Всё начиналось в 1949 году в городе Тихорецке, когда я жил несколько месяцев в доме тёти Лизы, но об этом я уже рассказывал. Добавлю, что учёба в Тихорецке запомнилась мне ещё и тем, что я постоянно хотел есть. Понятно, что я не отказывался, если мне перепадало кое-что от других детей, настолько богатых, что они приносили еду с собой в школу. Однажды мне досталось полбублика, но почему-то запачканного - как мне думалось - какими-то чёрными крупинками. Я старательно отковырял каждую и с удовольствием съел бублик. И только спустя определённое время я узнал, что этими крупинками были семена мака и что их можно и нужно было есть.
1 сентября 1950 года (в восьмилетием возрасте) меня снова, то есть во второй раз, уже с настоящим портфелем и букварём, отвели в первый класс мужской школы № 34, которая находилась аж за четыре трамвайные остановки от нашего дома, рядом с авиационным заводом.
Здесь я учился до четвёртого класса. Учился посредственно, так как очень много читал, а школа отрывала меня от этого любимого занятия. К этому времени у меня уже была своя библиотечка. Я усиленно продолжал приобретать книги, по возможности, конечно. Благо стоили они буквально копейки. Записался сразу в несколько библиотек, был популярен у библиотекарш, имел свободный доступ ко всем книжным полкам, домой приносил кипы книг и всё успевал прочитать. Конечно, были любимые авторы (Жюль Верн, А. Гайдар и др.) и любимые книги ("Стожары", "Старое предание", "Пучина", "Джек Восьмёркин - американец" и мн. др.), их я готов был перечитывать по многу раз. Учиться поэтому было некогда. А тут - уж совсем некстати - недели через две-три после начала учебного года (в четвёртом классе) матери дали отпуск на работе, и ей почему-то надо было обязательно поехать в Тихорецк. Она ничего лучше не придумала, как поручить присмотр за мной Вите-Пете, и для этого даже поселила его к нам в комнату на время своего отсутствия.
Уж не знаю, какие у Вити-Пети в голове возникли планы, но он с первых же дней затеял ремонт в нашей комнате. Добыл где-то банку серой корабельной краски и начал на стене изображать панель, то есть закрашивать стену на метр от пола. На полстены его хватило, а потом работа остановилась: то ли краска закончилась, то ли надоело красить (а красил он кисточкой для акварели за неимением другой). На меня он особого внимания не обращал, но, слава богу, не забывал кормить. Ну а я не преминул этим воспользоваться, связался с такой же безнадзорной шпаной и перестал ходить в школу.
На ту беду ещё и мать задержалась в Тихорецке, а когда приехала (месяца через полтора), я безнадёжно отстал от одноклассников, да и в школе не скрывали, что не особо стремятся вновь меня увидеть. Одним словом, в школе я появился снова только 1 сентября нового учебного года, и снова в четвёртом классе. Так я и оказался старше части своих одноклассников на два года, но особо этим не отличался, потому что большая часть мальчишек в классе были, по разным причинам, моими одногодками, среди них и Женька Сучков, мой сосед по квартире, и Женька Бусалаев из соседнего дома, ставший моим другом по классу. Надо сказать, что от одноклассников я отличался более высоким ростом и более крепким физическим развитием, видимо, потому что питание у меня было лучше, чем у них (выше меня ростом в классе был только Женька Бусалаев). Благодаря этому я занял лидирующее положение и вместе с Бусалаевым стал организатором всех безобразий в классе, а частенько и в масштабах школы, за что неоднократно был наказан. Так, однажды в пятом классе меня даже на неделю исключили из школы за то, что якобы я стрелял из воздушного ружья в спину старшей школьной пионервожатой. Я действительно стрелял, но не в спину, и никаких следов пульки на пальто пионервожатой не было. Но наказали меня именно за "спину". Неоднократно я был и объектом обсуждения на педсовете в присутствии матери, в том числе за мой прыжок с балкона второго этажа школы. Тогда это расценили как серьёзный дисциплинарный проступок. А теперь, как мне известно, это называется паркуром и вроде даже поощряется.
Кстати, с друзьями-товарищами летом я фактически не расставался и в ночное время, так как из-за жары и духоты спать в помещении было невозможно. Поэтому почти вся молодёжь, да и многие из старшего поколения спали прямо во дворе на металлических кроватях, которые чуть ли не рядами стояли там круглый год в течение многих лет, многие уже без хозяев, и их использовали другие люди. Мои друзья, - поскольку практически все жили в стандартных домах и были соседями, - свои кровати держали во дворе нашего дома, потому что он был самым обжитым и уютным. Никаких комаров, никаких мошек и другой подобной живности, которая на северах является привычным злом, в Тбилиси не было. Более того, до первых комариных укусов на рыбалке в Тихорецке я вообще очень смутно представлял, что такое комары, и нередко ловил себя на том, что путал их с муравьями.
Как уже говорилось, учился я неважно, так как запоем читал книги. Дело дошло до того, что на одном из уроков в третьем классе у меня отобрали книгу "Фауст" Гёте, от чего все учителя офигели, а директор вызвал мою мать на педсовет. Конечно, я тогда не понимал философского смысла "Фауста", но стихотворное изложение мне очень нравилось. Примерно за четвёртый-седьмой классы я прочитал всего Шекспира, Шиллера, от корки до корки всего Горького и многих других авторов того же уровня, включая книги "Школа злословия" Шеридана, "Тысяча и одна ночь", и т. д. и т. п.
Очень любил читать произведения некоторых грузинских писателей: Константина Гамсахурдия, Александра Казбеги, Ильи Чавчавадзе и других, а книги "Давид Строитель", "Бесики" (А. Белиашвили), "Витязь в тигровой шкуре", "Великий Моурави" (Анны Антоновской) и некоторые другие занимали почётное место в моей библиотеке.
Учителя таких, как я, - а нас было большинство, - недолюбливали, носились только со своими любимчиками-отличниками, а на нас особого внимания не обращали. Тёплые воспоминания сохранились лишь о преподавателях географии (Лариса Дмитриевна), английского языка и труда (так называлось практическое обучение навыкам работы со столярными и слесарными инструментами). В труде я превзошёл многих: в четвёртом классе мог запросто сделать настоящую табуретку, овладел слесарным инструментом, сверлильным и токарным станками по дереву. Занятия у нас проходили в мастерских, прекрасно и богато оборудованных для школы авиазаводом. Более того, часто после занятий в классе я отправлялся в эти мастерские и с удовольствием работал там до вечера. Ну а в пятом-седьмом классах (это уже в школе № 97) я возглавлял бригады ребят по ремонту школьной мебели. Такие бригады создавались почти во всех школах на две-три недели во время школьных каникул. Думаю, не одному мне навыки, привитые на уроках труда, помогли во взрослой жизни.
Забыл сказать, что четвёртый класс явился как бы переломным для меня годом. Во-первых, в Грузии была проведена очередная школьная реформа: упразднили женские и мужские школы, а сделали общие; во-вторых, в связи с реформой меня и моих друзей (упомянутых выше) перевели в бывшую женскую, а теперь общую школу № 97, которая находилась ещё дальше 34-й школы, за радиостанцией, недалеко от железной дороги.
Период привыкания к новым условиям учёбы протекал довольно сложно, но через полгода уже никто и не вспоминал о раздельном обучении.
Процесс образования в четвёртом-седьмом классах изобиловал различными событиями, моей отличной учёбой (особенно по математике) в четвёртом-пятом классах и плохой учёбой в шестом-седьмом классах. Мы с Женькой Бусалаевым были заводилами в классе, любили устраивать походы, в том числе в виде групповых самовольных уходов с уроков. А в седьмом классе, несмотря ни на что, мне доверили даже быть редактором классной газеты, которую я назвал "Семиклассник" и которая, в отличие от других школьных газет, выходила каждые две недели, привлекала внимание не только учащихся, но и учителей и была единственной в школе регулярно выходившей в течение всего учебного года.
Не помню, почему у меня возникли сложные отношения с учительницей русского языка Элеонорой Гавриловной и почему я длительное время не ходил на её уроки. Всё это не могло не сказаться на учёбе. В седьмом классе я еле дотянул до экзаменов, еле-еле сдал их и твёрдо решил в школу не возвращаться. Кстати, в процессе подготовки к экзамену по русскому языку - а готовились мы небольшими группами из друзей-товарищей - я решил не готовиться по экзаменационному билету № 33 с довольно сложными вопросами, публично объявил об этом и предсказал, что этот билет, скорее всего, достанется на экзамене мне. Судьба-злодейка, конечно, так и распорядилась - я вытащил тот самый 33-й билет и вынужден был просить разрешения тянуть другой билет (тогда это разрешалось), хотя оценка автоматически снижалась на один балл. Одним словом, я заработал тройку.
В летние каникулы вместе с Женькой Сучковым я несколько раз пытался устроиться на работу хотя бы учеником. Дело дошло до того, что мы по комсомольским путёвкам начали оформлять документы на учеников-арматурщиков на строительстве нового стадиона "Буревестник", находившегося в другом конце города, куда надо было ехать от нашего дома общественным транспортом не менее двух часов. Это почему-то не понравилось нашим матерям, и они не дали своего согласия на эту работу. А без их согласия, поскольку мы были несовершеннолетними, нас оформить на работу не имели права.
Попытки устроиться на работу затянулись, поэтому в восьмой класс дневной школы я вынужденно пришёл только в октябре. Встретили меня одноклассники прохладно, за прошедший месяц все определились со своими социальными ролями, в классе главным стал Женька Бусалаев, который за лето вытянулся в каланчу. Помню, что от моего появления в школе почему-то была в восторге только рыжая девочка - Инна Старовойтова.
Но больше всего меня поразило то, что все мальчишки класса за это лето очень заметно выросли. И если я раньше в классе был вторым по росту после Женьки Бусалаева, то теперь оказался где-то в середине, хорошо хоть не самым низким. А один из парней (до сих пор помню его фамилию - Душко) за одно лето вырос на девять сантиметров и из хилого мальчишки превратился в рослого парня-удальца, которого уже просто так послать куда подальше было нельзя.
Пробыл я в школе всего один месяц, так как вообще не понимал, о чём идёт речь на уроках математики, физики, химии и т. п. Учиться дальше психологического настроя не было, и очень кстати матери удалось устроить меня учеником токаря-револьверщика в механический цех обувной фабрики.
Так началась моя официальная трудовая жизнь, которая продолжается до сих пор (2013 год) и общий стаж которой составляет 55 лет, но это в календарном исчислении, а в льготном, с учётом работы на Севере, точнее в Архангельске, приравненном к районам Крайнего Севера, трудовой стаж составляет 73 года (в мои 70 лет).
Кстати, этой официальной трудовой жизни предшествовала двухмесячная работа на сенокосе в Грузии в летние каникулы после шестого класса.
В этот период, как и у каждого человека моего возраста, у меня было много приятелей, прежде всего мои ровесники: Женька Сучков, Женька Бусалаев, Олег Кошевой, живший в частном доме и учившийся в другой школе. Не помню, как мы с ним познакомились, но дружба у нас была крепкой, и только моя работа на фабрике отдалила нас. Конечно, дружил и с девчонками, прежде всего с одноклассницами Раей Дмитриевой и Таей Кузичевой, хотя симпатизировал иным - Аллочке Голобородько, Наде Чернобровиной, а особенно нравилась Маша Родионова, которая училась в параллельном классе. Была она спортсменкой-бегуньей, часто бывала на сборах в спортивных лагерях, и даже одно лето я ходил пешком через горы по лесным тропинкам из Коджори в Бетани, где располагался один из спортивных лагерей, чтобы навестить Машу. Она относилась ко мне дружески, но ни о какой любви не было и речи. Такие отношения у нас сохранялись несколько лет. Буквально за месяц-два до отправки в армию я узнал, что Маша вышла замуж за какого-то армянина. Много позже дошли разговоры, что её замужество было не добровольным и не по любви, во всяком случае, со стороны Маши. Больше я никогда и ничего о ней не слышал.
Много лет спустя (на 69-м году жизни), ползая в Интернете, я зарегистрировался в поисковой системе "Одноклассники" и где-то через год обнаружил письмо от Таи Кузичевой, которая наткнулась на мои данные в этой системе. Я был просто ошарашен: через пятьдесят лет встретиться, хоть и в Интернете, с человеком, которого знал в детстве! Не знаю, какие эмоции бывают у других в таких случаях, но меня это потрясло. Конечно, я ответил ей, и у нас завязалась переписка, из которой я кое-что узнал о своих бывших одноклассниках.
В сентябре 2012 года мы с Еленой в очередной раз были в Екатеринбурге на "Минерал-шоу", и по интернетовской договорённости я встретился с Таей Кузичевой. Конечно, вспомнили многих друзей-товарищей по школе, но больше всего нас удивляло, что из десятков общих знакомых только мы двое нашли друг друга. Где остальные? Они не бывают в Интернете? Или, может быть, их уже нет в живых?
Были у меня и взрослые друзья, например Витя-Петя, которого я уже упоминал выше, Василий Данилович - весьма примечательная личность, Володя Завтур, который ухитрился рядом с нашим домом на склоне горы самостроем, без всяких разрешений, возвести дом для себя и своей матери. Года через три весь склон горы по его примеру был застроен такими же домами, и их было несколько десятков, а может быть, и сотен.
Знакомство с Витей-Петей состоялось, когда мне было лет одиннадцать. Однажды во дворе детского сада я увидел худого моложавого мужчину небольшого роста с метлой в руках. Оказалось, это новый дворник по имени Витя, которого - за неимением у него жилья - заведующая поселила в тамбуре запасного входа в здание детского сада. Сделала она это по своей доброте, так как Витя ей рассказал, что он был ранен на фронте, оказался в тбилисском военном госпитале, долго (несколько лет) там лечился, получил группу инвалидности, но у него нет ни денег, ни документов, ни жилья, и он попросился на работу в детский сад в любом качестве, и даже бесплатно, лишь бы ему дали место для ночлега. Заведующая согласилась, и это определило его судьбу на пять-шесть лет.
При оформлении на работу, что произошло через несколько дней после появления его с метлой, оказалось, что его зовут Пётр Евсеев, а родом он из города Зея. Но за несколько предшествующих оформлению дней все привыкли звать его Витей. Поскольку он был симпатичным мужчиной, то многие незамужние дамы стали строить в отношении его соответствующие планы. Узнав настоящее имя, кто-то стал звать его Петей, а кто-то продолжал именовать Витей. В разговорах между собой сотрудники детсада называли его не иначе как Витя-Петя. Почему он сам себя назвал Витей, я не знаю.
Поскольку Витя-Петя был неплохим рассказчиком и знал много всякого интересного, то я с ним быстро сдружился, мы стали вместе совершать прогулки по городу, ходить в горы, ездить на Лисье озеро. Наша дружба продолжалась до моего поступления на работу на обувную фабрику, где, кстати говоря, он уже к этому времени работал. Вскоре, подзаработав денег, Витя-Петя уехал на родину, откуда прислал одно письмо моей матери с просьбой получить на фабрике для него какую-то справку. Мать выполнила его просьбу. Но больше он никому не прислал ни одного письма.
За весь период своей жизни в Тбилиси Витя-Петя только один раз попытался стать мужем одной из работниц детского сада - Шуры Диденко, бухгалтера. Шура жила со своей матерью, братом, двумя сёстрами и своим сыном - все взрослые люди в одной комнате. Можно себе представить, какая весёлая, в полном смысле семейная жизнь началась для Вити-Пети, поэтому хватило ему женитьбы всего на несколько месяцев.
Было в тбилисской жизни Вити-Пети и мрачное событие: восемь месяцев он содержался в заключении. Причиной послужил факт кражи, совершённой в одну из ночей в детском саду. Пропало немного, в основном продукты. Но на месте кражи обнаружили его резиновые сапоги, которые Витя-Петя вечером оставил в другом месте (в прачечной после помывки). Этого оказалось достаточно, чтобы его арестовали по подозрению в краже. Выпустили Витю-Петю из заключения (по причине отсутствия доказательств его вины) измождённого до предела. Он рассказывал, как пытками из него выбивали признание вины. Например, ставили его голым в железную бочку с водой по горло и держали так по двое-трое суток, при этом били палкой по рукам, когда он, устав, пытался держаться за края бочки. Свою "вину" он признавал несколько раз, но ни разу не мог объяснить, куда дел "украденное". Жил-то он в детском саду, родственников не имел, знакомых в городе, кроме детсадовских, у него просто не было. После заключения Витя-Петя продолжил работу в детском саду, но вскоре перешёл на обувную фабрику. После этого тюремного эпизода у него начали сильно шалить нервы. Дело дошло до того, что однажды он на пару месяцев залетел на лечение в психоневрологический диспансер в Коджори, недалеко от Тбилиси.
Благодаря дружбе с Витей-Петей я мог наблюдать жизнь детского сада до седьмого класса, а потом о детсаде узнавал только по рассказам матери. К этому времени Витя-Петя смог восстановить свои документы и устроиться на работу на обувной фабрике, и, благодаря заботе директора детсада Кето Николаевны Гедеванишвили, ему даже дали место в общежитии - один из отсеков в фабричном бараке, - чему он был несказанно рад.
Вторым моим взрослым другом был человек по имени Василий Данилович, с которым я познакомился в Коджори. Он работал в Коджорском психоневрологическом диспансере санитаром, и здесь я впервые его увидел, навещая Витю-Петю. Обратил на себя внимание Василий Данилович тем, что мог играть на любом музыкальном инструменте и любил изъясняться на немецком языке, что было в то время очень необычным явлением. К тому же он обладал феноменальной памятью, знал наизусть, до запятой, целые произведения, например "Фауста" Гёте, причём на русском и немецком языках. Кстати, внешне он был похож на типичного киношного немца, поджарый и аккуратный, и у меня нередко возникала мысль - а не немец ли он на самом деле?
Наша дружба стала более тесной в Саратове, где я жил четыре года, будучи студентом Саратовского юридического института, а он в это время был аспирантом Саратовской консерватории. В Саратове мы встретились с ним случайно на улице, спустя лет шесть после нашего знакомства в Коджори. Выяснилось, что Василий Данилович - большой любитель пива, весьма дефицитного напитка в советское время. За кружку пива, как он сам говорил, мог "продаться дьяволу". И был он коллекционером, имел несколько альбомов с наклеенными в них этикетками от пивных бутылок, причём большинство этикеток были иностранными. Где он их добывал, осталось для меня загадкой.
В этом возрастном периоде я почти каждое лето бывал в Тихорецке. Ездил туда поездом самостоятельно, на месяц-полтора, а то и больше, ухитрялся возить с собой велосипед, предварительно разбирая его на основные части. Прямо на перроне вокзала снимал руль, седло, колёса, педали и всё это компактно укладывал в специально сшитый мной чехол, перевязывал верёвкой и лез в вагон. В Тихорецке на вокзальной площади я собирал велосипед и на нём добирался до деда или тёти Дуси, у которых и жил. Тётя Дуся в эти годы жила в доме, который она построила со своим мужем Николаем после возвращения с Колымы. Дом этот они соорудили на половине земельного участка моего деда.
Во время этих летних приездов я уже осознанно воспринимал другой мир, совершенно не похожий на тбилисский - другие люди, другие обычаи, другая природа, другие оценки.