Тут Катомский сделал свой посыл.
Когда нужно описать рывок на финише, Толстой говорит о лошади "как птица". Современный писатель прибегнет в том же случае, положим, к самолету и, возможно, вспомнит ракету.
Нарастание резвости по дистанции Толстой передает спокойно: свистнул кнут, шире ход, копыта бьют в железо передка. Толстой, как если бы в самом деле он "был лошадью", знает изнутри, как это - "все шире и шире, содрогаясь каждым мускулом и кидая снег под передок, я еду". Соединяя профессионализм спортивный с писательским, следит он и за скачкой, отмечая всего лишь, когда у лошади потемнело плечо от пота и как от посыла она прижала уши. Он знает, он видит, ему хватает слов и не требуется "как". Однако перед последним барьером, на прямой, успевая тем же точным внутренним постижением ухватить предельную струну скачки, зная: если не по скаковой дорожке, то по охотничьим погоням, как лошадь на полном галопе приникает к земле, зная в особенности, что тогда кажется, будто неподвижно висишь вместе с лошадью в воздухе - это пейс! - зная и успевая до этой минуты, Толстой вдруг перед последним барьером мешкает и, уже не чувствуя последнего броска ни за лошадь, ни за ездока, говорит "как птица".
Позиция наблюдателя: "Он видел их резвость, ставил на королевские цвета и кричал вместе с толпой" (Джойс).
"…Начался заезд, они привстали с мест и волновались, и горячились, как все люди, когда играют и видят, что лошадь, на которую они поставили, плетется в хвосте, а они надеются, что она вдруг вырвется вперед, чего никогда не случается, потому что в ней нет прежнего задора" (Шервуд Андерсон).
И - Хемингуэй: "Стоишь на трибуне с биноклем, видишь только, как все тронулись с места, и звонок начинает звонить, и кажется, что он звонит целую тысячу лет, и вот они уже обогнули круг, вылетают из-за поворота".
Спустив ногу, выставив крючковый хлыст, маэстро рывком захватил Ровера, которого наездник-англичанин бил наотмашь, будто кнутом, а не хлыстом, и надо хотя бы немного держать в руках вожжи, чтобы представить, сколько воли, умения и выдержки должно хватить, чтобы сделать с Родионом то, что сделал Катомский, заставив жеребца высунуть голову к столбу на нос впереди несущегося Ровера.
"Все, все возьмите. Пусть молодость ушла. Старый и больной. Иронизируйте, гандикапируйте, берите сколько угодно у меня форы. Мне по дистанции не нужно ничего. Но эти несколько метров до последнего столба - мои. Отдай!" - это говорил в ту минуту вид мастера.
- В мертвом гите! В мертвом гите! - пронесся по трибунам стон.
Значит, голова в голову, рядом. И только после совещания судьи решили, что все-таки полголовы за нами, чуть больше носа.
Катомский въехал победителем в паддок и стянул с головы красный картуз. Ипподром встал.
Призовой день клонился к закату. Воздух остывал от страстей. Публика рассеивалась. Разъезжались фургоны с лошадьми. Конюх вел через круг захромавшую лошадь. Эх-Откровенный-Разговор, уже после бега освежившийся, хрустел сеном. Прислушиваясь, как Родион ест, Катомский убирал в наследственный сундук таинственные мази, бутылочки и прочие приспособления. Становилось все тише. К нам никто не подходил. Обычно - толпились. Разговоры. Шутки. Тащат кто-куда. И вдруг - выиграли, и никого. Причину мы знали: после победы цены на наших лошадей поднялись и мы сделались для многих, так сказать, не интересны. Барышник Дик Дайс посмотрел на меня как в пространство.
- Ну, что? - заговорил тут Катомский, глядя, как мы с Гришей поникли. - Где же ваши друзья?
Он иронически выговорил "друзья" и смотрел на нас взглядом усталой опытности.
- Где, - все также продолжал Всеволод Александрович, - Дик Дайс? Джек? Джон?
С каждым именем мы все ниже опускали головы.
- Где боксер?
- Боксер уехал в Маслобоево! - попробовал отбиться Гриша.
"Маслобоевом" называлось переиначенное Гришей Масселборо, шотландский городок, где как раз не было известных ограничений.
- Хорошо, боксер в Маслобоеве, - не отступал Катомский, - а где же Грей?
То был удар. Мы всегда знали, что большинство крутится возле нас из интереса. Но Грей Рэнсом был случай особый.
Однажды на ипподроме проминали очень резвого рысака. За работой наблюдал высокий стройный парень моих лет.
- Что за лошадь? - спросили мы.
- Принц.
- Чья?
- Моя.
Истрепанный немилосердной ездой "ягуар" и лошадь по кличке "Принц". Грей Рэнсом удивительно привязался к нам. Он готов был пропадать с нами целые дни.
- Где же ваш Грей?
И маэстро удалился на покой.
Установилось ночное небо. Зажглись огни Королевского Лидо. Супер сиял своими окнами. В той стороне, где Ливерпуль, поднималось темное зарево. Всюду двигалась своим чередом чужая жизнь, оставляя нас с краю. Мы собрались в кафе Королевского Лидо есть грибы. Это сделалось у нас правилом, чтобы сохранить, как обычно бывает за рубежом, защитный кокон родного обихода: уезжает человек за тридевять земель и сразу же спрашивает черного хлеба.
- О’кэй! - раздалось у нас за спиной.
Это был Грей.
И била музыка по мере того, как все выше и выше ввинчивались мы в ночные горы. Не унималась "Кэролайн":
Был
молод
я,
хоть и теперь еще я -
мо-о-олод…
В горной таверне, куда мы приехали, на стенах развешаны были скаковые картины, и мистер Триллинг возвышался над баром, как капитан. С порога слышалось, что говорят о лошадях, говорят о лошадях, говорят о лошадях.
Не многие ожидали, что мы будем первыми, поэтому букмекер был в барышах, он нам кивнул словно соучастникам. А кто потерпел из-за нас убытки, имел, конечно, мотивы смотреть иначе.
Один взгляд оказался особенно красноречив.
Через какую-нибудь минуту между Греем и этим длиннолицым шел диалог шекспировский: "Это вы на мой счет закусили губу, сэр?" ("Ромео и Джульетта", д. 1, сц. 1).
Грей шепнул:
- Англичан бить будем, - он был уэльсец.
Я же думал не "что сейчас будет?", а щемило меня, "что потом будет!". На шелестящем наречии своих предков, из которого знающий только английский ни слова не поймет, Грей заговорил кое с кем из сидевших у бара и вокруг букмекера. Обнаружились, кроме того, ирландцы, они-то понимали уэльсцев. Появился наш босс с Арабеллой и хотел было все прекратить. Грей сказал ему демонстративно:
- Тут из Лондона хотят с нас получить.
Босс, он был тоже уэльсец, просто зашипел в ответ:
- Получат! - и потянул с плеч пиджак.
Кто-то прошептал: "Жаль, боксер в Маслобоеве". Боксер был шотландец, и он, когда при англичанах обсуждали беговые тайны, переходил с местными игроками на тот же шелестящий язык.
Но англичанкой оказалась Арабелла! "Хотите быть судьей на конкурсе красавиц?" - однажды предложил мне наш босс. Кто скажет на это "нет"? Только с условием, - босс добавил, - моя Арабелла должна быть победительницей! Что ж, присуждая ей приз "королевы", пришлось бы кривить душой (вкусы тут специфические), однако она была бесспорной победительницей при нашем Англси.
- Мужчины, - произнесла она, подходя к длиннолицему и кладя ему руку на плечо, - не заставляйте меня краснеть за мою родину!
Длиннолицый выступил вперед и начал, уже играя, засучивать рукава. Вековая выучка оказалась в соединении иронии и серьезности, самоуничижения и достоинства. Все было понято и прощено. Как фейерверк к перемирию, впустили собак: вбежало два огромных и образцово черных пса, а за ними немыслимое количество щенков. А затем в совершенной тишине повар внес на перчатке охотничьего сокола.
Стало торжественно. Никто не двигался и не говорил ни слова. Возле букмекера затихли. Даже щенки приостановили возню. Строгая крупная птица обвела нас взором.
"Так, так, - говорили пронзительные глаза, - и Гришашвили, и ты, и Грей, все, стало быть, здесь… Так, так!"
Вот наступил день прощания. Бега позади. Лошади отправлялись на аукцион, а мы - домой. На проводы Катомский подготовил оставшиеся у нас неиспользованными по прямому назначению флюиды наружных втираний в пропорции один к трем. Сказать нам напутственное слово пришли все местные "Кащеевы" и "Яковы Петровичи".
- Что, - обратился к Катомскому Гриша, - играет сердце "Прощание славянки"?
- При чем здесь "Славянка", сэр?
- Ну как же, - Гриша указал на "Кащеевых" и "Петровичей". - Все свои!
Но мы никогда не думали, что таким сентиментальным будет прощание с лошадьми, нашими лошадьми, которые своими болезнями и капризами успели нам осточертеть, как выражался Катомский.
В последний раз прошелся Всеволод Александрович перед денниками, из которых, как по команде, уставились на него все три морды.
- Что, что, соколики? Остаетесь!
- Ну, турка не нашего бога! - Гриша зашел к Тайфуну и, ткнув его в бок, крикнул преувеличенно грубо.
С лошадьми вообще обращаются преувеличенно. Однако на этот раз была не обычная нарочитость. Тайфун будто понимал это. Он не обратил к Грише морду с выражением, какое всегда у него в таких случаях появлялось: "В чем дело? Кажется, я не стучу и не дергаю!" Тайфун вздохнул и отвернулся.
Когда мы пошли, не оборачиваясь, Эх-Откровенный-Разговор принялся вдруг отчаянно стучать.
Была в начале века выдрессирована одним немцем лошадь, которая даже по телефону умела разговаривать, отбивая сигналы копытами. Родион не знал этого. Он просто стучал и стучал, но в его настойчивости и тревоге ясно было выражено: "Куда? Куда же вы? Разве так поступают!.."
Из Англии вернулись мы в августе, только что прошли большие призы, но не разговоры о новых триумфаторах и рекордах коснулись нашего слуха прежде всего.
- Башилов умер, - сообщил первый же попавшийся нам навстречу обитатель Беговой улицы, а уж тут все знают обо всем.
Григорий Григорьевич Башилов возле лошадей производил впечатление поэта, ученого и философа. В стенах конюшни Башилов выражал тончайшие оттенки мысли, если только дело касалось лошадей. Привели как-то жеребят с завода, и я все не мог найти слова, чтобы определить их отличие от призовых рысаков. "Зверем еще пахнут", - ответил Башилов на мой вопрос таким тоном, как у Гоголя ветвистая тирада обрывается формулой: "Вам нужно мертвых душ?" Так и у Башилова все в его мире имело название, назначение, место.
И при всем своем величии Григорий Григорьевич трепетал буквально перед каждым призом. Это не было, как у Катомского, "волнение", входившее в набор приемов. То был самый неподдельный страх перед судьбой. Лицо делалось землистым, совсем пропадал голос: глубокое удручение долгие годы гнездилось в душе великого наездника, ибо за всю жизнь ни разу не выиграл он Дерби. А это все равно, как для трагика остаться без роли Гамлета. Другие призы Башилов выигрывал, некоторые даже неоднократно. Приз Элиты брал трижды. Дерби никак не давалось! Лошади, идеально подготовленные, начинали хромать прямо на проминке. Однажды при бесспорных шансах на победу Башилов улегся у денника своей лошади на ночь, так надо же! Конкуренты подковыряли с наружной стороны раму и обрушили ее на несчастного фаворита, который хотя серьезно и не покалечился, но выбыл из игры. Случилось это еще в те времена, когда легендарный Яков Петрович подделывал племенные аттестаты, перекрашивал лошадей, а Куприн черпал на ипподроме материал для "Изумруда".
И только в самые последние годы его призовой карьеры счастье сжалилось над прославленным мастером, улыбнулось ему, и он взял Дерби на Былой Мечте. В силу совпадения получилось так, что и конный завод, которому принадлежала Былая Мечта, никогда прежде не удостаивался Дерби, приза призов. По решению администрации завода победительницу захотели увековечить в бронзе при жизни. Для этого на завод вызван был Гарик К., и он поставил там памятник. Правда, не обошлось без творческих дискуссий. Дело в том, что в приемочную комиссию включен был Валентин Михайлович и он произнес разгромную речь примерно в таком духе: если индивидуальность выдающейся кобылы схвачена вполне удовлетворительно, то все же не переданы фамильные черты, которые указывали бы на происхождение Былой Мечты, на ее семейную связь с несравненным Сметанкой! На этом основании Валентин Михайлович категорически отказывался поставить свою подпись под актом приемки памятника, говоря, что он не может подписаться под собственным смертным приговором, ибо потомство не простит такой оплошности, такой элементарной, как он выражался, иппической безграмотности. Не знаю, как уж они там обошлись без подписи эксперта, только Гарик приехал из завода взбудораженный и сказал:
- У них дальше Аничкова моста и коробки "Казбека" вкус не развивался.
Впрочем, Былая Мечта оставалась памятником самой себе, она здравствовала и вот пережила своего тренера.
Мы прибыли на ипподром в самый разгар организационных разговоров о том, как отдать похоронные почести Башилову. Главное, какого коня вести за гробом? Как павший воин на лафете, наездник принимает свой последний старт на повозке. Следом ведут лучших его лошадей. Как быть в данном случае? Былая Мечта значилась безусловным претендентом. Но где эта Былая Мечта? И сколько ей лет! По человеческим меркам, которые в четыре раза превышают лошадиные, она в свои двадцать была восьмидесятилетней старухой. Везти кобылу за тридевять земель, а она того и гляди сама падет по дороге.
- Квант, - сказал директор ипподрома, - пусть идет Квант.
Квант (рыжий, во лбу бело, левая задняя до плюсны тоже бело), он, конечно, крэк - выиграл Дерби этого года, как раз перед нашим приездом. Но при чем здесь Башилов и Былая Мечта?
- В таком случае, - заявил Валентин Михайлович, - я отказываюсь принимать участие в этой кукольной комедии!
Мнения разделились. Младшее поколение наездников не видело ничего ужасного в том, что поведут Кванта. Мне тоже так казалось, но я все-таки спросил Катомского, так ли уж это нарушает обычаи?
- Друг мой, - отвечал маэстро, - это просто профанация, а не похороны.
И он рассказал, как провожали его отца: мало того что вели ту лошадь, которая и привезла Катомского-старшего к последней победе бездыханным. Вели до седьмого колена потомство лучших линий, на представителях которых старик Катомский выступал и выигрывал. И подобраны лошади были так, чтобы получилась траурная гамма мастей.
- А тут выбрали какого-то пряничного конька, которого и не во всяком цирке прилично показать, - говорил Катомский. - Просто жалкое зрелище.
Право, мне ничего не казалось жалким. Напротив, все выглядело необычайно торжественно. Традиционно. Законно. Так мне казалось.
Собрались в последнем повороте, у выхода на финишную прямую. Квант под черной попоной, на поводьях, с двумя конюхами по бокам, следовал прямо за открытым гробом.
Вывернули на прямую. Шли великие люди, немыслимые мастера. В кои веки оказался я с такими людьми на призовой дорожке рядом, голова в голову, а то все пыль из-под копыт у них глотал.
В отдаление, полем, составляя нам открытую оппозицию, шел в одиночестве Валентин Михайлович. На заборе, окружавшем беговую дорожку, торчали местные мальчишки, будущие Башиловы.
Но лучше всех повел себя Квант. Шел с необычайным достоинством, картинностью. Иначе не скажешь - с чувством исторической ответственности. (Наверное, Валентин Михайлович так и сказал бы, будь Квант хоть бы седьмая вода на киселе, но все же родственник Былой Мечте.) А у самого финишного столба, когда катафалк пересек линию финиша, конь поднял вдруг голову и - затрубил, заржал. Не знаю, может быть, и это представлялось знатокам кукольной комедией, но мы, мне казалось, сподобились прикоснуться к высшим сферам. Не знаю, не знаю, но, по-моему, все совершалось именно как надо. И неужели я тоже доживу до тех пор, когда вот этот ритуал, о котором один крэк сказал "комедия", другой - "профанация", мне будет представляться возвышенным действом по сравнению с каким-то новым обрядом, который уже я сочту жалким зрелищем?
- Простите, - раздалось у меня над ухом, - поскольку этот, на рогаче, с нашего круга съехал, придется вам в честь Григория Григорьевича надгробное слово сказать. Так, осветите коротенько.
- Да, да, - добавил с другого бока, с бровки, старик Кольцов, - у него хоть ни рук, ни головы нет, но язык привешен.
Говорить в таких случаях надо про Сократа. Когда наступил смертный час Сократа и ученики начали печалиться, философ сказал им: "Зачем вы убиваетесь обо мне? Подумайте, что за прекрасное общество ждет меня там, в ином мире". Действительно, все великие, начиная с Гомера, давно уже ждали мудреца. "Вы бы лучше, - продолжал Сократ, - беспокоились о себе. Посмотрите, с кем вам придется жить!"
- …И принимают они сейчас там с общего старта. Ограничений по породам нет. Принцип один - элита. Катомский-старший выезжает из паддока. Капитан Советской Армии Борис Лилов вызывается на манеж. И с помертвевшим от страха лицом, но, как живой, подает на старт Григорий Григорьевич Башилов.
С кладбища поехали к Башиловым. Комнатка у стариков была маленькая: многие годы Григорий Григорьевич был депутатом райсовета и не считал возможным себе жилищные условия улучшать. Поэтому входили мы порциями и не задерживались за столом долее двадцати минут, уступая место следующей группе. Входили по конюшням. На столе стояло слегка подкрашенное "Наружное" - для втираний лошадям. Среди гостей были вдовы прежде знаменитых наездников. Они в основном разбирали между собой сны. Им снились прежние призы.
- Вчера Дерби двенадцатого года видела, - сообщила вдова Константинова. - Кейтон на Фаталисте взял. Мой вторым, как и тогда… Я его спрашиваю: "Что ж ты, опять проиграл?" - "Ничего, - отвечает, а сам смеется, - я его вторым гитом объеду!"