Разговоры между нами на эти темы возобновлялись, и меня чрезвычайно интересовали такие странные вещи, как, например, то, что убийство может быть не грехом, а подвигом, что террористы не преступники, а герои, отдавшие жизнь за идею. А преступники те, что у власти, служат монархии, давно отжившей; те, что порабощают народ, насильно задерживают его развитие, эксплуатируют его. Бороться с этим злом, вносить просвещение в массы, одним словом, идти в народ - вот благородная задача, за которую можно отдать жизнь. С этим я соглашалась и мысленно сейчас же решила, что пойду в народ и отдам за него жизнь.
Федя знал кружок, где молодежь работает под руководством одного народовольца. Он ссылался на знакомых ему каких-то Степу и Петра, читал мне их письма, написанные на клочках грязной бумаги, желтыми чернилами, совершенно непонятным для меня языком. Федя пояснил мне скрытый смысл их слов.
Однажды, вернувшись с охоты из их имения, куда Федя ездил на Рождество, он шепотом сказал, вызвав меня на лестницу, где нас никто не мог слышать: "Страшные вести: Степан арестован у нас в деревне за пропаганду. Мы не будем больше собираться. Все разъехались. Если откроют нашу организацию, то и мне несдобровать". Я пришла в страшное волнение и не знала, как мне его скрыть. А Федя в этот вечер был особенно весел, затеял шарады, смеялся. Я восхищалась его умением владеть собой, так ловко притворяться.
Арест Степана показал мне, до чего серьезно и опасно было то дело, о котором я знала только со слов Феди. Теперь мне эта опасность представилась так реально, что стало страшно. Очень хотелось поговорить с кем-нибудь из старших, главное, с Ниной Васильевной; я боялась за Федю, чувствовала ответственность за него.
Только много позже я узнала, что Федя в этом кружке не был и не мог быть по молодости лет, а знал о нем лишь из разговоров студентов, гостивших у их доктора в имении.
В эти годы старшая сестра Феди - Екатерина Васильевна вышла замуж за петербуржца А. И. Барановского, который поселился у них в доме на Арбате. По словам Феди, это был не умный, но добродушный человек и, во всяком случае, не вредный. Но к нему приехал и тоже поселился в доме его старший брат Егор Иванович. Это был старик, тайный советник, умный, образованный, но властолюбивый и корыстный интриган. Он хотел забрать в свои руки всю семью Сабашниковых. Вмешивался в жизнь Нины Васильевны и мальчиков и вскоре сделал для них жизнь невыносимой. Егор Иванович следил за всеми лицами, с которыми общалась Нина Васильевна, поступившая в то время на Высшие женские курсы Герье, высказывал свое суждение о них, приводил к ней своих знакомых. Правда, многие из них были выдающиеся люди: Кони, например, известный путешественник Миклухо-Маклай, раза два посетил Барановского Лев Николаевич Толстой с Чертковым, деятельностью которого Егор Иванович хотел заинтересовать Нину Васильевну.
Но Нина Васильевна опасалась всего, что исходило от этого "гнома", как она с братьями прозвала Егора Ивановича. Нина Васильевна с братьями и Николаем Васильевичем Сперанским, жившим тогда у них в доме и руководившим образованием мальчиков, образовали оппозицию против братьев Барановских, на стороне которых была, конечно, Екатерина Васильевна, поддавшаяся напористому Егору Ивановичу. В семье произошел раскол, от которого больше всего страдали Федя и Нина Васильевна, мягкие и кроткие по натуре.
Темой теперешних наших разговоров с Федей была эта борьба в их семье. Я следила за всеми ее перипетиями, и, видя, как страдает Нина Васильевна, страстно хотела ей помочь, но не знала как. Я убью Егора Ивановича, наконец придумала я и стала разрабатывать свой план. Но когда я как-то раз при Нине Васильевне сказала, что смерть Егора Ивановича могла бы сделать всех счастливыми и что его надо убить, она в ужасе прервала меня: "Не говори так, желать смерти человеку, даже врагу - грешно". Я настаивала. Она очень строго посмотрела на меня. "Я не верю, что у тебя серьезно могут быть преступные мысли. Это очень дурно - допускать их в себе. Я никак не ожидала от тебя", - и голос ее дрогнул, и мне послышались в нем слезы. Я посмотрела на. Федю. Он молчал, опустив глаза, а потом процедил сквозь зубы: "Есть еще выход…"
В эту зиму Федя редко бывал у нас, он был мрачен и замкнут, что очень беспокоило Нину Васильевну. "Он что-то задумал, - сказала она мне, - поговори с ним, узнай". Но Федя молчал и со мной. А вскоре затем я получила письмо от Нины Васильевны с посыльным. Конверт был запечатан сургучом. На верху первой страницы крупными буквами было написано ее рукой: "Тебе одной". Она писала мне по секрету от всех, что Федя нечаянно ранил себя, разряжая ружье, что рана не опасная. Доктора утверждают, что он скоро поправится. Но по тону письма я поняла, что несчастье это не случайное и Нина Васильевна опасается чего-то страшного. И я не ошиблась. Как только Феде стало получше, она приехала к нам и рассказала мне одной всю правду. Федя стрелял в себя и оставил на столе записку, адресованную мне. В ней он писал, что не может продолжать жить в создавшейся дома обстановке и что он для себя не видит другого выхода. Нина Васильевна успела прочесть записку, а потом записка эта исчезла бесследно. Я ее никогда не видела. На семейном совете решили скрыть от всех, что это была попытка самоубийства.
Рана скоро зажила, но у Феди сделалось нервное расстройство. Для перемены обстановки его перевезли в Петербург, где он остался жить надолго. Последний класс кончил в гимназии Гуревич, а потом поступил в Петербургский университет. Я не видела его больше года. И он не писал мне.
Несчастный случай с Федей окончательно сблизил нас с Ниной Васильевной. Она теперь часто приезжала к нам. Стала брать со мной и сестрой Машей уроки физики, в которой успевала так же мало, как я, и так же, как я, ненавидела математику и любила, как я, литературу, поэзию и музыку. Мы обе интересовались миром сновидений, всем таинственным, чудесным, сверхчувственным. В нас обеих была магическая сила - во мне больше, чем в ней, - которая позволяла мне угадывать мысли человека, которого я держала за руку. С ней эти опыты у меня всегда удавались безошибочно, к удивлению публики, подозревавшей обман и проверявшей нас очень внимательно.
Но в то время больше всего нас сближала Федина тайна. "Он любит тебя, - сказала раз Нина Васильевна, - а ты?" Я страшно была поражена. Никогда мне это не приходило в голову. Я растерянно молчала. "Не говори, не говори, если тебе не хочется, и прости, что я так грубо коснулась…" Она и грубо! Я почему-то заплакала и бросилась ей на шею. "Я отгадала, - говорила Нина Васильевна, нежно целуя меня, - бедная девочка! Не грусти, он ведь совершенно поправился, летом он приедет к нам на дачу, и вы увидитесь".
У меня роман, настоящий роман, и я героиня его! Я была страшно довольна. Не скажи мне Нина Васильевна, я бы никогда этого не знала. Я сразу выросла в своих глазах и, главное, почувствовала себя более достойной близости с Ниной Васильевной и общения с ней. Теперь нас связывал Федя, какое счастье! Меня сам Федя интересовал меньше, чем разговоры о нем с Ниной Васильевной. Я верила ей на слово, что между нами с Федей любовь, но из чего это следовало, я не очень видела. Мое молчание Нина Васильевна принимала за смущение первой любви. А мне просто нечего было сказать. О политическом тайном кружке Феди я молчала, связанная данным словом.
Нина Васильевна первая заговорила о нем и без всякой таинственности рассказала мне об этом кружке молодежи, о том, как неосторожно Степан занимался пропагандой в деревне и за что был сослан в Сибирь и какое это несчастье для ее приятельницы Тоси (молодая девушка, фельдшерица, служившая в больнице Сабашниковых в их имении). Тося любила этого Степана и хотела следовать за ним в Сибирь. Через некоторое время Нина Васильевна помогла Тосе осуществить эту поездку, дала на нее деньги. В чемодан положила потихоньку от нее подвенечное платье, так как Тося надеялась обвенчаться со Степаном. Но когда Тося с большими трудностями добралась до рудников, где работал Степан, она узнала, что он соединился с другой женщиной. А Тосю он даже не захотел видеть. Она заболела горячкой и постоянно бредила подвенечным платьем, которое провисело перед ней на гвозде всю ее долгую болезнь. Нина Васильевна помогла Тосе вернуться из Сибири и устроила ее в школу к знакомой, что было очень сложно, так как Тося после поездки своей считалась неблагонадежной и за ней была слежка. "А Федя знает все это?" - спросила я. "Да, я ему писала, но он как будто перестал интересоваться этими людьми, - ответила Нина Васильевна со вздохом. - Он очень изменился, верно, и отошел от прежних друзей".
Летом Федя приехал погостить к нам на дачу. Мы жили в том году под Клином в имении г-жи Новиковой-Майдановой, которое через несколько лет купил П. И. Чайковский. Нина Васильевна была права: Федя очень изменился - он был ровен, разговорчив с братьями, ходил с ними удить рыбу, купаться. Мы вместе гуляли, катались на лодке. Но мы не оставались одни. И он как будто не хотел этого. "Что это значит? Ведь он приехал ко мне, чтобы меня видеть, ведь он меня любит и я его", - недоумевала я. Когда я ждала его, то представляла себе, что он расскажет мне о "несчастном случае" с ружьем, скажет, что он писал мне перед смертью. День отъезда приближался, а между нами не было ни одного разговора. Он ни разу не взглянул на меня. Накануне его отъезда я решилась вызвать его на разговор. Я наконец выбрала минутку и сказала ему, что мне надо поговорить с ним наедине. Он как будто немного испугался: "Да как это сделать, мы не бываем одни". - "Я устрою", - пообещала я.
Тайное свидание в парке. В каком-нибудь отдаленном уголке. Я придумала - под вязами, над рекой… Конечно, вечером, когда стемнеет. Но это невозможно. Вечером, после общей прогулки, мы пили чай на балконе и затем расходились по своим комнатам. Наша с сестрами комната была наверху, Федя спал у братьев внизу. Вызвать его оттуда вечером никак нельзя было. Тогда рано утром я написала ему карандашом на крошечном клочке бумаги: "Завтра в семь утра, под вязами, где мы спрятали весла", положила записку в книгу и поздно вечером, когда в доме стихло, я прокралась осторожно вниз к братьям. Я хотела вызвать Мишу, чтобы он передал книгу Феде. Но в дверях стоял сам Федя со свечой в руках. "Я вас ждал", - сказал он. Он взял записочку, поднес ее к своим близоруким глазам, взглянул несколько встревоженно на меня, сказал: "Хорошо" и пожал мне руку. Пожатие мягкой руки было такое же нежное и приятное, как у его сестры. Нина! Как я все ей буду рассказывать…
Я быстро побежала вверх по лестнице, Федя стоял и светил мне снизу. Я заперлась у себя, села за дневник, но не могла писать. Присела к окну и стала смотреть в темноту. Боже мой, как хорошо! В комнате у меня стоял огромный букет жасмина, удушливый запах цветов наполнял всю комнату. И запах этот навсегда был связан для меня с этой теплой безлунной ночью. Свидание, настоящее свидание, как в романах. Что он мне скажет? Что я ему отвечу? Как жаль, что у меня нет белого платья, нет соломенной шляпы с длинными лентами, как у Лизы из "Дворянского гнезда", чтобы повесить ее на ветку дерева, когда я с ним буду говорить.
Я легла на рассвете - все боялась проспать. В шесть часов утра, крадучись, вышла в сад. Полная тишина, у братьев шторы спущены. А вдруг Федя проспит? Из-за такой глупости может не состояться свидание. Это будет ужасно. Или он уже там, под вязами? Я сбежала к реке, оглядываясь вокруг. Но его не было. Еще только шесть. Как долго ждать. И я неистово волновалась, не могла сидеть, ходила по дорожке, поглядывая в ту сторону, откуда он должен был появиться. Но он не шел. Время тянулось бесконечно. А вдруг он совсем не придет? Тогда… тогда я вернусь домой и скажу, что не выходила из дома, проспала, забыла… что-нибудь придумаю. В сущности он должен меня ждать, а не я его. В романах так не бывает. И я ощущала обиду, но главное - страх, что свидание не состоится. Лишь бы он пришел, лишь бы пришел! Какой бы он ни был, что бы ни говорил. Но его не было.
Когда я решительно встала, чтобы вернуться домой, я увидела его. Он шел быстро, рассматривая что-то в руке. Это были часы. Он показывал мне их. Он опоздал на пять минут. "Надеюсь, я не заставил вас ждать". - "Нет, да, нет, я не смотрела на часы". Я была так счастлива, все горькие слова, которые я собиралась сказать, мгновенно вылетели у меня из головы. "Какое чудное утро, - говорил он, осматриваясь кругом, - как хороши эти лесные дали за рекой, я так люблю их, а вы?" - "Да, но у нас мало времени, а мне так много надо вам сказать", - начала я смущенно. "Да, вы что-то хотели мне сказать? Что это?" - и он продолжал мечтательно смотреть на реку. Я решительно не знала, что сказать, я приготовилась к тому, что он первый заговорит. "Мы так давно не виделись, - начала я запинаясь, - с тех самых пор, как вы уехали из Москвы…" - "Да, - спокойно сказал Федя, - больше года… А что вы хотели мне сказать?" Но я уже оправилась и старалась говорить спокойно, как он. "Я хотела вас спросить о том кружке… о Степане, Тосе". И так как он молчал, я продолжала: "Ваша сестра Нина сказала мне…" - "Нина больше меня обо всем знает, я совершенно потерял их из виду. А вы ими почему интересуетесь?" Я растерялась. "Как почему? Я же хочу идти в народ. Хочу стать деревенской учительницей и думала, что вы мне поможете. Вы же говорили, что это единственный способ помогать народу…" Все это я только что придумала, чтобы объяснить ему мое настойчивое желание свидания с ним. Теперь я чувствовала под собой почву. "Нет, теперь я совсем этого не думаю, - произнес медленно Федя, ко мне поворачиваясь и внимательно вглядываясь в меня, как будто он только что меня увидел. - Это дело совсем не для вас, вы еще слишком молоды". - "А вы?" - "И я, нам нужно учиться, узнать жизнь, а потом уж решать наши пути. А что мы теперь сделаем? Я - недоучившийся гимназист, вы - сельская учительница? Попадем в тюрьму или в Сибирь, и больше ничего". - "Вы не так говорили в прошлом году", - негодующе перебила я его. "Да, а через год, надеюсь, я не буду говорить, что сейчас говорю, надеюсь развиваться и двигаться вперед, а не стоять на одной точке, как эти тупицы народовольцы". Ясно, он не хочет говорить об этом. Тогда я переменила разговор: "Вот Нина тоже находит, что мне рано решать свое будущее". - "Ну вот видите", - рассеянно заметил Федя. Разговор падал, я сделала еще усилие, чтобы поддержать его. "Знаете, Нине очень тяжело живется. Отношения ее с Барановскими все хуже". - "Да, - хмурясь, сказал Федя, - ей надо уехать из семьи, вот как я. Меня это прямо спасло. Издали на все смотришь не так трагично". - "Нине уехать из Москвы! - в ужасе воскликнула я, сразу выходя из роли героини на свидании, - это невозможно. И куда ей ехать?" Я еле сдерживала свое волнение. "Да хотя бы в Петербург, - спокойно продолжал Федя. - Мы бы поселились вместе. Она могла бы поступить на курсы. Да, об этом надо подумать, а вы поговорите с ней… Это отличная мысль". - "Но она не оставит сестру, братьев", - в отчаянии возражала я. "Почему нет, на время".
"Федя, Федя!" - кричали мои братья, спускаясь к нам по горке с полотенцами на плече. Федя тотчас же весело откликнулся. "Он не хочет со мной говорить, - с раздражением подумала я. - И не надо!" Но как печально мне было, что кончилось свидание, о котором я столько мечтала. Федя пошел к братьям навстречу. "А, вот вы где, заговорщики, - издали кричал Миша. - Ну что, решили судьбу мира?" Он весело смеялся, и Федя вторил ему.
В тот же день Федя уехал, простившись со мной, как со всеми: весело и равнодушно. Ни одного слова, ни одного взгляда не обратил он ко мне лично, ко мне одной. Скажу ли я это Нине? Нет, не скажу. А то она вдруг разлюбит меня за это. Пусть лучше думает, что Федя любит меня и я его. И я горько заплакала.
Увиделись мы с Федей после этого не скоро. Года полтора он не приезжал в Москву, переписывались мы изредка. Он писал мне короткие письма красивым почерком на изящной бумаге исключительно о своих чтениях, очень туманно излагал свои мысли о литературе и искусстве, которые он теперь изучает. "Дорогая Катер. Алекс.", - обращался он ко мне в письмах, подписывался одной буквой "фита". Мне импонировали эти серьезные письма. Я с усилием сочиняла ответы на них, писала с черновиками и, придерживаясь его стиля, сообщала ему о своих впечатлениях от книг научного характера. Я читала "Политическую экономию" А. И. Чупрова, "Историю философии" Льюиса. Читала я их, по правде сказать, с большой натугой, по нескольку страниц в день, одновременно поглощая романы в бесчисленном количестве, о которых я не упоминала в письмах. Только написала об "Анне Карениной", которую прочла впервые. В ответ получила несколько слов, которые помню до сих пор, до того они меня поразили. "Что Толстой! Кроме художественного наслаждения он Вам ничего не дает. Читайте Достоевского, и перед Вами откроются новые миры". Как! Толстой мне ничего не дает! Он уже мне дал так много. Я долгие месяцы не могла читать другие романы - все казалось бледно, неинтересно по сравнению с "Войной и миром", с "Анной Карениной". Я жила с Наташей, Пьером, страдала и оплакивала князя Андрея, ненавидела Наполеона, преклонялась перед Кутузовым, гордилась русским народом, была потрясена самоубийством Анны, несчастьем Вронского, которому почему-то очень симпатизировала, и ужасалась неотвратимому року, погубившему этих людей, которые так любили друг друга, могли бы быть счастливы… Достоевского я читала только "Униженные и оскорбленные" и его мелкие повести, больших романов мне еще не позволяли читать, да я особенно и не стремилась, мне он совсем не нравился, и мне в голову не приходило его сравнивать с Толстым. Года через два я прочла "Преступление и наказание" и вспомнила Федю. Эта вещь совершенно перевернула меня. Это было самое сильное впечатление от книги, которое я когда-нибудь получала. А потом, позже, "Братья Карамазовы". Федя был прав. Передо мной открылись новые миры и бездны.
Дома знали, что я переписываюсь с Федей. Вообще нам позволяли переписываться со знакомыми детьми… И даже поощряли. У меня была большая корреспонденция с девочками и мальчиками. Но Федины письма я никому не читала, хранила их особо - в шкатулке на ключе. Нине Васильевне я о них рассказывала, конечно, но не показывала, она, верно, думала я, представляет их себе совсем иными. "Как хорошо, что он тебе пишет, - говорила Нина Васильевна, - нас он не балует письмами".