Поначалу мы играли на сцене МХАТа. Потом случилось наше историческое отпочкование. До того момента мы считались неким подразделением Художественного театра, а к концу первого сезона партийное бюро вынесло постановление, из которого следовало, что МХАТ отпускает своего незаконнорожденного сына на свободу, при этом вполне внятно, я бы сказал, изгоняя его из дома собственного. Было это продиктовано, будем так говорить, гражданским несогласием руководства тогдашнего МХАТа, прежде всего его художественного совета, а также партийного бюро, возглавляемого заслуженным артистом РФ Георгием Авдеевичем Герасимовым, с репертуарной политикой Студии молодого актера. Репертуар, составленный из пьесы Галича, пьесы Розова и пьесы де Филиппо, казался им… ну, каким он им казался… это надо взять в музее Художественного театра стенограммку да прочесть. Кстати, я сам ее недавно читал. Таким образом, к концу первого года своего существования Студия молодых актеров оказалась на улице. Наш тогдашний куратор от МХАТа Григорий Арнольдович Заявлин был отстранен от должности директора-распорядителя, и к началу нового сезона Студия молодых актеров перестала играть на сцене филиала МХАТа, где ей предоставлялись два дня в неделю, и перебралась к "Яру". В гостинице "Советской", бывшем "Яре", был концертно-театральный зал. Он, собственно, и сделался пристанищем бездомного театра. Ныне там обитает цыганский театр "Ромэн".
Сезон 58/59-го года начался с Григория Титова, нашего нового директора. Он был артистом разговорного жанра из чечеточно-рифмовочной пары, которая называлась "Григорий Титов и Виктор Бурдыга". Зачинателями этого жанра были, по-моему, Эфрос и Ярославцев, потом братья Говорящие (один их них - отец нашего саратовского артиста эстрады Льва Горелика). Они быстро-быстро декламировали: "муха-муха-цокотуха, цокотуха-муха-муха…", чем приводили зрительный зал в исступленный восторг. В эти времена уже клеймили милитаризм, дядю Сэма и "поджигателей войны". Читали Михалкова: "Посторонись! Советский рубль идет!" - говорил атлетического телосложения, румяный Рубль, устраняя со своего триумфаторского пути хилый и кривоногий Доллар. Григорий Титов, седеющий брюнет с глазами чуть навыкате, решил уйти с эстрады и стать директором нашего не так давно народившегося театра. Он ознаменовал начало своего директорства тем, что ввел бесплатный сладкий чай для артистов. Правда, впоследствии директор наш довольно быстро "сгорел", едва ли доработав до середины сезона, потому как обнаружилось, что его аттестат зрелости был поддельным, и мы никак не смогли выправить ему настоящего.
Второй сезон состоял из двух с половиной работ: "Продолжения легенды" по повести Анатолия Кузнецова, пьесы Зака и Кузнецова "Два цвета" и начала работы над пьесой Олега Скачкова "Взломщики тишины". Последняя в оригинале называлась "Наследники старого дворца", а я почему-то называл его "Наследники старой юрты", будучи склонным к иронии во всех, в том числе и таких, самых дешевых ее, проявлениях.
Интересно, что примерно за год до премьеры "Продолжения легенды" я уже играл роль Анатолия. Борис Горбатов, чтец и актер Малого театра, сделал инсценировку повести Анатолия Кузнецова "Продолжение легенды" и поставил ее на Центральном Телевидении со мной в главной роли. Возможно, я был одним из первых артистов, принимавших участие в подобных проектах на заре нового искусства. Не искусства, а, осторожно так скажем, занятия. Эта работа была вторым в моей жизни телевизионным опытом. Дебютом несколькими месяцами раньше стало участие в постановке "Рисунок карандашом" режиссера Галины Холодовой.
В то время, чтобы показать телеспектакль, его не фиксировали на видеопленку, как сейчас, а транслировали в прямом эфире. Для этого на Шаболовке, в самом огромном павильоне, установили сразу несколько объектов декорации - "экскаваторный ковш", "комната общежития", "прорабская" и "роща как место любовного свидания". Самое смешное, что мне приходилось бегать сломя голову из угла в угол от декорации к декорации, чтобы успеть соединить собою все эпизоды. При этом меня иногда еще и поливали водой.
Вначале Ефремов поручил играть обе роли - Толи и эпизодического персонажа Саньки - Игорю Кваше и мне, но ближе к премьере на роль героя окончательно был утвержден я, а Кваша играл только Саньку.
Оценка спектакля "Продолжение легенды" колебалась от безусловного партийно-комсомольского приятия до некоторого укромного брюзжания: "Что же вы какие-то все нерадостные?"
Анатолий Кузнецов
В мире за Толю Кузнецова велась борьба идеологий. Архиепископ Реймский перевел его повесть "Продолжение легенды" с подзаголовком "Красная звезда в тумане". Слишком очевидны были сомнения героя в собственном совершенстве и в пригодности для того, чтобы стать бескомпромиссным строителем коммунизма. Это воспринималось отделом идеологии и пропаганды как рефлексия, обнаруживающая то самое, ненавистное истинному ленинцу гниловатое, интеллигентское начало. На хрена ж ты едешь на строительство Ангарской ГЭС, если у тебя сомнения, если ты плачешь, и так далее. Забавно.
Мы близко дружили с Толей Кузнецовым, я бывал у него в Туле. Навсегда запомнил наш с ним выезд в Ясную Поляну, где его любили, как родного сына, и где он часто гостил. Мы остались там ночевать, и меня тогда положили спать в музее, на кровати Льва Николаевича Толстого. В этом смысле я сам уже музейный экспонат.
Доверяя мне очень, Толя показал мне место в Ясной Поляне, где закопал ту банку с микрофильмированной копией повести "Дай пять". Собственно, она называлась "Возьми пять", но он почему-то говорил "Дай пять". Это была история его любви с молоденькой девушкой Надей Цуркан.
Потом он написал роман "Бабий Яр", замечательный рассказ "Артист миманса". Анатолий Кузнецов - одна из настоящих и мало реализованных фигур. При благоприятном стечении обстоятельств он мог бы вырасти в многостороннего писателя. Я не раз был свидетелем того, как механизм идеологической мясорубки трещал костями. В особенности любили перемалывать людей искусства, литературы. Властью Кузнецов то пригревался, то… Он перманентно являлся объектом смены гнева на милость, его то духовно репрессировали, то ласкали. Это и было началом беды, развязкой которой стало его невозвращение. Я сам помогал ему получить разрешение на выезд, ручался за него. Думаю, что еще тогда, когда он зарывал банку в Ясной Поляне - так, больше для истории, - он уже подумывал сваливать. Далее трудно было предположить, что такое может случиться с этим смешным близоруким выпивохой. Не все выдерживали.
То лето проходило как-то радостно: шел чемпионат мира по футболу, а мы гастролировали в Алма-Ате и заканчивали спектакли на сорок-пятьдесят минут раньше, чтобы поспеть к репортажу. Динмухамед Ахмедович Кунаев хорошо нас принимал. Но однажды мы ушли на спектакль с веселым азартом, а вернулись с сообщением Ефремова о том, что Кузнецов остался в Лондоне. Это было чрезвычайное происшествие.
Спустя время была невероятно странная встреча, когда я приехал в Лондон с туристической группой. В гостинице - вдруг телефонный звонок, я поднимаю, дыхание, вешают трубку. Второй звонок - он говорит, что это он. Мучительная встреча, очень короткая. Я все боялся, что за мной следят…
И еще один эпизод, случившийся много позже, в восьмидесятом году, когда Гришин придушил мою первую студию.
Я сидел в подвале на Чаплыгина один, в темной комнате. Начало двенадцатого, звонок. Открываю - дождь, на пороге человек в котелке. Японец. "Можно господина Табакова?" Приглашаю, он складывает зонт, раздевается, оказывается одетым в смокинг. И все это - в подвале восьмидесятого года! Мы садимся, и до половины третьего японец рассказывает мне о последних годах жизни Кузнецова, как он пытался ему помогать. Жить уже было не на что, и Анатолий зарабатывал на хлеб, сочиняя письма "из Советского Союза" для радиостанции "Свобода". Как-то недвусмысленно японец намекнул на то, что Кузнецова убили.
И ушел в дождь.
Первые гастроли
В 58-м состоялся наш первый гастрольный выезд в Киев. Черносотенная киевская пресса сразу же пригвоздила спектакль "Продолжение легенды" диагнозом "мелкотемье". Я тоже получил свою порцию шоколада. На практике удостоверился, что свой жизненный уровень украинцы отрабатывали своей идеологической ортодоксальностью.
Чуть позже мы поехали в город Темиртау, где в строительстве города и, прежде всего, металлургического комбината, принимало участие значительное количество репрессированных. Накануне нашего приезда там произошло восстание, попытка свержения советской власти. И не успели еще местные власти закрыть следы от автоматных очередей, как отдел культуры ЦК принял решение послать вслед за членами ЦК некий культурный десант в виде театра "Современник".
Встречали нас председатель горисполкома - казах и первый секретарь горкома - казашка. Они приветствовали нашу делегацию следующими речами: "Дорогие товарищи киноартисты московского кинотеатра "Современник"! Две недели до вашего приезда был маленький беспорядок. Стал кидать пустой бутылка водка, пустой бутылка шампанский в наступающий отряд милиция. Восемь человек приговорены к высшей мере наказания. Добро пожаловать на гостеприимные казахский земля!"… Земля оказалась действительно гостеприимной: нас поили, кормили. Жили в профилактории того самого мятежного комбината.
Провожая на аэродроме, мне от всей души сказали: "Хороший вы артист, товарищ Табаков, только вот на бабу похож"…
К концу второго сезона Студия молодых актеров уже стала театром "Современник". Все считают, что название было заимствовано из золотого века русской литературы. На самом деле это не так. Когда возникла идея официального преобразования "Студии молодых актеров" в самостоятельный театр, директор МХАТа А. Солодовников поставил Ефремову условие: "Назовете театр "Современником" - разрешим вам открыться". В те годы слово "современник" было в большой моде, и никаких исторических корней название театра, лишь по счастливой случайности совпавшее с названием пушкинского журнала, не имеет. И все же оно оказалось очень емким, очень точно выражающим эстетические пристрастия молодого театра.
"Два цвета" был спектаклем, явно выводящим "Современник" на торную дорогу гражданственности. Велась, как бы шутя, статистика любимых слов русского языка. На первом месте были "интеллигентный - неинтеллигентный", на втором "гражданственный - негражданственный", на третьем "говно" и так далее.
"Современник" довольно быстро выработал свой "птичий язык". Посторонний человек, попав на нашу репетицию, запросто мог подумать, что у нас съехала крыша. Из-за этой странности общения. Режиссер выговаривал вроде бы русские слова, но в столь неожиданном сочетании, что "непосвященный" просто не понимал, о чем он говорит. Между тем участники диалога понимали друг друга без труда. Отличный признак. Специфика, присущая театрам-семьям, прошедшим стадию студийности. Наличие понимания, когда при общении слова носят характер чувственный. Когда одно слово способно заменить предложение, причем не простое распространенное, а сложносочиненное или сложноподчиненное: "Промахни события", "Иди дальше"… Не думаю, что этот язык ушел, забылся. Просто, когда уходит любовь, на смену этому первому чувству должны прийти либо дисциплина, либо воспитание. В "Современнике" слабо присутствовало воспитание, но каким-то чудесным образом поддерживалась дисциплина.
"Два цвета" оказалась пьесой совершенно победной, актуальной и окончательно утвердившей за театром славу гражданского, активно наступательного, передового. Пьеса была посвящена организации бригад содействия милиции - существовал такой институт во времена моей молодости. Пьеса была придумана, во многом заказана и подготовлена Олегом Николаевичем. Мы выпустили "Два цвета", и только спустя какое-то время появилось решение ЦК КПСС и Совмина об организации таких бригад. То же было и в случае с "Продолжением легенды". Сначала вышел спектакль, и только потом - решение ЦК и Совмина об усилении связи со школой.
Я плохо играл роль Бориса Родина, а когда его играл Ефремов, я (уже неплохо) играл другую роль. Партнерша была на два-три года постарше меня, я пыхтел и каждый раз шел на спектакль, как на Голгофу, в своем парике-шапочке, долженствовавшей придавать мне мужественность и красоту. И все равно, главный герой-любовник на сцене - это не мое.
Художественное оформление Елисеева и Скобелева весьма удачно соответствовало происходящему: два полотнища, черное и красное, двигаясь навстречу друг другу, медленно менялись местами, давая возможность переменить декорации. Спектакль был знаменит тем, что вся работа машинно-декорационного цеха совершалась актерами. Мы сами переносили блоки с натянутыми на деревянные рамки парусиновыми полотнищами и репетировали свои передвижения так долго, что научились все делать за сорок секунд. У монтировщиков так не получалось.
В театре работали два монтировщика - Боря Сибиряков и Миша Секамов, нежно любимые нами и пьющие больше, чем актеры, то есть до онемения. Но преданные. Они вдвоем могли делать то, что сейчас делают восемь-десять человек. Секамов еще и плясал замечательно, в тех же "Двух цветах" чечетку бил. К сожалению, после тридцати лет работы они оба исчезли из театра. Немногих в жизни людей я вспоминаю так нежно и печально, как этих двоих.
Помню и нашего первого радиста Орехова, который, демобилизовавшись с флота, все время качал права. А Боря с Мишей были нам как братья…
"Два цвета" всегда открывал гастроли "Современника". Спектакль принес нам немало лавров. Он был чем-то вроде щита для театра, скорее даже нашей наступательной машиной.
Дальше был спектакль "Взломщики тишины" Олега Скачкова, который ставил Сергей Микаэлян. Я играл Фрица Вебера, обучающегося в Москве немца-демократа. У моего героя робко намечался роман с одной из дочерей главы семьи. Не могу сказать, что "Взломщики тишины" запомнились чем-то особенным. Но опять возникла дискуссия о политической, идейной ориентации театра, сопровождающаяся эмоциональными всплесками партийных чиновников. Она продолжалась долгое время, разгораясь с новой силой с выходом каждого нашего спектакля. В нас их не устраивала некая двойственность, отсутствие цельности, наблюдавшейся и в "Оптимистической трагедии", и в "Иркутской истории" - спектаклях, которые ставили нам в пример. А ведь "Иркутская история", по сути, о том же, что и "Продолжение легенды", но там нет никакой рефлексии. Просто на канве строительства коммунизма разработана история о том, как шлюха становится хорошей матерью, то есть одна из тем "музычно-драматычных" театров. Но она устраивала партократов, которым необходимо было, чтобы все сценические образы строителей коммунизма являлись бы начисто лишенными вторичных половых признаков. Неким неписаным законом им отказывалось в праве размножаться естественным путем. Они должны были продолжать род почкованием, как деревья, как цветы, а умирать стоя, но не жить на коленях…
Всякий раз, когда выходил новый спектакль, в нем обязательно находили какую-нибудь червоточину. "Современник" долгое время не получал официальных наград, а Государственную премию дали за "Обыкновенную историю", вышедшую аж в шестьдесят шестом году.
Володин
В сезоне 59/60-го года Ефремов поставил "Пять вечеров" Володина. Вторая моя, после "Фабричной девчонки", встреча с этим автором. Пьесы Володина резко отличались от всех этих производственно-человеческих пьес, заполонявших сцены. В одной из них первый акт заканчивался тем, что входил человек, прерывая любовное свидание героев словами: "Нефть пошла. Фонтан забил!" Тогда молодой человек говорил своей возлюбленной: "О часе свадьбы договоримся особо", - и убегал к скважине.
"Пять вечеров" в этом смысле были какими-то чрезвычайно задевающими людей. Что называется, "про самую что ни на есть жизнь" играли Ефремов, Лиля Толмачева. Галя Волчек играла продавщицу, случайную связь героя, Женя Евстигнеев - настоящего главного инженера, а мы с Ниной Дорошиной - парня и девушку, влюбленных друг в друга.
Пьеса далась нам с большим трудом.
Незадолго до того она уже имела чрезвычайно шумный успех в интерпретации Георгия Товстоногова, поставившего "Пять вечером" с Ефимом Копеляном, Зинаидой Шарко, Кириллом Лавровым и Людмилой Макаровой в роли Кати.
Поскольку Ефремов был режиссером и одновременно играл Ильина, какую-то часть репетиций с нами проводил М. Н. Кедров, тогдашний главный режиссер Художественного театра. Но наши представления об искусстве любить в пятидесятые-шестидесятые годы сильно разнились с представлениями Кедрова о том же самом. И настолько, что, когда Михаил Николаевич позвал меня играть Хлестакова в свою постановку во МХАТе, я отказался от этого предложения наотрез. Хотя ассистент Кедрова и имел со мной четырехчасовую беседу, но я сразу вычислил, что работа над спектаклем будет длиться года два. Наши темпоритмы жизни явно не совпадали…
Потом мы ездили смотреть "Пять вечеров" в постановке БДТ. Я с радостью отмечал, что мы вполне можем конкурировать, а в чем-то и превосходим ленинградцев, просто потому, что пара Лавров - Макарова были старше нас лет на десять, а нам с Ниной было по двадцать пять - двадцать шесть.
Запечатлелась большая радость от участия в этом спектакле. Володин задевал человеческие души своей пронзительной лирикой: "Эй, девчонки из нашей школы! Шлю вам свой горячий привет…"
…Саша Володин - он, конечно, юродивый.
Не в том смысле, что детишки копеечку отняли у него. Просто это единственный в моей жизни мужчина, воин, который на протяжении сорока лет, что я его знаю, извиняется: "Извините, что написал такую плохую пьесу, роль, не то сказал, много выпил… Простите меня, в конце концов, за то, что я появился на свет!" Вот такая личность. Это его свойство на меня, как на актера и человека, производит сильнейшее впечатление. А уж какое впечатление его покаяния производят на женщин - думаю, это не сравнимо ни с чем. И он делает это на "раз", то есть это никакая не дымовая завеса, не мимикрия, не выдуманный образ, который время от времени надо поддерживать в глазах людей. Все идет от кристальности его души. Володин - человек, за всю жизнь, кажется, не взявший ни одной фальшивой ноты. Таких, как он, просто не бывает!
Он для меня - один из самых достойных людей моей страны. Достойнейших. Никогда не оступающийся в вопросах человеческой чести. И все это - в сочетании с его знаменитым носом. Носом Сирано. И так же как у Сирано - с пожизненным стоянием на коленях перед женщиной.
Саша - из немногих друзей, которым я звоню время от времени. Мне доставляет радость напомнить ему, что я его люблю. Люблю, как русский, - преданно и верно. Вот и все.
Недавно его награждали в Кремле. Он воспринял награждение удивительно естественно - опять извинялся. Говорил о своих недостатках, о том, что все еще пребывает в прозе жизни, и о том, что собирается прикоснуться к поэтической части оной. Не знаю, ради кого бы еще я встал в пять утра и полетел в Москву с другого края страны, чтобы поспеть на вручение премии, купив цветы…