На первую кадриль меня пригласил брат Евреинова, высокий, красивый лейб-казак. "Первую кадриль Катерина Алексеевна обещала мне", - раздался позади меня знакомый голос. Я обернулась и в первую минуту не узнала стройного юношу, смотревшего на меня в пенсне. Федя! "В таком случае прошу вторую кадриль", - сказал, улыбаясь, офицер и отошел. Федя предложил мне руку и повел меня к двум стульям, связанным его носовым платком. "Вы простите меня, - сказал Федя, усаживаясь со мной, - я давно уже ищу вас, я вас тоже не узнал, единственная возможность говорить сегодня с вами - это танцевать, потому я и позволил себе. Вы не сердитесь?" Федя так прежде никогда не говорил со мной. Он тоже обращается со мной, как с дамой. Мне это было очень приятно. "А вообще, - продолжал Федя, - я сегодня не хотел здесь быть, в этом пошлом обществе мне только вас хотелось видеть". - "А вы видели Нину, - перебила я его, - как вы ее нашли?" "Да, видел. Мне очень горько за нее. Какой пошляк ее избранник! Не правда ли?" Я не знала, что ответить. Избранник Нины Васильевны не может быть пошляк. И петербургское общество, которого я раньше никогда не видела, казалось мне изящным и интересным. Я промолчала.
"Почему вы так говорите о Нине? - спросила я. Сердце мое было переполнено любовью к ней. - Все, что она делает - хорошо, она лучше всех". - "Да, я недавно тоже так думал. Но этот брак!.. Я вперед вижу ее будущее: народит детей, уйдет в семейную жизнь, забросит музыку, отойдет от прежних идеалов, как все". - "Нет, не все", - сказала я убежденно, отыскивая глазами среди танцующих сестру Маргариту, и только хотела рассказать Феде, как она, несмотря на замужество и детей, осталась верна своим идеалам, как за мной, в кустах, раздался мужской голос: "Кто эта черноглазая девочка? Какая прелесть! Познакомь меня". Через секунду Евреинов подвел ко мне высокого рыжего человека, очень некрасивого, назвал его, и когда я приподнялась со стула, этот рыжий человек, поклонившись, взял меня за талию и сказал: "Милые юнцы, на балу танцуют, а не разговаривают, заметь себе это, Федя". И он, крепко прижав меня к себе, завертел меня в вальсе. Потом пригласил на котильон. "Я обещала его Феде". - "Ну ничего, Федя будет сидеть рядом с вами и разговаривать, а мы будем танцевать и ужинать вместе". Меня очень смущала его настойчивость. Он засмеялся и подозвал Федю. "Спеши на выручку, Федя, твоя дама сейчас заплачет". Но и Федя спасовал перед ним и согласился уступить меня. "Как Катерина Алексеевна хочет". Когда он отошел от нас, Федя сказал мне, что давно знает, "что это умнейший человек, земский деятель, хотя, к сожалению, дворянин, проникнутый всеми предрассудками своей касты, но сильный человек, знающий чего хочет среди всеобщей нашей расхлябанности". "Как Федя умен, как он все понимает, - думала я, - и при этом говорит со мной как с равной".
Я старалась не смотреть в сторону рыжего человека, взгляд которого меня невольно притягивал. "Что он вам сказал, почему вы так смутились?" - допрашивал меня Федя, заглядывая мне в лицо. Но под деревьями было темно, и он не заметил, как я покраснела. "Знаете что, - вдруг сказал он, - пойдемте в парк и не будем танцевать, хотите?" - "Конечно, хочу". "Это будет неприлично, - подумала я, - но Федя не кавалер, он мальчик, и другие гуляли в парке, и, может быть, нас не увидят". Мы сошли с площадки и, очутившись в неосвещенной стороне парка, не сговариваясь, побежали вниз по горке к реке. Там мы сели на лавку у пристани для лодок. Темное небо было усыпано звездами, совсем рядом с нами в кустах щелкал соловей, вода в реке тихо плескалась об качающиеся лодки. "Поедем на лодке?" - предложил Федя. Но я отказалась, мне не хотелось двигаться, хотелось сидеть так без конца. "Правда, как хорошо?" - вполголоса спросил Федя. Я, тоже шепотом, ответила: "Да". И мы продолжали сидеть молча. Это место, над рекой Сетунью, было очень похоже на то место нашего неудачного свидания у нас на даче. Но как не похоже было все, что я сейчас чувствовала. Мне тогда недоставало именно того, что сейчас было: Федя сидит тут для меня, он молчит, но чувствует то же, что и я. "Если сейчас звезда упадет, что вы пожелаете?" - спросил он шепотом. "Чтобы всегда так было", - ответила я ему также тихо. "И я тоже". И мы опять замолчали. Сверху из сада доносилась бальная музыка. Между деревьями мелькали пары гуляющих. Некоторые спускались до реки, но когда они проходили около нас, мы прятались, притаившись на нашей скамейке. "А вдруг сестры соберутся уезжать, - не без страха подумала я, - и будут меня искать". - "До ужина вас все равно не отпустят", - успокаивал меня Федя. Но мы все же направились к дому по моему настоянию. Федя повел меня самой длинной и темной дорожкой. Я спотыкалась и царапалась о кусты. Он взял меня за руку и повел, как ведут ребенка. Как похоже было прикосновение его мягкой, теплой руки на Нинино. "Какой счастливый день", - думала я, но не могла заставить себя сказать что-нибудь вслух. Молчал и Федя. Когда мы приблизились к дому, он сказал, выпуская мою руку: "Идите через сад, а я пойду через дом".
На балконе, в зале и в гостиной накрывали столы. На площадке собирались к котильону. Толстый полковник Марченко, безнадежно вздыхающий по Нине Васильевне, дирижировавший всегда на балах у Сабашниковых, открыл котильон с ней. Заиграли мазурку. Марченко держал Нину Васильевну за кончики пальцев, выдвигал ее перед собой, отставая немножко, как будто не смея идти рядом с ней. И она, как всегда, танцевала так, как будто была одна, она выступала в мазурке, как в полонезе, плавно, не подпрыгивая, как другие, не повертывая голову к кавалеру. Она смотрела перед собой, опустив неподвижно руку с веером. Я не сводила с нее глаз. Позади нее развевалась кружевная отделка ее длинного белого платья. "Крылья ангела", - сказала я, видя, что Федя тоже смотрит на нее с восхищением. "Да, - ответил Федя, - как вы ее любите", - теперь он смотрел не на сестру, а на меня. "Да, больше всех на свете". - "Да", - опять повторил Федя. Мы ни о чем не могли говорить, меня постоянно приглашали танцевать. Нина Васильевна раз подвела ко мне Сергея Ивановича, так звали рыжего господина, и Федю и спросила: "Начало или конец?" - "Конец", - нерешительно выговорила я. "Верно", - сказала, улыбнувшись мне, Нина Васильевна и пошла вальсировать с Сергеем Ивановичем, а Федя сел ко мне. "Почему вы угадали?" - спросил Федя. Я не знала, что сказать, я как раз думала, что "конец" - Сергей Иванович и хотела танцевать с ним.
Когда Федя искал наши места для ужина, он увидал карточку Сергея Ивановича рядом с моей. "Хотите, я отодвину ее подальше?" - "Нет, неловко", - сказала я, в душе очень довольная, что Сергей Иванович будет моим соседом. Сергей Иванович все время шутил и поддразнивал нас с Федей. "Что же вы не благодарите меня, что я не мешал вам во время котильона? Выпейте вина, барышня. Я боюсь, что вы простудились, на реке сегодня был туман. Когда долго слушаешь соловья, надо одеваться потеплее". Федя краснел, отшучивался и старался скрыть свою досаду. Я смущалась, но мне было очень весело.
Когда подали экипажи, Сергей Иванович пошел меня провожать. На крыльце стояла красивая молодая дама, окруженная кавалерами. Закинув голову, она кокетливо смеялась. Я спросила Федю, кто это. "Моя жена, - сказал Сергей Иванович, - надо вас познакомить", и он подвел меня к хохочущей даме и сказал: "Леля, одна из бесчисленных подруг Нины, Катенька Андреева". Я была поражена. "Это семейный человек, старый, значит", - почему-то с огорчением подумала я.
На свадьбе Нины Васильевны мы с Федей почти не расставались: мы были дружками и стояли в паре в церкви, ехали с дачи в Москву в одном экипаже, за обедом сидели рядом. Федя был очень наряден в своем гимназическом мундире с бутоньеркой из флердоранжа. Я в белом платье, на плотной ткани его были нашиты легкие белые ленты, которые спускались en bas от пояса до пола. При каждом движении эти ленты взлетали вокруг меня. "Это очень красиво", - сказал Федя. Как! Он даже это заметил! Он стал совсем как большой кавалер. Сергей Иванович в этот день часто подходил к нам и все продолжал подшучивать надо мной и Федей.
Мне было бы очень весело, если бы меня не тревожил трагический вид Нины Васильевны. Мы с Федей сели за стол так, чтобы видеть ее. И она часто взглядывала на нас и улыбалась. Но у меня сжималось сердце при виде ее лица. Как бы застывшая в своем белом тяжелом атласном платье с длинным шлейфом, с фатой, опускающейся до полу, она походила на изваяние. И в церкви, когда она шла вокруг аналоя, и когда принимала поздравления после венчания, и за столом, когда она вставала, чтобы чокнуться с гостями после тостов, она все время, видимо, делала над собой усилие, чтобы возвращаться к окружающему ее. "Возвращаться откуда?" - спрашивала я себя. "Боюсь, что она несчастлива", - сказал Федя, следя за моим взглядом и как будто угадав мою мысль. Конечно, несчастлива. Но почему? Ведь она сама захотела и согласилась быть его женой, ее никто не заставлял. И почему у нее, до той поры совершенно здоровой, сделался этот обморок? Тут какая-то тайна. Но я чувствовала, что говорить об этом нельзя ни с кем.
Вскоре после обеда "молодые" пошли переодеваться, они ехали за границу с вечерним поездом. Большинство гостей собирались их провожать на вокзал. Мои сестры ехали домой. Федя умолял меня не уезжать, ему надо еще так много мне сказать. Но он ничего не говорил, бормотал что-то бессвязно и смотрел на меня какими-то неподвижными, остановившимися глазами. Я тогда не поняла, что это было действие шампанского. Когда сестры позвали меня, он взмолился: "Не уходите так, не оставляйте меня, дайте мне цветок". Я протянула ему ландыши, что были у меня в руке. "Нет, розу, - забормотал он, подходя ко мне очень близко и склоняясь надо мной, - дайте розу". Я отколола розу от корсажа. Он схватил ее у меня и, расстегнув пуговицы мундира, положил себе на грудь. "Никогда не расстанусь", - и вдруг он наклонился и прильнул к моей руке выше локтя, с которой спустилась длинная перчатка. В этом поцелуе было что-то необычное. Я страшно смутилась, вырвала руку и пошла к сестрам. Он последовал за мной, не сводя с меня расширенных, каких-то безумных глаз.
"Ай, ай, ай, барышня, - вдруг раздался насмешливый голос Сергея Ивановича, - разве можно так кружить головы? Посмотрите, что вы наделали с бедным мальчиком".
Вернувшись из свадебного путешествия, Нина Васильевна с мужем - проездом в деревню - приехали к нам на дачу. Он был так же весел, громогласен, она так же молчалива и сдержанна и, к моему несказанному счастью, так же внимательна и нежна ко мне и Маше, как прежде. Она заметно меня не выделяла среди других, но я очень чувствовала, что между нами связь, которой у нее не было с другими, и что эта связь не обрывается, а, напротив, крепнет.
Евреинов рассказывал о их путешествии по Италии в комическом тоне и, несмотря на явное неудовольствие Нины Васильевны, продолжал сыпать довольно грубыми шутками и остротами на ее счет. "Я даже подумал, - говорил он, - что Ниночка хочет меня уморить или, по крайней мере, спустить с меня пуд жира, таская в эти тропики, - сорок градусов в тени бывало. И главное, без передышки: переночуем в какой-нибудь таверне и ни свет ни заря несемся дальше, все по Бедекеру, не пропуская ни одной достопримечательности у этих проклятых итальяшек. То церковь, то памятник, то вид. Да, не забуду я этого якобы "свадебного путешествия"… А в Вене - вот была переделка! Только что мы легли, вдруг Ниночке делается дурно. Лежит как мертвая, глаза закатились, руки, ноги, как лед. Я хочу бежать за доктором, хочу одеться - хвать, а платье мое исчезло. Я звоню прислуге, кричу: "Brücken, Brücken, wo sind meine Brücken?" - поднял всю гостиницу на ноги. А поганая немчура не понимает, что я ищу свои брюки. Они, видите ли, ночью уносят чистить платье, которое им надо выставлять за дверь. Ну, послал я за доктором, а Ниночка пришла в себя и ни за что не захотела видеть доктора. Пришлось его прогнать".
Пока Евреинов рассказывал, Нина Васильевна менялась в лице, видно, ей было очень неприятно все, что он говорил. Но он не обращал ни малейшего внимания на это. "Ну теперь, слава Богу, кончились эти Сицилии и Тауермины! Поедем в деревню и заживем там на славу".
Прощаясь с Ниной Васильевной, я успела ее спросить: "А ты довольна своим путешествием?" - "Нет, - поспешно ответила она. - Очень трудно было и теперь трудно".
Она несчастлива. Это ясно. Я уже не спрашивала себя почему. Теперь я догадывалась, что муж ей чужой, такой же далекий, как был до свадьбы, что она с ним не сблизилась. Что это, верно, и "трудно". Но догадки мои были очень смутные.
После всего пережитого на балу и на свадьбе Нины Васильевны во мне произошел какой-то перелом. Я сразу повзрослела, чему отчасти способствовали длинное платье и прическа и, главное, перемена в отношении ко мне окружающих, Феди в особенности. То ощущение мое, когда мы с ним сидели над рекой, и поцелуй руки на свадьбе. Все это что-то совсем новое, что превращало меня из девочки в девушку.
Что это? Любовь? Федя меня любит. А я? "И ты любишь его, - сказала Нина Васильевна. - Такое юное прекрасное чувство. Счастливые".
"Значит, мы любим друг друга, - уже уверенно после слов Нины Васильевны говорила я себе. - У меня настоящий роман".
Но Федя почему-то не писал, не давал о себе знать. Прошло лето, осень, от Феди ни звука. Зимой я перестала ждать от него писем, после того как получила деловую записку с просьбой вернуть ему какую-то бумагу, хранившуюся у меня, без единого слова ко мне лично. Я обиделась и вернула его бумагу, тоже не написав ему ни слова. От Нины Васильевны я узнала, что Федя кончает гимназию и поступает в Петербургский университет.
Нина Васильевна писала мне часто из деревни, где она теперь жила. Я отвечала ей длиннейшими письмами, в восемь - десять страниц. Я очень старательно сочиняла их, как некие трактаты, стараясь казаться в них очень серьезной, высказывала глубокие мысли, которые я тогда почерпала из чтения Гете, Аэурбаха, Шпильгагена, Жорж Занд, Бальзака и других.
Мысль идти в народ отошла на задний план, хотя я ей не изменяла еще. Но я уж очень была увлечена чтением художественной литературы, книг по искусству…
Меня очень сокрушало, что у меня нет таланта, как у Нины Васильевны, к музыке, чтобы всецело посвятить себя ему. Раз его нет, я хотела все сделать, чтобы проникнуть в творчество великих художников для понимания их гения. И мы с Ниной Васильевной читали под руководством сестры моей Саши том за томом историю музыки, живописи, литературы, я уж не говорю о романах, их мы поглощали в огромном количестве и русские, и иностранные. Дома у нас библиотека постоянно пополнялась вновь выходящими книгами, русскими и иностранными. И Нина Васильевна составляла себе свою библиотеку в деревне.
В наших вкусах с Ниной Васильевной было много общего, мы в книгах любили все возвышенное, романтическое и таинственное. Увлекались и спиритизмом, и гипнотизмом, и телепатией. И у нее, и в особенности у меня, была магнетическая сила. Держа ее за руку, я безошибочно угадывала ее мысли, могла внушить ей свои. Мы делали эти опыты при других, и они всегда удавались, и не только с ней, но и с другими. Мне дома запретили… то есть не запретили, так как запрещение на меня имело всегда обратное действие, но убедили бросить эти опыты. Я очень много сил тратила на них. Я даже боялась заболеть нервно. Но у нас с Ниной Васильевной навсегда остался интерес к этой силе, живущей внутри человека, которую можно вызывать по желанию известными приемами.
В деревне у Евреиновых
В следующую весну 1886 года пышно справляли годовщину свадьбы Нины Васильевны. Я с сестрами в первый раз поехала к ней в их имение Борщень Курской губернии. Туда должен был приехать и Федя. Я не видела его целый год, со свадьбы Нины Васильевны.
Я очень ждала встречи с ним, подогреваемая разговорами о нем с нею.
Но ничего не вышло из того, что мы с ней ждали. Федя держался очень натянуто, как светский молодой человек. Он все больше пребывал в мужском обществе и явно избегал оставаться со мной наедине. Когда это раза два случилось, я, как всегда прежде, завела речь о Нине Васильевне, но Федя так свысока и презрительно стал говорить вообще "о скуке бессмысленной помещичьей жизни, в которой погрязла моя сестрица", так все критиковал и осмеивал, не слушая моих возражений, что у меня сразу пропала охота с ним говорить.
Он был так несправедлив к своей сестре! За год жизни в деревне она очень много уже сделала: построила школу с удобной квартиркой для учителя, вокруг нее развела сад. Мы как раз с ней, под руководством их садовника, сажали сирень в этом саду, обносили его изгородью из лоз. Сейчас Нина Васильевна хлопотала о постройке бани для крестьян.
Когда я раз позвала Федю сажать с нами кусты, он насмешливо ответил: "Нет, избавьте, пожалуйста, я в эти игрушки больше не играю".
Нина Васильевна больше, чем я, огорчалась тем, как он держится. Она думала, что он сторонится меня из страха насмешек, она была уверена, что он не изменился ко мне, что чувство его ко мне очень глубоко. Мне так хотелось, чтобы это так было, что я верила ей. Но когда Федя вдруг сократил свое гощение у сестры и уехал, я совсем не грустила. Уж очень я была поглощена моей все возрастающей близостью с Ниной Васильевной и моими новыми впечатлениями от жизни в деревне, о которой раньше знала только по книгам, а здесь увидела воочию благодаря Нине Васильевне. И узнала ее в этом глухом углу Курской губернии очень хорошо, так как впоследствии ездила сюда часто и гостила здесь подолгу.
С тех пор как мать продала нашу дачу в Петровском парке - мне было тогда четырнадцать лет, - мы проводили лето в каком-нибудь подмосковном поместье, где мать снимала помещичий дом под дачу. Каждое лето в другом месте. Таким образом, я прожила двенадцать лет в разных старинных усадьбах одна красивее другой. Так как семья наша была большая, то дом требовался поместительный, и непременным условием при найме его сестрами ставилось - чтобы местность была красивая, чтобы были река, лес, прогулки. Так мы жили у князей Вяземских в их Астафьеве, у Хвощинских в Волынском, у Лермонтовых в Семеновке, у Новиковых в Майданове, у генерала Роопа в Леонове, у Торлецких…
Обедневшие дворяне в то время отдавали внаймы свои дома в усадьбах или вовсе продавали их. Покупали эти усадьбы богатые купцы, фабриканты: Морозовы, Абрикосовы, Мамонтовы, Рябушинские… Новые собственники устраивались по-разному в этих поместьях. Некоторые сносили старые дома, строили себе в новом вкусе более комфортабельные; другие, любители старины, тщательно возобновляли старые постройки в том же стиле, расчищали только старинные парки, подсаживали деревья и кустарники тех же пород, возобновляли в том же виде цветники.