В мыслях Локарта все еще царила сумятица. Когда они покидали контору, Хики прошептал ему, чтобы он был осторожен, и Локарт понял. Хотя Мура немного изменилась внешне, он-то изменился больше, "и не к лучшему". Он нервничал, Хики и Люба нервничали; все они слишком много говорили и смеялись в пути. Из них четверых только Мура казалась совершенно спокойной.
После обеда на вилле Локарт и Мура отправились на долгую прогулку в горы. Он страшился сказать о том, что думает, и к тому моменту, когда они достигли высокого горного утеса у бурного потока, весь вспотел от волнения. Она рассказала ему свою историю – от Петрограда до Сорренто. Он был поражен ее спокойствием и силой характера точно так же, как и в самую их первую встречу. "Я восхищаюсь ею больше, чем всеми другими женщинами. Ее ум, талант, самообладание – поразительны, – написал он в своем дневнике. – Но былые чувства ушли".
Ушло не только чувство – она двигалась дальше и поднялась выше его в жизни, прошла через годы испытаний и переживаний, выжила и стала более зрелой и сильной. "Ее терпимость не уступала лишь ее полному владению собой. У нее появилось новое отношение к жизни, которым я бесконечно восхищаюсь и которое сам я был неспособен копировать".
Они сели на скалу рядом с речкой, чтобы передохнуть. Он с запинками стал рассказывать свою историю, которая звучала безжизненно и скучно даже для него самого по сравнению с ее историей. "Я потерял даже свою старую дерзкую уверенность в себе", – печально написал он. Затронув неудобную тему о своей жене и сыне, он сказал, что стал католиком, и, "как школьник, признающий свою вину перед директором школы", признал длинный перечень "своих долгов и безрассудных поступков".
"О боже", – прошептала она. Локарт ожидал упреков, но не услышал ни одного. Она просто молча слушала, "ее брови были сведены, подбородок опирался на кисть руки, а взгляд был устремлен в лежавшую внизу долину, полускрытую в горячей дымке".
О чем думала, когда он рассказывал, Мура не писала никогда, но, по-видимому, размышляла о том, как мужчина, которого она знала шесть лет назад, стал мужчиной, который сидел рядом с ней сейчас. И в тот момент наконец поняла, что любовь 1918 г. уже никогда не вернуть.
Когда Локарт закончил свой рассказ, она задумчиво сказала ему: "Тебе исполнится тридцать семь лет 2 сентября – в годовщину сражений при Седане и Омдурмане? Видишь, я помню эту дату. Тридцать семь – это не одно и то же, что двадцать семь, – мужчины не остаются прежними". Затем, подавив чувства, которые горели в ней все эти годы, тоску по мужчине, который сидел сейчас рядом с ней, она сказала то, что, вероятно, дорого ей стоило и было актом высочайшего самообладания. "Давай не будем портить, быть может, то единственное в жизни нас обоих, что было идеальным, – сказала она. – Это было бы ошибкой, верно?"
Локарт не знал, что ответить. "Перед глазами у меня стоял туман, а кровь сильно стучала в висках. Я знал, что она права, что она точно оценила мой характер".
Мура встала, взяла его за руки и твердо сказала: "Да, это было бы ошибкой".
Они разговаривали уже много часов, и солнце спустилось к горизонту. Когда его закатный свет окрасил деревья багрянцем, Мура повернулась и начала спускаться по горной тропе, а Локарт пошел следом.
Часть четвертая. Англия. 1924–1946 гг.
Она была достойной соперницей Г.Д. С ее быстрым умом и неожиданно широкими знаниями… она могла отстаивать свою точку зрения в разговорах с ним. Более того, она умела находить к нему подход, когда он был в ворчливом настроении, с помощью смеха, шутки или даже резкого замечания в его адрес.
Мура была для Г.Д. как Кэтрин Парр – надежной опорой, источником духовного утешения.
Лорд Ричи Колдер, друг Муры и Г. Д. Уэллса
Глава 18. Любовь и гнев. 1924–1929 гг.
Негодуя на то, как обошлись с Мурой, Уэллс высказал мнение, что Локарт "презренный маленький негодяй". И не потому, что его поведение сильно отличалось от поведения самого Уэллса в отношении возлюбленных, которых было слишком трудно содержать, но и невозможно бросить; он с ревностным покровительством относился к единственной женщине, которой это было нужно меньше всего. После всех совершенных оплошностей и тяжелых жизненных испытаний она была вполне способна справиться с любой ситуацией вовремя и на своих условиях.
Когда они в тот вечер спустились с горы и вернулись на виллу, все прояснилось. Четверо старых друзей – Мура, Локарт, Хикс и Люба – разговаривали допоздна, как это часто делали в московской квартире, когда казалось, они держат будущее России в своих руках. Теперь никто из них, за исключением, быть может, Муры, даже кончиками пальцев не касался судеб наций. Они стали делать предсказания.
"Мура напророчила, что мировая экономическая система будет изменяться очень быстро, – вспоминал Локарт, – и в течение двадцати лет станет ближе к ленинизму, чем к старому довоенному капитализму". По ее мнению, возможно, это будет компромисс, сочетающий самые лучшие черты обеих систем, но "если капиталисты будут достаточно мудры, это время наступит без революции".
Когда Локарт записывал эти воспоминания в 1933 г., он все еще имел небольшое представление о том, насколько точным было ее предсказание, но все же догадался, что никакие радикальные изменения не будут осуществлены их поколением. Они продали свои идеалы после войны и успокоились.
Это были приятные, но немного грустные выходные, открывшие им, что молодость безвозвратно прошла. Они пытались играть в английскую лапту, как это делали, убивая время в саду британского консульства в Москве в то долгое лето, когда ЧК испытывала непреодолимое желание арестовать каждого британца и каждого француза в России. Они не могли играть в нее долго: здоровье Локарта, никогда не бывшее хорошим, оказалось подорвано чрезмерным потаканием своим слабостям, да и другие не были намного крепче.
В воскресенье вечером Локарт должен был возвратиться в Прагу. Мура ехала в Эстонию через Берлин, так что первый отрезок пути они проделали вместе. Спальные вагоны отсутствовали, и поезд был переполнен. Они сели вместе, втиснувшись в купе первого класса, и проговорили всю ночь. Пользуясь из осторожности русским, они вспоминали месяцы, проведенные вместе в России, – о Троцком и Чичерине, Якове Петерсе и заговоре Рейли и "большевистском браке".
Они расстались на вокзале в Праге в шесть часов утра. По пути домой Локарт чувствовал себя не в своей тарелке и размышлял, не принял ли он ошибочное решение. Спрашивал себя: "Было ли мое решение продиктовано нехваткой храбрости, или огонь нашей любви выгорел дотла?"
Локарт – или, скорее, это было его тупое мужское тщеславие – полагал, что Мура казалась "немного огорченной" при их расставании. На самом деле если она и была молчалива, то скорее из-за раздражения его неспособностью понять, чего она от него хочет. После их разговора в Хинтербрюле она предложила не видеться и не общаться друг с другом пять лет, а по окончании этого времени – встретиться снова. Локарт чувствовал, что она пытается связать его невыполнимым обещанием. Всегда, думая о любви и сексуальном приключении, он не видел того значения, какое имела их любовь для нее – что она давала ей поддержку в жизни и надежду на будущее. Через несколько дней, будучи в Берлине, она написала ему, пытаясь объясниться.
Мура упрекнула его в том, что он выразил незначительное сожаление о том, что "трепет прошел, и его не вернуть". По ее мнению, это было похоже "на сексуальную истерию – а я думала, что ты выше этого".
Все эти годы я в основном выполняла свой долг по отношению к своему самоуважению, или моим детям, или памяти о тебе…
Я не думаю, что ты понял мой план, который я изложила. Я не имела в виду связать тебя каким-то обещанием – я сказала тебе об этом. Я всего-навсего хотела оставить себе иллюзию, ради которой могла бы жить, тогда как всему лучшему в тебе это дало бы определенное удовлетворение… Но больше не будем об этом.
Я не буду говорить тебе, что значит для меня увидеться с тобой снова; я не буду говорить о ликующем чувстве оттого, что познала любовь, которая была сильнее смерти, – все это с настоящего момента принадлежит лишь мне одной.
Но я думаю, что мы должны расстаться навсегда. Я предпочитаю больше не видеться с тобой не потому, что ты, возможно, не захочешь поцеловать меня, я так не думаю. Просто это растревожит твое душевное спокойствие… а что касается меня, это, возможно, испортит что-то, что было – Бог тому свидетель – поистине "самым красивым романом в мире".
Так что прощай, мой милый. Я ухожу из твоей жизни, чтобы никогда не вернуться. Дай Бог тебе… да, счастья – я говорю это от всего сердца.
Мура.
Никто никогда не узнает, чего ей стоило написать такое письмо, взять себя в руки, заставить свою зачастую необузданную руку писать аккуратным легким почерком женщины, которая в ладу сама с собой. В ее письме были художественная правда и немного сухих фактов. Но настоящая правда жизни была такова, что хотя она и сохранила свое достоинство, так и не вернула себе полностью свое сердце, оставшееся у Локарта, и никогда не вернет.
В Берлине Мура немедленно окунулась в работу, написав Горькому поток писем о затруднительном положении его литературного журнала "Беседа" и его издателя. Весь этот проект был на грани банкротства из-за отказа Советской России разрешить продавать там журнал. К концу августа она была уже в Эстонии с детьми.
Ее отношения с Горьким начали изменяться к лучшему. Всего лишь год назад она переживала из-за того, что ее нет рядом с ним, из-за недостатка его писем к ней. Теперь он бранил ее за то, что она недостаточно часто пишет ему. Мура сообщила ему, что у нее не все ладно со здоровьем, что ей нужно уладить дела со своими детьми, и уверила его, что всегда, когда она вдали от него, оставляет с ним часть себя. Горький ничего не знал о ее встрече с Локартом, но его легендарная ревность все равно зашевелилась.
В жизни Горького, как и в жизни каждого русского, в тот год начался новый период. 21 января 1924 г., когда Горький все еще ожидал получения визы, чтобы ехать в Италию, умер Владимир Ильич Ленин. Смерть заставила Горького переоценить свои отношения с Лениным-человеком и Лениным-идеологом. Горький послал венок с простой надписью "Прощай, друг".
Однако лишь несколькими днями раньше он написал своему другу и коллеге-писателю Ромену Роллану, жалуясь на то, что не может вернуться на родину и что его споры с Лениным "пробудили духовную ненависть друг к другу". Горький пытался выразить свои сложные чувства к умершему вождю: "Я любил его. Любил его с гневом".
Мура работала с Горьким над воспоминаниями о его друге, которые будут опубликованы по всему миру в переводах на многие языки. Смерть Ленина, писал он, "пронзила болью сердца тех, кто его знал":
И если сгустится грозовая туча ненависти к нему, лжи и клеветы вокруг его имени – это не будет иметь никакого значения: нет таких сил, которые могут затмить факел, поднятый Лениным в душной непроглядной тьме охваченного паникой мира.
Опубликовав такое заявление, Горький вызвал раздражение советского правительства и возмущение русских эмигрантов повсюду. Как он мог написать такие слова о человеке, который вынудил столь многих из них бежать, спасая свою жизнь, спровоцировал бойню и запер в стране их родственников? Правительство продолжало посылать Горькому деньги, но он начал ощущать стеснение в средствах, а из-за враждебности своих соотечественников чувствовал себя изгоем больше чем когда-либо. Горький зарабатывал добрых десять тысяч долларов в год в виде гонораров, и, хотя мало тратил на себя, у него было много иждивенцев, и он никогда не отказывал ничьим просьбам.
Бывшая жена Горького Екатерина была послана Дзержинским в Сорренто, чтобы попытаться уговорить молодого Максима вернуться в Москву и работать в ЧК. Горький догадывался, что они используют сына в качестве наживки, чтобы заманить его назад. "Они думают, что я поеду за ним, – написал он Екатерине. – Но я не поеду ни за что на свете!" Горький остался в Иль-Сорито, и коммуна продолжила свое существование.
Мура провела большую часть 1925 г. вдали от Горького. Она находилась в Париже, занимаясь его литературными делами, а затем перебралась в Берлин, где встретилась с Марией Андреевой. В июле она отдыхала с детьми в Ницце, где у ее сестры Аси и ее мужа – князя Василия Кочубея была небольшая квартира.
Она оставила Горького в подавленном настроении после серьезного разговора об их отношениях. Между ними происходили трения, и кризис нарастал. Он чувствовал, что все как-то изменилось, и отчаянно пытался удержать ее. Прошло четыре года – быть может, из-за обстоятельств их повседневной жизни в переполненной людьми коммуне, – но Горький ощущал все ту же беспомощную тягу к Муре, которую в свое время испытывал Локарт и которую начал испытывать Уэллс уже после их первой недели вместе.
Горький сказал ей, что она первая женщина, с которой он был по-настоящему искренним, и пожаловался, что в награду она дала ему соперничество и ссоры; он начал ощущать, что ничего уже не исправить. Она уверила его, что, хотя их отношения уже прошли "юношеский" этап, ее чувства к нему остались неизменными. Но он не успокаивался и был убежден, что Мура хочет уйти от него, и сказал ей, что жизнь без нее будет невыносима.
Их отношения подвергались давлению со всех сторон. На Горького продолжались нападки в русской эмигрантской прессе из-за его политических взглядов. "Беседа" все еще была запрещена в России. И Мура почти постоянно находилась в отъезде – по делам в Берлине, с детьми в Каллиярве или путешествовала по Европе. В квартире в Сорренто итальянская полиция провела обыск, а в сентябре арестовала Муру на короткий срок. Здоровье Горького ухудшалось; он остро ощущал свой возраст и физическую деградацию и все больше чувствовал себя несчастным из-за пренебрежительного отношения к нему Муры, считая, что она влюблена в более молодого мужчину – таинственный объект, лишь единожды упомянутый прямо в их переписке как "Р", – который, очевидно, жил в Сорренто.
Он бранил ее за неискренность в своих письмах – иногда она писала откровенно, а в других случаях, по-видимому, хотела произвести впечатление, добивалась драматического эффекта. Такова была ее манера и тогда, и всегда. Когда она писала о своих чувствах, ее письма были торопливыми, а почерк неровным; но иногда она писала их аккуратно, выражая мысли и чувства, которые соответствовали ситуации, развертывающейся в ее жизни так, как она это видела. В душе Муры и в ее восприятии произведений Горького "художественная правда более убедительна, чем эмпирический бренд, правда сухого факта". Но для Горького художественная правда была ради искусства. В реальной жизни он хотел эмпирических фактов, он хотел и требовал искренности.