взял на себя роль секретаря Горького. После Февральской революции Андреева снова уехала. Она поступила на работу в Комиссариат просвещения, который занимался развитием культуры и сохранением произведений искусства. При поддержке Ленина в 1918 г. она стала комиссаром театров и зрелищ в Северной коммуне, а в 1920 г. возглавила отдел искусств Комиссариата образования. Мария Андреева превращалась в женщину, обладавшую властью и влиянием.
С образованием Кронверкской коммуны в жизнь Горького наконец вошла некоторая стабильность. Но картина была неполной без женщины.
До того как осенью 1919 г. здесь появилась Мура, были и другие женщины. Они подавали гостям чай, делили с Горьким постель и считались его "женами", но Мура, официально будучи его новым секретарем, стала той, к которой он глубоко привязался и которая стала его самой постоянной возлюбленной. Все любили Муру. Она стала руководить домашними делами, присматривая за двумя пожилыми слугами. Сын Горького Максим был рад этой перемене и, когда в очередной раз приехал навестить отца, назвал ее "концом дней безвластия". В коммуне ее стали называть Теткой.
Ее любовь к Локарту не уменьшилась, она не могла быть вытеснена, и новое чувство не могло стать равным ей, но оно со временем превратилось в нерушимую нежность к Максиму Горькому, которую можно было назвать любовью.
Под крышей дома Горького она пережила зиму 1919/20 г., но к февралю начала ощущать беспокойство. Что-то – какое-то неопределенное чувство или движущая сила – подталкивали попытаться бежать из России. В феврале температура воздуха на северо-западе России составляет в среднем до минус 10 градусов. В 1920 г., как и почти каждый год, Финский залив замерз. Мура, по ее собственным словам, однажды вышла из Петрограда и попыталась пройти пешком по льду в Финляндию.
Это был отчаянный, бестолковый и, по ее собственному признанию, глупый поступок. Какой у нее был мотив и куда она надеялась дойти – неясно. Она утверждала, что пыталась добраться до Эстонии, чтобы быть со своими детьми. Но в таком случае почему не направиться прямо в Эстонию? Война с Россией закончилась, и Эстония завоевала себе независимость. Возможно, Мура думала, что, добравшись до Финляндии, обретет выбор. Она могла бы повторить поездку, которую совершила из Гельсингфорса в Ревель годом раньше. Или, быть может, найти возможность переправиться в Швецию и уехать в Англию и таким образом добраться до Локарта.
Место, которое Мура выбрала, было узким перешейком залива к западу от Петрограда, в середине которого на острове стояла крепость Кронштадт – база русского Балтийского флота.
Далеко она не ушла. Вместе с несколькими другими беженцами ее на льду задержал русский патруль и отвел назад в Петроград. Группа задержанных, идущая по городским улицам под конвоем, была довольно живописным зрелищем. Муру узнал находившийся в толпе привратник того дома, где она когда-то жила. От него весть о случившемся достигла Горького.
Задержанных заперли в Управлении ЧК на Гороховой улице. В Муре признали Марию Бенкендорф, и ее сомнительное прошлое навлекло на нее глубокие подозрения. У нее никогда не было прямых связей с Петроградской ЧК, и обстоятельства ее ареста в сочетании с ее известными симпатиями к иностранцам вызвали там сильную тревогу. Когда Горький подал заявление о ее освобождении, ответом было твердое нет. Это было удивительно, так как Горький находился в хороших отношениях с ЧК, был давним и ценимым другом Феликса Дзержинского. Но его заявлениям не давал ходу руководитель Северной коммуны Зиновьев, который был врагом Горького и испытывал серьезные подозрения в отношении молодой мадам Бенкендорф.
Освобождение Муры – когда оно случилось – было вызвано неожиданным вмешательством. Бывшая любовница Горького и, по-видимому, соперница Муры Мария Андреева написала И. П. Бакаеву – начальнику Петроградской ЧК, дав поразительное обязательство: "Со всем уважением я прошу вас и комиссию ЧК освободить под мою ответственность Марию Игнатьевну Бенкендорф… Своей жизнью ручаюсь, что, дав мне слово, она больше не будет пытаться повторить это отчаянное предприятие даже ради своих детей". Если случится самое худшее, "можете меня расстрелять; зная это и видя мою подпись здесь, она и пальцем не пошевелит без того, чтобы вы об этом не узнали. Она мать и очень хороший человек".
Муру освободили, и она вернулась на Кронверкский проспект.
Как могла простой комиссар искусств и образования оказать такое влияние на всемогущую ЧК, когда сам великий Горький потерпел неудачу?
Вероятно, роль Марии Андреевой в правительстве была больше, чем признавалось официально. С 1918 г. она и Горький были главными действующими лицами в плане сохранения культурного наследия России – произведений искусства и древностей. Была сформирована регистрационная комиссия с целью сбора (путем конфискации, если необходимо), хранения и каталогизирования объектов, которые ранее находились в руках частных владельцев. Но без ведома Горького Мария Андреева вместо того, чтобы трудиться ради сохранения российских произведений искусства, участвовала в тайной программе продажи их за деньги.
Экономика России находилась в отчаянном положении и сильно нуждалась в валюте для своего поддержания (и содействия международной революции). Была запущена валютная программа с целью обеспечения нужд экономики, в ходе которой были ликвидированы активы, конфискованные у аристократии и буржуазии, начиная от драгоценностей и золота и заканчивая произведениями искусства, которые продавали за границу за иностранную валюту. Мария Андреева была посредником в осуществлении этой программы. Отсюда и ее влияние на ЧК. Похоже, что неафишируемой частью сделки по освобождению Муры было ее вовлечение в эту программу в качестве подчиненного посредника. Ее статус, связи за границей, опыт проведения тайных операций, образованность прекрасно подошли бы ей для этой роли.
После выхода из тюрьмы Мура вернулась к своей жизни с Горьким, наказанная, но не покоренная. Пожалуй, этот опыт даже закалил ее. Горький, возможно, был влиятельным человеком, но в этих отношениях Мура была тем, кто обладал силой. В своей жизни с другими женщинами правил он – иногда жестко, – но в отношениях с Мурой не он, а она имела власть. Она вела себя так, будто ей от него ничего не нужно. Это озадачивало его, и однажды он бросил ей вызов, обвинив в черствости и сравнив ее с известной неуступчивой возлюбленной Александра Пушкина, известной как Бронзовая Венера.
"Ты не бронзовая, – сказал Горький Муре, окинув ее пронизывающим взглядом, – ты железная. В мире нет ничего крепче железа".
"Мы все теперь из железа, – ответила она. – А ты хотел бы, чтобы мы были из кружева?"
* * *
Когда в конце сентября 1920 г. в Россию приехал Г. Д. Уэллс, Мура уже целый год была членом коммуны и привыкла к художникам и представителям интеллигенции, которые приезжали, чтобы отдать дань уважения ее покровителю. Уэллс был не единственным известным англичанином, который приезжал к нему в том году. В начале лета приезжал Бертран Рассел и заходил в квартиру на Кронверкском проспекте. Горький был нездоров, и их беседа проходила в его спальне, куда Мура подавала чай и где она переводила. (Рассел с трудом смог сосредоточиться: он был очарован этой молодой женщиной.) У двоих мужчин оказалось немало общего. Оба поддерживали свержение старого режима, и обоих тревожила жестокость большевиков. В отличие от многих их апологетов Рассел не был готов оправдывать ее как продукт "упрямого и тщетного" вмешательства союзных государств; "ожидание такого противодействия, – рассуждал он, – всегда было частью большевистской теории", и оно "было предсказано и спровоцировано учением о классовой борьбе". Подобно многим своим русским коллегам Рассел отсидел тюремный срок за свои принципы – надо сказать, это было короткое заключение в Брикстонской тюрьме в 1918 г. за антивоенную деятельность.
Рассела потряс внешний вид Горького: "Он был, очевидно, очень болен и явно убит горем". "В нем чувствовалась любовь к русским людям, которая делает их нынешние мучения почти невыносимыми", – написал он. Его сильно обеспокоила болезнь Горького и то, что она могла предвещать для будущего искусств в России: "Горький сделал все, что мог сделать один человек, чтобы сохранить интеллектуальную и артистическую жизнь в России. Я боялся, что он умирает, и она, возможно, тоже".
Г. Д. Уэллс был среди многих, кто читал впечатления Рассела, и тревожился в связи с надвигающейся смертью Горького. Когда он приехал в Россию в сентябре, с облегчением увидел своего давнего друга живым и здоровым. "Господина Рассела, я думаю, подвело искушение художественно изобразить концовку в темно-багровых тонах". На самом деле "Горький кажется мне сейчас таким же сильным и здоровым, каким был в те времена, когда я познакомился с ним в 1906 г."
Оторвав взгляд от трагических пассажей Рассела и пышущего здоровьем Горького, Уэллс впервые в своей жизни посмотрел на Муру Игнатьевну Закревскую – секретаря, переводчицу и его гида на все время его пребывания в России. И он был сражен.
Всю свою жизнь он с растерянностью будет стараться понять, почему она так его поразила. Ее внешность была против нее. Она была худой и начинала обретать вид измученной заботами женщины. Достать одежду в России было практически невозможно, и всем приходилось довольствоваться тем, что есть. Женщина, которая танцевала во дворце Сан-Суси в Потсдаме в обществе царя и кайзера, чьи дорогие наряды даже при такой огромной конкуренции заставили кронпринца воскликнуть: "Quelle noblesse!" (Какое благородство! – фр.), была одета как нищенка. Она носила непромокаемый плащ английского армейского образца поверх простого черного платья, которое знало лучшие дни, и простенькую шляпку, сделанную из куска черной ткани – очевидно, старого чулка или обрезков фетра. Но независимо от ее внешности и униженности положения в глазах Уэллса "она была великолепна". Ее манеры и осанка не ухудшились, несмотря на все то, через что ей пришлось пройти. "Она засовывала руки в карманы своего плаща и, казалось, не просто смело смотрела миру в лицо, но и была склонна отдавать ему приказы".
Локарт был пленен ее блестящим острым умом, Горький – обаянием и талантами, а Уэллс – дерзкой гордостью выжившего человека и, как и все ее мужчины, мощной сексуальной привлекательностью, которую она излучала. "Теперь она официально была моей переводчицей, – вспоминал он. – И она предстала перед моими глазами – великолепная, несломленная и внушающая восхищение".
Как Мура воспринимала Уэллса, она никогда не писала. Возможно, отметила его сходство с Иваном. У него были такие же резкие черты лица и невозмутимое выражение, печальные глаза, волосы, зализанные над высоким лбом, пышные усы. Что бы ни видела и ни чувствовала, она начала их знакомство так, как и намеревалась его продолжать, – выдав ему кое-что из готовой колоды лжи, которую начинала собирать. Дядя Муры, по ее утверждению, был русским послом в Лондоне, и у нее самой были крепкие личные связи с Англией, так как она получила образование в Ньюнхэмском колледже Кембриджского университета, а после революции большевики уже пять раз сажали ее в тюрьму.
Каждая из этих неправд была привязана к реальности, но сильно растянутой привязью. Когда Уэллс опубликовал рассказ о своей поездке в Россию, он честно и простодушно повторил Мурины выдумки как доказательство того, насколько искренне и открыто было с ним правительство России. Со своим аристократическим прошлым, английскими образованием и воспитанием и плохими отношениями с большевиками Мура была "последним человеком, который предпринял бы какую-нибудь попытку одурачить меня". В Великобритании (и в России) его предупреждали, что "будет происходить самая изощренная маскировка реальности и что меня будут держать в шорах на глазах на протяжении моего визита". Тот факт, что такая женщина была назначена его гидом, показывал: большевики не собирались обманывать его.
Одну правду она ему все-таки сказала: ее жизнь ограничивается Петроградом из-за ареста на льду Финского залива. Это углубило его симпатию, и он пообещал попытаться передать весточку от нее ее детям, как только он уедет из России.