Были мы здесь около месяца. Сделали учебный пуск ракеты, которая поразила цель на "отлично" где-то в районе Байконура. Многих из нашей группы поощрили, в том числе и меня, единственного, отпуском домой на Новый год (1964).
Поездка эта была незабываемой. На солдатские деньги купил билет на самолёт Рига-Москва-Тбилиси, остался без копейки. А в Москве из-за якобы нелётной погоды новогоднюю ночь провёл на лестнице, ведущей на чердак домодедовского аэропорта. Всё остальное пространство было забито не улетевшими в свои города людьми. Почти два дня не ел. Только булку, которую купил за рубль, одолженный у такого же, как и я, солдата, мне незнакомого.
В Тбилиси прилетел 2 января 1964 года. Мать меня не ждала и даже сразу не узнала, настолько я изменился: очень худой, чёрный лицом и в солдатской одежде. За два года моего отсутствия в Тбилиси многое переменилось. Из друзей почти никого не нашёл. Сходил на фабрику, где меня усиленно стали звать после армии вернуться в цех. Я не возражал, хотя уже была задумка прорваться на сдачу экзаменов в институт. В те годы в армии была практика предоставления такой возможности, но через предварительные курсы младших офицеров запаса с присвоением звания младшего техника-лейтенанта, электрика-бортовика, то есть специалиста по электрочасти ракеты.
Весной мне удалось опередить очень многих желающих и попасть на такие курсы, кстати, вместе с Нодари Партия, с которым я прослужил все эти годы и с которым сдружился. Он обслуживал стартовый стол. Курсы я закончил с трудом, так как было очень сложно, не обладая специальным образованием, осваивать профессию электрика-бортовика ракеты, "нафаршированной" электрикой и электроникой. Некоторые вещи я просто не в состоянии был понять без азов, а их не преподавали, исходя из того, что мы основы уже должны были знать, а откуда и каким образом - никого не интересовало.
В части нами командовали офицеры двух категорий. Одна - это люди, прошедшие Великую Отечественную войну, они имели настоящие боевые награды и всё расценивали с точки зрения условий фронтовой обстановки. Вторая - а их была большая часть среди офицеров - молоденькие лейтенанты, только что закончившие средние военные училища, по лицам и поведению которых можно было видеть, что они недалеко ушли от нас в своих знаниях о ракетной технике.
Эти категории офицеров резко отличались друг от друга. Молодые - какие-то равнодушные; если и заботились о чём-то и ком-то, то только для себя и о себе, но с солдатами всё же пытались дружить. Фронтовики-офицеры, наоборот, были очень строги, держали дистанцию между собой и солдатами, не позволяли никакого панибратства и в то же время были честны и порядочны. Мне как-то на день рождения мать прислала посылку. А солдатам посылки вручались только через командира, который обязан был проверить их на наличие спиртного, так как пьянство в части исключалось полностью. В посылке была бутылка натурального грузинского вина "Саперави", как оказалось, любимого вина командира стартовой группы Потапова. Ничто не мешало ему просто присвоить эту бутылку, тем более что такие бутылки разбивались, а вино просто выливалось в канаву. Но Потапов пришёл ко мне спросить разрешения на эту бутылку, а на другой день привёз мне из города в порядке компенсации огромный торт, которого хватило на весь наш взвод стартовиков. Это, конечно, легковесный пример честности офицера-фронто-вика, но командир из молодых, мне кажется, так бы не поступил никогда.
Из офицеров дружеские отношения сложились у меня с военным врачом по фамилии Зверев по прозвищу Зверюшкин. Я как-то с гриппом попал в санчасть на несколько дней и увидел на столе у Зверюшкина в рассыпанном состоянии ручной эспандер, которым при медосмотрах солдаты кистью одной руки должны были выжать килограммы, чем больше - тем лучше. У Зверюшкина другого эспандера не было, и я вызвался отремонтировать его. С работой справился, правда, все солдаты стали на двадцать килограммов сильнее, но врач это вычислил и просто не стал эту прибавку учитывать.
С тех пор вся медтехника была на мне в смысле её ремонта. Я запросто в свободное время приходил к Зверюшкину в санчасть, и мы за чаем болтали о чём угодно, и даже раза два в связи с большими ремонтными работами он укладывал меня в санчасть на несколько дней. Кстати, во время одного такого "лечения" я сказал Зверюшкину, что мне предстоит медкомиссия в связи с зачислением на курсы младших лейтенантов, и он, зная о моём дальтонизме (плохо различаю красный, зелёный и коричневый цвета), дал мне книжку с цветными таблицами, которыми пользовались врачи-окулисты для выявления этого врождённого свойства зрения. За пару дней я вызубрил наизусть все картинки, изображённые в таблицах, и легко прошёл медкомиссию по зрению, как и в дальнейшем все медкомиссии, по поводу чего бы я их ни проходил, в том числе и в связи с получением прав на вождение автомобиля.
После установки в шахты боевых ракет, о чём нам официально было сообщено, начались боевые дежурства. Была ли ракета боевой, по её внешнему виду выяснить было невозможно, так как в шахте она всегда стояла с конусообразной головкой. Но есть там заряд или нет, мы не знали. Наши дежурства заключались в том, что посменно, через две на третью неделю, нас - стартовые группы - закрывали под землёй, и мы неделю безвылазно несли дежурство, готовые в любой момент по радиосигналу запустить ракету. Наши ракеты имели маркировку 8К63, обладали дальностью полёта до 5000 километров, и под прицелом, как нам по секрету говорили офицеры, мы держали промышленные районы ФРГ.
Самыми засекреченными в нашем дивизионе были "целевики" - так мы называли личный состав расчётного взвода. Они занимались вычислением параметров дальности и угла полёта ракеты в зависимости от цели, которая доводилась до них в зашифрованном виде.
Но имелась ещё такая таинственная служба, не входящая в состав нашего дивизиона, работа которой нам казалась загадочнонепонятной. Это были так называемые "головастики". Они занимались доставкой, установкой и демонтажем ядерной головки ракеты. Весь личный состав состоял из офицеров, которые на себе спереди и сзади носили свинцовые фартуки. "Головастики" как будто сваливались с неба со своими спецмашинами - никто из нас никогда не видел, откуда они появлялись и куда исчезали - и в глубокой тишине занимались своим делом. Всем нам категорически в это время запрещались любые работы, кроме тех, которые были связаны с обеспечением задач "головастиков", и вообще запрещались перемещения по площадке. Установив - а может, заменив или вообще сняв (о чём нам было неведомо) - боеголовку, они куда-то убывали, а мы продолжали свою службу, свою работу, в том числе в непосредственной близи, чуть ли не в обнимку, с ракетными головками, но никто никогда не ставил вопрос о нашей защите от радиации.
Во время дежурств нас кормили по пайковой норме для матросов-подводников. "Камбуз" находился под землёй вместе с нами, как на подлодке. Помимо обычного солдатского пайка мы получали молоко, паштет, белый хлеб, сливочное масло, жареную треску, которую некоторые солдаты не ели, а я обожал и обменивал свой паштет на треску.
В свободное от дежурства время личный состав располагался в окружённой лесом наземной базе (в нескольких километрах от стартовых позиций) - казармах барачного типа, срочно сооружённых стройбатовцами, выходцами из Средней Азии, которые с удивлением рассматривали нашу "авиационную" форму, а при виде автоматов в наших руках шарахались как чёрт от ладана.
Конечно, большинство офицеров, как и мы, солдаты, старательно постигали ракетные азы, но были и такие офицеры, которых ничего не интересовало, и очень быстро они отстали от нас в знании техники, и при её обслуживании не они командовали нами, а мы ими. Например, был такой лейтенант Плахов по кличке Человек ниоткуда, командовавший стартовым взводом, в котором я состоял. Плахов во время практических работ в шахте не отходил от меня ни на шаг, потому что я подсказывал ему, что и когда делать, и он послушно всё выполнял. А однажды то ли из любопытства, то ли ещё почему-то он залез в стартовый распределительный шкаф одной из шахт, снял несколько шееров (так мы называли штепсельные разъёмы, через которые проходили десятки, а то и сотни линий питания и систем управления), а поставить на место один из них забыл. Через этот шеер проходили линии питания двигателей одного из двух (левого и правого) редукторов, с помощью которых 350-тонная "крыша" по рельсам тросами толщиной в руку накатывалась и откатывалась от шахты. В результате отключения одного из двух редукторов во время регламентных работ всю тросовую систему перекосило и почти утащило под блоки на одну сторону. Благо, услышав необычный рёв включённого редуктора, я на всякий случай вырубил всю систему. Причину неисправности я установил быстро. Надо было видеть бедного лейтенанта! Казалось, он был готов к расстрелу на месте. В поисках выхода из создавшегося положения я предложил включить ранее отключённый редуктор, выключить тот, который был включён, и путём перетяжки попытаться вернуть тросовую систему на место. Поскольку никто ничего другого не предложил, сделали, как я придумал, и, как ни странно, тросы встали на место, хотя пришлось потом их регулировать, чтобы уравнять по длине. Единственное, что я не мог предусмотреть, что трос, после того как его вырвало из блоков, под которые затянуло, взметнувшейся петлёй срежет все потолочные осветительные плафоны в машинном помещении. И, слава богу, что в это время здесь не было людей. Информация о происшествии не ушла за пределы взвода. Лейтенант был спасён от наказания, хотя служба его явно тяготила.
Но были не только такие страшные по своим возможным последствиям происшествия, были и комичные ситуации. Одна из них случилась с участием Маршала Советского Союза С. С. Бирюзова, начальника Генерального штаба Советской армии. Однажды, после того как мы встали на боевое дежурство, он в составе большой группы, в которую входили первый секретарь ЦК КПСС Латвии А. Я. Пельше (позднее возглавил Комитет партийного контроля ЦК КПСС) и помощник Л. И. Брежнева А. М. Александров (Агентов), приехал к нам на базу. И наш комдив по их просьбе, в порядке исключения, решил показать ракетную шахту с ракетой и как она (шахта) открывается и закрывается. Я благополучно по команде открыл шахту, то есть на гидродомкратах поднял и по рельсам сдвинул её "крышу", и таким образом перед взорами сановников предстала во всей красе шахта со стоящей в ней на стартовом столе ракетой. Естественно, что все захотели подойти к шахте и заглянуть внутрь. Во время этого кто-то случайно задел ногой "конечник" - конечный переключатель, который оказался доступным такому лёгкому воздействию посторонних лишь потому, что "крыша" отъехала - и он переключился, цепь дистанционного автоматического управления "крышей" прервалась. В результате, когда прозвучала команда "закрыть шахту", "крыша" осталась на месте. Назубок зная всю электросхему, я быстро определил "виновника" сбоя - "конечник". Мне ничего не оставалось, как снизу через технологическую щель в системе гидродомкрата попытаться вернуть переключатель в нужное положение, но так как этому мешала стоящая радом с "конечником" нога, мне пришлось легонько по ней похлопать. Нога оказалась Бирюзова. От неожиданности он подпрыгнул и отскочил, и хорошо, что не в открытую шахту. Этот "смешной" случай стал предметом серьёзного разговора, но не из-за того, что я похлопал по маршальскому ботинку, а из-за того, что так легко, как оказалось, можно было воздействовать на защитные сооружения шахты. После этого в инструкции внесли дополнение о категорических запретах нахождения кого-либо (даже если бы это был сам Брежнев) вблизи шахт в периоды боевых дежурств.
Вскоре до меня дошла печальная весть о гибели Бирюзова. 19 октября 1964 года он разбился в авиакатастрофе в Югославии, куда летел в составе правительственной делегации. Самолёт ударился о гору Авала. В 1975 году я был на этом месте как турист. Здесь, чтобы не забывали о погибших, был установлен памятник в форме крыла самолёта.
Так получилось, что наш стартовый дивизион оказался сформированным из донбасских парней, и только я, Нодари Партия да какой-то странный в поведении парень по имени Борис Парфёнов были призваны из Грузии. Все остальные грузины из команды, с которой я выехал из Тбилиси, оказались в соседнем ракетном дивизионе с наземным базированием, в Приекуле.
Кстати, Парфёнов оказался моим земляком и почти моим соседом и, что было поразительно, жил в одном доме с Машей Родионовой. Этот большой двухэтажный дом располагался метрах в трёхстах от моего дома на горе, его было видно издалека. Но, несмотря на мою дружбу с Машей, я ни разу не был не только в этом доме, но и даже около него. И только во время армейского отпуска в январе последнего года службы я, по просьбе Парфёнова, сходил в этот дом к его родителям. Маши в этом доме уже не было.
Донбасские ребята как на подбор были с гонором, манеры их поведения попахивали блатняком. Они с упоением рассказывали о трудной шахтёрской жизни и т. п. Но на поверку оказалось, что все они белоручки, в прямом смысле слова, так как ничего не умели делать, никогда не держали в руках не только топора, но, наверное, и молотка. И надо было видеть их потуги изготовить, например, колья для палаточных растяжек.
Несмотря на все эти минусы, в дивизионе никогда не было каких-либо разборок, конфликтов на тему дедовщины, унижений, а тем более насилия в отношении молодых солдат со стороны старослужащих.
Штаб нашей дивизии находился в Риге, штаб дивизиона - сначала в Елгаве, а потом переехал в Иецаву, ближе к базе.
Иецава - это был, по сути, большой хутор с почтовым отделением. Ходить в увольнение, а тем более в самоволку, было некуда, но всё же некоторые солдаты умудрялись и здесь бегать в эту самую самоволку, а Парфёнов, например, умудрился даже жениться на местной латышке и после демобилизации увез её в Тбилиси. Интересно, что уже после поступления в институт, когда нас, студентов, отпустили по домам на 10 дней, я навестил Парфёнова, застал его со всем семейством, но так как мой визит был неожиданным, то мы договорились, что я приду на следующий день. Однако на следующий день никто мне дверь не открыл, хотя было очевидно, что в квартире кто-то есть. Больше я никогда не пытался с Борисом встретиться, несмотря на большое желание с кем-нибудь повспоминать солдатские годы.
Из-за особенностей места службы нам каждый месяц устраивали групповые увольнения в Ригу, а летом и в Юрмалу. Отвозили туда на автобусе и отпускали до вечера.
Если упомянуть об отношении латышей к служащим на территории Латвии солдатам, то мы в своей среде считали, что они более лояльно к нам настроены по сравнению с эстонцами и литовцами. Но негатив всё-таки в отдельных моментах проявлялся. Был и со мной такой случай, когда продавщица на вопрос о стоимости книги, которую я выбрал, молча вырвала её у меня из рук и положила на полку и так же молча отошла от прилавка. Представить подобное в отношении латыша было просто невозможно!
В конце первого года службы, ещё до начала боевых дежурств на базе, меня, как специалиста по обработке металла, - я оказался единственным в своём дивизионе человеком, имеющим реальный практический опыт работы на производстве, - на два месяца командировали в Ригу на курсы оружейных мастеров при военном арсенале, который находился рядом с Межепарком. Нас было несколько человек из различных частей, и жили мы по два человека в палатках, установленных на территории арсенала. В моих напарниках оказался парень по фамилии Курилов, хронический алкоголик, дошедший до того, что пил бурду, отцеженную из свернувшегося лака. Несколько раз он пытался и меня вовлечь в этот процесс, но натыкался на стопроцентное "нет". Моё психологическое состояние в то время было таково, что я не пил бы не только эту гадость, но и лучшее шампанское в мире.
Мне никто не верит, когда я говорю, что за три года службы в армии я не только не выпил ни грамма спиртного, не только ни разу не побывал на губе, но ни разу не получил наряда вне очереди, хотя ничем не отличался от общей массы солдат и даже несколько раз бывал в самоволке: вместе с Ренатом бегали за яблоками на хутор, а больше и ходить-то было некуда.
Два месяца оружейных курсов пролетели быстро. За это время мы несколько дней учились с открытыми, а потом с закрытыми глазами делать полную, до последнего винтика, разборку и сборку автомата, затем по несколько дней отрабатывали по очереди все технологические операции по реконструкции автомата: АК переделывали в АКМ, упаковывали оружие в ящики и вагонами отправляли в заграничные горячие точки. В нашу армию в это время шли АКМы заводского изготовления. Закончились курсы недельной стрельбой с утра до вечера, пристрелкой автоматов одиночными выстрелами и очередями. К сожалению, защиты для ушей нам никакой не давали, и с тех пор у меня началось необратимое медленное ухудшение слуха, которое обострилось на почве взаимоотношений с одним из самодуров-начальников уже на милицейской службе.
Отправляя меня в часть, начальник арсенала ничего лучше не придумал, как вручить мне ходатайство о моём поощрении правами командира полка за хорошую учёбу на курсах, а на обороте листа с этим ходатайством написал другое ходатайство - о строгом наказании Курилова за его пьянство и лень. В результате никто не узнал ни о первом, ни о втором ходатайстве, потому что бумагу эту пришлось порвать и выбросить.
Среди солдат дивизиона попадались большие оригиналы. Один здоровый парень с Украины по фамилии Ящук - из призыва после нас - заявлял, что никогда не видел и не ел белого хлеба. Не знаю, где он жил на Украине, но кусок белого хлеба он клал сверху чёрного и ел, как бутерброд, громко сопя от удовольствия. Другой парень, с Донбасса, переросток - ему было под тридцать - с мужицкой цыганской внешностью, мнил себя красавцем, донжуаном и пытался насильно овладеть женой одного из офицеров, приехавшей навестить своего мужа. Наличествовали в солдатском коллективе не только эти, но и другие странные и морально уродливые персонажи, которые не давали нам скучать.
Всеми нами, солдатами, повседневно, днём и ночью, командовал старшина Чернов. Это был оригинал на всю дивизию. Он считался самым "чёрным" старшиной, и его назначили к нам в дивизион с учётом особой важности и секретности нашего оружия.
Порядок в казарме был идеальный, старшины все боялись, обмануть его было очень трудно, но мы иногда как-то ухитрялись. Даже мне однажды это удалось сделать во время десятикилометрового кросса. Поскольку я всю жизнь плохой бегун, то десять километров на время для меня были большой проблемой. Так вот, в начале маршрута мне "посчастливилось" запрыгнуть на торчащий из-под дивизионной скорой помощи прицепной узел, благополучно проехать на нём всю дистанцию и вовремя с него соскочить. Старшина, зная мои беговые качества, долго ходил вокруг меня, пытаясь уразуметь, каким образом я в таком свежем виде одолел десять километров. Для него эта загадка осталась неразрешённой.