- Ну, знает человек всю правду досконально, что ж теперь делать?
Так жили мы в последнем повороте. Проводки, прикидки, компрессы, горчичники… Только вот чайки мешали нам и зайцы. К чайкам наши лошади, впрочем, скоро привыкли. Они видели их, эти белые комочки, взлетающие с дорожки прямо из-под копыт, видели и перестали бояться. С зайцами было сложнее: таятся в траве у самой бровки. Проминаешь лошадь и, летя на полном ходу, вдруг точно там, где печатает копыто, замечаешь остекленевший глазок. А если он вздумает прыгнуть? Что тогда сделается с живой машиной, которая, кипя пеной и нервами, дрожит на приводе вожжей?
Но Гриша договорился с одним барышником - любителем из публики - травить зайцев. Тот прибыл пораньше утром в грузовике, набитом собаками, борзыми, - поменьше наших и все больше серые. Меньшая из них, Дымка, на узком зеленом пространстве завидела зайца, и началась травля.
"Заяц попался матерый и резвый. Выскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздававшемуся со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак, и, наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги" ("Война и мир", том второй, часть четвертая, глава VI).
Дымка сделалась линией. Заяц успевал метров на пять впереди. Я, как и все, не отрываясь, следил за Дымкой и за серым комочком и даже себя, что называется, забыл, но не потому, что ждал: "Возьмет?" "Вот это, - слышал я, говорилось во мне, - она завидела, а вот это заяц наддал"…
- Come on, Smoky, - кричал барышник, - take him, sweety!
"- Милушка! Матушка! - послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел" (там же).
А за нами стояли округлые Уэльские холмы.
Взять они ни одного зайца не взяли, места для разгона не было, но, по крайней мере, прогнали. Сквозь щели в заборе зайцы перебрались по соседству на поле для игры в крикет. Мы после этого слышали иногда из-за забора: "Послушай, Джим, откуда вдруг развелось здесь столько зайцев? Играть же невозможно! Бьешь в лузу, попадаешь в зайца". Зато мы резвили рысаков спокойно. Вообще все у нас устроилось вроде бы по-домашнему. И вдруг Всеволод Александрович заявил:
- Нет, ничего вы не понимаете!
Он, разумеется, корифей. У него есть право следить за тем, чтобы наш конноспортивный взгляд на вещи держался известного уровня. Когда показали нам ферму, где разводятся пони, и мы с Гришей, глядя на этих лилипутов, хотели умилиться - все как у лошадей, производитель, хотя и с собаку величиной, но свирепо бьет копытом о землю, миниатюрные кобылки с микроскопическими жеребятами, - хотели мы умилиться, но Всеволод Александрович пристыдил нас.
- А что? - не уступал Гриша. - Хорошие пони!
- Да что вообще может быть хорошего в пони!
Катомский, конечно, не просто Катомский, он - Катомский Четвертый или даже Пятый, наследник целой тренерской династии. Красное с белым - с каких пор блистают на беговой дорожке эти наездничьи цвета! У самого Всеволода Александровича белый камзол, красный картуз, у отца его, Катомского-легендарного, скончавшегося с вожжами в руках, все было белое, и только лента красная через плечо, а прадед Катомский ездил с красными рукавами. И так далее в том же духе с тех пор, как существует рысистый спорт. История бегов - история семьи Катомских. "Для меня в моем деле не осталось тайн" - так говорил наш маэстро со вздохом, будто ему и жить уже больше фактически незачем, коль скоро в лошадях он все постиг и все призы, какие по жребию ему было положено, выиграл.
Поэтому мы прислушались, когда эта истина в последней инстанции и в белом камзоле с красным картузом изрекла: "Куда вам!" Хорошо, но в чем дело?
- Ну как же! Вы и не видите, а вот Яков Петрович, вылитый Яков Петрович!
И указывает на нашего местного знакомого, конского барышника Дика Дайса.
- Подумать только, как две капли воды покойник Яков Петрович!
Легендарный Яков Петрович - это, я слышал, тот самый, что когда-то перекрашивал лошадей, подделывал племенные аттестаты и, кажется, это он разыграл историю, описанную Куприным в "Изумруде". А Дик Дайс… Спрашиваю его:
- Чем вы занимаетесь?
- Ничем.
- Как же так?
- Торговал автомобилями, но продал дело и сейчас думаю, чем бы заняться. Как, по-вашему, лошади - это солидно?
- А живете вы где?
- Нигде.
- ???
- Продал дом, - объяснил Дик Дайс, - и теперь думаю, где бы поселиться. А пока арендую "караван".
Отец трех взрослых сыновей, Дик Дайс помещался, оказывается, в караване со всем семейством. И все это ради того, чтобы с утра до вечера пропадать на ипподроме и с лошадьми. У него имелась и своя лошадь - в особом "караване", конском, прицепленном к жилому. Жена Дика Дайса держалась с непостижимым спокойствием, так, будто живет не в коробке на колесах, а во дворце с привратниками в ливреях у ворот: прямая, почтенная и величественная.
Когда Том, ее старший, не мог справиться с лошадью и дурная Бай-Бай его понесла, то в публике раздался женский визг, и я невольно обернулся, но увидел, что это не госпожа Дайс. Госпожа Дайс сидела все столь же монументальная и невозмутимая, с сигаретой, как обычно, в самых кончиках пальцев. Тома вместе с Бай-Бай ловили веревками, он поднялся потом к матери, побледневший, в трибуны, и она потрепала его ладонью по запыленной щеке.
Самого Дика Дайса, его шляпу на затылке, постоянную суету и вообще его жизнь она, кажется, вовсе не замечала. Лишь однажды, после того как он с наездниками исчез куда-то на неделю, госпожа Дайс держала мужа весь вечер при себе. Дик сидел смирно, но на лице у него было написано: "Ничего, ничего, завтра все пойдет по-старому".
Но куда ему до Якова Петровича, если, конечно, верить литературным источникам.
- Нет-нет, - твердил Катомский, - смотри, он самый!
"Воскресил" Всеволод Александрович и еще одну легендарную личность.
- Этот, как его, Хью, - сказал он, - это же просто покойник Кащеев, вылитый Гришка Кащеев!
Хью Бертон на "покойника", какого бы то ни было, вовсе не походил, но был он представителем профессии вымирающей. Боксер без перчаток, кулачный боец и к тому же боец-чемпион был этот Хью. Это был тот самый бокс, кровавый мордобой, которым занимался Байрон, а потом описал в романах Конан Дойль. В те времена разрешалось поймать противника за волосы и расправляться с ним до убою, как было это в битве чемпионов тех дней - между Мендозой и Джексоном, у которого тренировался Байрон. После этого боксеры, нарушая моду тех дней, стали носить короткую стрижку. Но, в общем, в байроновские времена драка на кулаках, как и пьянство, считались признаками "спортсменства" и "джентльменства". "На следующей неделе я, с божьей милостью, надеюсь быть пьян", - во всеуслышанье говаривал лорд Норфольк, а поэт бравировал синяками, которые ему наставили "звезды" ринга того времени.
Теперь это, разумеется, вне закона. Только в Англии не во всех графствах действуют спортивные законы, и вот там, где их сила кончалась, скажем, в Йоркшире, наш новый друг проводил жуткие бои. Когда мы поинтересовались, есть ли у них все-таки правила, Хью только рассмеялся. А в ответ на вопрос, дерутся ли только руками, закатал штанину до колена - с трудом. Штанину закатать было трудно потому, что узка была для бугристого образования величиной с детскую голову на месте икры. А как часто приходится драться? Нелегальный чемпион сказал: "Пока не получу достойный вызов". В ожидании вызова Хью держал при себе бесформенно-огромного человека, величиной с хороший шкаф, которого тузил по утрам до второго завтрака, а после второго завтрака и до вечера он, как и Дик Дайс, пропадал на ипподроме.
- Покойник Кащеев! Покойник Кащеев! - не мог на него наглядеться Катомский.
- Нет, ты пойми правильно, - рассуждал маэстро, - дело не в сходстве. Сходства никакого! Он своим взглядом на лошадь и на меня самого напоминает мне Кащеева. Как тот на отца моего взглядом газели глядел и просил: "Александр Всеволодович, дозвольте взойти и лошадок ваших взглянуть. Я их и дыханьем своим не обеспокою". Был этот взгляд на лошадь, брат ты мой, был! Музыка, туш! Земля дрожит. Публика трепещет. Сам Поддубный подумывает, не уклониться ли ему от схватки с Кащеевым, а этот всеобщий кумир у порога конюшни прощения просит. И какие, брат ты мой, люди за честь считали не то что погладить, а так только, рядом постоять и посмотреть. Каждый из нас имена этих людей произносит с благоговением, а они - "Разрешите только взглянуть!". Ты это и в "Анне Карениной" найдешь: "Всех из конюшни вон! Нечего лошадь перед призом нервировать!" А теперь, ты сам убедился, так и лезут, так и лезут, безо всякого трепета, с расспросами да с ласками. А вот откуда у этого британского костоправа такая деликатность взялась во взгляде на лошадь, кто знает, но я, когда встречаю его, молодость вспоминаю, и видится мне через него и Кащеев, и сам Лев Николаевич, и на душе становится тепло.
Боксер пригласил нас в какое-то хозяйство, где он держал пару лошадей, и ему хотелось, чтобы метр осмотрел их. С трудом найдя подмену - за лошадьми смотреть, мы поехали.
Сели мы в машину. Хью отвлекся к приемнику, и раздалось: "Хвалю тебя за то, что ты побли-и-изости!"
Это звучала "Кэролайн", радиостанция пиратская, вне закона. "Кэролайн" находилась на корабле, который держался в трехстах милях от берега. Все время. Иначе арестуют. А на триста миль - вне закона. Когда подходили мы к туманным берегам Альбиона, то видели где-то вдали судно - не судно, плот - не плот. Капитан поглядел в бинокль:
- Это "Кэролайн".
И как только устроились мы на ипподроме, в первое же утро пришел молодой наездник Джон, принес транзистор, поставил его на землю возле денника, и бодрый голос провозгласил:
- Это "Кэролайн"!
Все тогда слушали "Кэролайн". Даже рыжая Лагретто, возле "бокса", в который Джон имел обыкновение помещать транзистор, тотчас высовывала голову и тянула мордой к черному ящику, едва только раздавалось: "Хвалю тебя за то, что ты побли-и-зости!"
Наши лошади, впрочем, оставались равнодушны к мотивам "Кэролайн". Эх-Откровенный-Разговор, которому до чего только не было дела, даже не смотрел в ту сторону, откуда звучали навязчивые мелодии. А Тайфун забавлялся своей собственной "музыкой": он бил передним копытом в стену и дергал губами замок в задвижке у "бокса". Получался вполне последовательный стук и бряк. Это продолжалось до тех пор, пока Гриша с ужасным криком не обрушивался на него. Жеребец оставлял свою "музыку" и глядел некоторое время в Гришину сторону, причем на морде у него было написано: "Ну вот, и подергать и постучать нельзя!"
Нас же, как и всех здесь, "Кэролайн" донимала с утра до вечера. Они брали веселой наглостью, откровенностью очковтирания и музыкой, которая с точностью била по нервам. Их можно было не слушать, то есть пропускать мимо ушей все, что вещали они про мыло, пудру, сигареты, возбуждающие средства и т. п., но невозможно было отделаться от ритма, от заведенной бодрости.
"Кэролайн" пользовались словно всеобщим магнитофоном. Радиостанция передавала одни и те же мелодии и все в том же порядке. Идея прекрасная, вот почему "Кэролайн" преследовали-преследовали, а потом просто воспользовались ее примером, стали передавать музыку вперемежку с рекламой и зашибли "пиратов" конкуренцией. Но мы начинали день с "Кэролайн", шли за провизией в город - из дверей кафе слышалась "Кэролайн", проходили мимо молодые, волосатые люди и слушали маленькими приемничками "Кэролайн", возвращались на ипподром: рыжая Лагретто тянулась мордой к ящичку, из которого неслось:
А можешь ли ты сказать мне сейчас,
Или молчанье - ответ?
Ответ!
И неизменно бодрый голос в который раз подтверждал:
- Это радио "Кэролайн"!
Итак, играло разбойничье радио. Нелегальный чемпион, кулачный боец, крутил рулем. Мы повернули там, где проезд был закрыт, и, значительно превышая дозволенную скорость, подлетели к запертым воротам.
- Сейчас, - говорил кулачный боец, необычайно воодушевляясь, - я покажу вам кобылу. Она третий раз подряд жеребит двойню! Правда, у меня документов на нее нет, поэтому потомство незаконным считается и этих жеребят нельзя на призы записывать. А вот, - продолжал нелегальный боксер, - мой мерин. Может бежать и рысью и иноходью. Его испытывали и в экипаже и под седлом. К сожалению, допингом однажды перекормили и у него головокружения начались.
Мерин, рыжий, с лысиной, представлявший собой в некотором роде лошадиный универсал, потянулся к нам обвисшими губами. На вид ему было лет пятнадцать, что по человеческим меркам будет все шестьдесят. Мерин, видно, хотел бы сахара. Хозяин, однако, ничего ему не дал, а только отвел его морду рукой с почтительной осторожностью, как и требовали того исключительные дарования ветерана.
- Еще я вам покажу, - не унимался боксер, - осла. Настоящий марокканский осел! С официальным дипломом!
Метр, еще недавно поносивший нас с Гришей за взгляд, один только взгляд, брошенный на пони, теперь осматривал осла, будто это была идеальных форм лошадь.
- Ну, как осел? - обратился к Всеволоду Александровичу Гриша. - Хорош по виду?
Вернувшись на ипподром, мы застали у конюшни целое население. Издалека было слышно, что говорят о лошадях, говорят о лошадях, говорят о лошадях.
Без Дика Дайса здесь не обошлось. По принципу "все мое при мне" он находился здесь вместе со всем семейством и, если уж говорить о нем на языке, достойном Якова Петровича, так сказать, гулял.
- Не трогай хлыст! - велел он своему младшему сыну и, отняв хлыст, стал с ним делать то же, что и мальчишка.
- Не шуми! - прикрикнул Дик на среднего, а сам продолжал шуметь больше всех.
Чинно было только возле ларя с овсом. Там букмекер, глава местных букмекеров, развернул свою деятельность. Но кто такой букмекер? Тоже ведь персонаж из старых романов.
До начала бегов по конюшням, выясняя шансы лошадей, шныряют "жучки". Добытые сведения они предлагают игрокам, тотошникам, а те, естественно, загораясь надеждой на несметный выигрыш, делают ставки - букмекеру. А букмекер - это в своем роде тип экзистенциальный, тот, на чьем знамени прибиты слова: "Держись до последнего!" Наездник выигрывает, когда он выигрывает, приходит к финишу первым, игрок выигрывает, если он угадал победителя. А когда остается в выигрыше букмекер? Он играет один против всех. Победа фаворита ему не выгодна: получается один к одному, деньги приходят и уходят. Если же выигрывает лошадка "темная", на которую никто не ставил, деньги останутся у него, но - бить будут. А главное, кроме ущерба физического, фирма понесет еще и моральный урон, верить в этого букмекера перестанут. Тоже не выгодно. И букмекер гадает, непрерывно гадает, какую бы предложить пропорцию ставок - один к трем или к двадцати, так, чтобы это выглядело правдоподобно и достаточно выгодно для игроков, но чтобы, в сущности, самому не остаться в накладе. Для этого дела нужен компьютер, а не просто голова! Но местный букмекер, как всякий мастер ручного труда, ненавидел технический прогресс и говорил: "Технический грабеж", - разумея государственный тотализатор (за последние годы он стал электронным).
Однако нельзя сказать, чтобы он сам, букмекер, был вовсе в стороне от веяний времени. У него был налажен портативный телевизор, и он смотрел по нему скачки. Как раз в это время они проходили где-то под Лондоном, и у голубого экрана расположились, в ожидании бегов, наиболее азартные из "жучков" и просто тотошников, играя одновременно и на скачках и в карты.
Букмекер одной рукой принимал ставки на лошадей, другой держал банк, посматривая и в телевизор и в карты. А третьей рукой он подгребал к себе деньги. У него несомненно была третья рука или же бумажки и монеты оказывались возле него сами собой.
- Пики козыри! - объявил он.
Тут же:
- Утренняя Заря под Пиготом идет в шансах один к четырем!
И сразу:
- Банк, джентльмены!
- Старт! - вздохнули у него за спиной.
Букмекер кинул взгляд на экран и продолжал метать карты.
- Покойник Кирюшка, просто покойник Кирюшка! - произнес, глядя на его работу, Катомский.
Помимо того что все "покойники" были вполне живыми и очень общительными людьми, это царство теней, вызванное на свет воображением Всеволода Александровича, поддавалось, что называется, рациональному объяснению. Мы очутились в провинции, совершенной провинции, в пропорции один к пяти, если сравнивать с Эпсомом или Кентукки, центрами современной скаковой жизни. Бега для англичан дело новое, и пока только здесь, в глухой стороне, возле Страны чудес, в краю Моржей и Плотников, сумели рысачки силами своей новоявленной ассоциации занять небольшой плацдарм. Хотя на воротах ипподрома рядом с "Признана в США" и значилось: "Королевский кубок ничто по сравнению с нашим Большим призом!!!" - но это, знаете, как в гоголевских губернских городах не бывало из вин простого сотерна, исключительно Го-Сотерн, Наивысший Сотерн. У нас в приморском городке из двух улиц тоже не имелось ничего простого, обычного, не особенного. К местному перрону подходили три вагона, влекомые первозданным паровозом и называвшиеся "Чудо-Экспресс". Здесь же был Супер-Отель, иначе говоря, Сверх-Отель, а рядом сияло Королевское Лидо. И мы бросали вызов королевским скачкам! Пусть в пропорции один к пяти, а может быть и к пятнадцати, но кипела своя жизнь. В этом затерянном мирке, куда не дошли еще законы Жокей-Клуба и где пока не действовал кинопатруль, фиксирующий малейшее колебание хлыста, - в этом мирке, будто на таинственном плато у берегов Амазонки, держался климат, где как дома чувствовали себя "жучки" и прочие жители из призового быта вековой давности. Нет, призовой мир-модерн, снабженный электронным табло, на котором контролируется каждая очередная ставка, тоже не безгрешен. Но воскресни сейчас сам Яков Петрович…
Чтобы уж все было ясно относительно Якова Петровича, разыгравшего историю с подложной лошадью, я скажу здесь все, опираясь на разыскания Валентина Михайловича.
Эта история, известная нам по "Изумруду", сплела в узел лучших наездников, именитейших коннозаводчиков, первостатейных проходимцев и, уж как водится, прекрасных лошадей. Лошади, понятно, были самой пострадавшей стороной, что дало Куприну идею классического рассказа. "Зачем, зачем вы, люди злые…" - люди в рассказе на втором плане, психология - "лошадиная". Эта сторона заинтересовала Куприна. Но была и другая.