Я славлю тот день и час, как увидел тебя впервые,
Когда непослушным стало в привычных руках весло…
Когда ж ожила земля и всходы взошли яровые -
Из первого смутного трепета огромное чувство росло.Когда отцвели сады, нагрянули белые ночи,
А юность ломилась в ставни и звала любить и жить -
Я уже знал, я убедился воочию,
Как от зари до заката с девушкой можно дружить.Назавтра сказали: "Пока!" и встретили юность в шинели,
В казармах, теплушках, окопах, в горластом пехотном строю.
Мы жизни хлебнули вдоволь, а прифронтовые метели,
Лицо обжигая до боли, пели нам песню свою.И вот походы прошли: в степях, крутыми холмами
Пролег наш тернистый, славный, потом политый путь.
А дружба? Будьте спокойны: привязанность, выношенную годами,
Ни время, ни люди не в силах теперь пошатнуть!Скоро расплавят снега солнца лучи. Неземные,
Сладкие сны нам приснятся - ты улыбнешься весне.
Я буду в далекой Одессе, но вестники дружбы немые -
Цветы белоснежных акаций - напомнят слегка обо мне.Я верю, что время придет - мы сможем сказать детям,
Их провожая в жизнь, в омут житейской кутерьмы:
"Дорогие наши - в жизни своей сумейте
Ценить настоящую дружбу, дружить, как дружили мы!"Где-то в груди поплывут чудной мелодии звуки.
В памяти светлые встанут прожитые вместе года.
Мы с любовью пожмем крепко, но нежно, руки,
В глаза глубоко заглянем, счастливые, как никогда.И промолвив: "Пора" - в тиши золотого вечера,
Пожелает спокойной ночи всем счастливая мать…
Вот о такой чудесной, дружбе простой, человечной,
Так, между прочим, сегодня - я и хотел сказать.
6
Одесса встретила весной. Снег стаял. Везде была непролазная грязь. Я не успел появиться в полку, а начальник штаба уже выловил меня на ходу, чтобы отправить на шестимесячные окружные курсы по моей новой специальности мобработника. При этом он пояснил:
- Вернешься к нам через несколько месяцев и будешь получать 800 рублей в месяц. Мать привезешь в Одессу.
Было о чем задуматься: это были большие деньги - отец столько зарабатывал на двух работах. Я с трудом отказался от предложения, поскольку еще не решил для себя, кем хочу стать: то ли моряком, о чем мечтал в школе, толи выберу другую профессию.
Служба пошла своим чередом. В том же письме Нине от 13 февраля, где писал про "лошадок", были и такие строчки: "Не скучай и будь здорова, / Веселись от всей души, / Слушай "Дружбу", / Помни дружбу / И скорей пиши!" - я был неисправим.
Посетил концерт хора Одесского театра оперы и балета. Мы все скучали на концерте, так как его программа явно не соответствовала вкусам нашей солдатской аудитории. За несколько дней до этого состоялся концерт самодеятельности "Ансамбля жен начсостава" гарнизона Одессы. Вот это был концерт! Пели женщины, познавшие войну, тревогу за близких и боль утраты. У многих в зале на глазах блестели слезы, и полюбившийся ансамбль долго не отпускали со сцены.
В период душевной подготовки к большой войне мы не воспринимали классическую музыку в рамках спокойной, незнакомой нам мещанской жизни, любовь к которой нам так старались привить оперные артисты. Мы в массе уже были "испорченным народом". Наши души согревали слова совсем других песен, например: "Наша школа, школа полковая, Командиры - впереди…", или "Пойдут колонны сталинской пехоты, Пойдут в последний бой с врагом…" Это нам тогда было ближе и понятней, с этими песнями мы жили и собирались воевать с Гитлером. Простите нас за это, но другими мы быть не могли. Чтобы нас понять, для этого надо было послужить вместе с нами в то время.
Из письма Нине от 15 февраля: "Сегодня у нас был митинг, посвященный 18-й партконференции. Был доклад о международном положении. Он заставил меня серьезно призадуматься. В этом году что-нибудь будет…" Как мы все ждали войну!
Но даже у Данилова "за пазухой" мне не жилось спокойно. Вот письмо Нине от 17 февраля: ‹‹…Веселые дела, приподнятое настроение. Спешу поделиться. Сегодня днем пришел приказ свыше: вышибить из штаба полка всех, не имеющих на руках документа о том, что они нестроевики. Вместе со мной отправляются 90 % обратно в старую школу. Мой начальник еще этого не знает. Работы по горло, а заменить меня раньше чем через месяц никто не имеет права. Завтра снова лягу за "Максима" и реже буду писать моей дорогой Ниночке…
Нинка, мне хочется через тысячи километров, отделяющие нас, крикнуть во весь голос тебе:
Мы сегодня звонкой песней
Распрощаемся с Одессой
И штыками встретим завтра Измаил!!!››
Я никак не пойму: или я - пророк, или это дар предвидения, или - реальная оценка обстановки. Но все, о чем говорилось в последних трех строчках, сбудется через четыре месяца: будут штыки, будут песни, будет Измаил, но, к сожалению, еще добавится и кровь!
Очень любопытное стихотворение попалось мне на глаза в феврале 1941 года в одной из одесских газет. Автор - Елена Ширман. Название стихотворения было весьма недвусмысленным, и я включил его в письмо Нине от 23 февраля:
ТАК БУДЕТ
Я буду слушать, как ты спишь. А утром
Пораньше встану, чай вскипячу.
Сухие веки второпях напудрю
И к вороту петлицы примечу.Ты будешь как всегда. Меня шутливо
"Несносной хлопотухой" обзовешь.
Попросишь спичку. И неторопливо
Газету над стаканом развернешь.И час придет. Я встану, холодея.
Скажу: "Фуфайку не забудь, смотри…"
Ты тщательно поправишь портупею
И выпрямишься. И пойдешь к двери.И обернешься, может быть. И разом
Ко мне рванешься, за руки возьмешь.
К виску прильнешь разгоряченным глазом,
И ничего не скажешь. И уйдешь.И если выбегу и задержусь в парадном,
Не оборачивайся, милый. Уходи.
Ты будешь биться так же беспощадно,
Как бьется сердце у меня в груди.Ты будешь биться за Москву, за звезды,
За нынешних и будущих детей.
Не оборачивайся. Ночь морозна,
И слез не видно на щеке моей.
Странные мысли возникают по прочтении этого стихотворения. Это строки не о финской войне, которая закончилась год тому назад, и приписной состав уже распущен. Кроме того, на финской войне бились не "за Москву, за звезды (кремлевские!), за нынешних и будущих детей", а за "свободу финского народа от ига капитала". Значит, это стихи о будущей войне с Германией, которая действительно будет "за нынешних и будущих детей", то есть на взаимное уничтожение двух воюющих сторон, двух систем. Петлицы, портупея - все это говорит о новой мобилизации командного состава.
Что же получается? Сталин упорно не хотел видеть приближения войны. Он ее не ждал, но готовил! А Елена Ширман не только ждала ее со дня на день, как и мы, грешные, а описала ее начало, причем тревожно и трогательно, как будто уже проводила мужа на фронт. Вывод: ничего не видел только тот, кто не хотел видеть, как приближалась война. В сознании многих она уже шла! Сложное чувство осталось от этого стихотворения. Больше я его никогда не встречал.
И еще из письма от 20 февраля: "Мое положение выяснится лишь 25–28 числа. Напишу. Если будет спокойно - вернусь летом, но спокойно не будет, а наоборот. Это жаль, но может быть и к лучшему, но грозит быть затяжным. Пиши почаще, не забывай, если скоро уеду из Одессы…" Надо пояснить, что большинство из нас, служивших срочную службу, твердо знали, что не сегодня-завтра предстоит схватка с фашистской Германией, что это неизбежно: две системы-антипода с общей границей долго мирно сосуществовать не смогут. Война обязательно будет. А если так, то что лучше: встретить войну в своем родном полку с друзьями-товарищами или уволиться в запас, вернуться домой и потом уходить на войну под слезы родных и близких, а затем попасть в новую часть, где никого не знаешь? Все стояли за первый вариант: сперва война, а домой - потом.
При этом мы считали, что война будет скоротечной, например, через 2–3 месяца будем в Берлине, а там - кому как повезет: кто-то останется вечно молодым, а кто-то вернется домой. О затяжной войне никто тогда и не думал. Ведь мы как собирались воевать:
Мы войны не хотим,
Но себя защитим,
Оборону крепим мы недаром,
И на вражьей земле
Мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!
Так мы пели каждый день. И считали, трезво оценивая ситуацию, что вернуться домой могли только через войну.
Итак, я снова был в подразделении - в моей родной 1-й пулеметной роте. Оказалось, что львовских ребят и учебную роту куда-то перевели. Обстановку в роте характеризует письмо Нине от 22 февраля: "Вчера вечером перебрался назад в старую первую роту и притащил с собой целый взвод таких же "несознательных", увиливающих от высокого звания советского командира. Моего взвода "старичков" уже нет - они выпущены. Вчера в 11 вечера ушли в баню, и при обычной организации подобных процедур продержали нас там до 5-ти утра. В роте скучно, серо и однообразно, а атмосфера… удушающая. Чересчур много командиров-птенцов, они никак не могут насладиться удовольствием покомандовать и сутра до вечера попусту дерут свои глотки. А я в исключительных случаях повышаю свой голос, и все мои бойцы с радостью и бегом выполняют любые приказания, вплоть до мойки полов". Действительно так и было: в полный голос я отдавал команды только на строевых занятиях на плацу и на тактических занятиях в поле.
Из того же письма: "На днях два наших батальона вернулись с выхода. Поход был небольшой, но люди осеннего призыва 1940 года натерпелись здорово. Ходили за 50 километров от Одессы на старую границу и там рыли учебную линию укреплений, окопы - 7 км по фронту и 3 км в глубину. Жили под открытым небом 12 дней, питались так: утром 2 селедки на 5 человек и горсточка сухарей без воды, а вечером - чай из талого снега с теми же сухарями. Работали все время, оставляя на сон не больше 2–3-х часов в сутки. Работали по колено в воде под проливным дождем. Сушиться негде. Вернулись облепленные грязью, на лица было страшно смотреть - все малиновые, распухшие, с волдырями и нарывами. Привели их ночью, чтобы не видел город. Это их первая закалка…" Вот так готовили воевать наших доблестных солдат. Я воздержусь от оценки. Я прошел через все это, и мне нечего сказать.
И я снова втянулся в привычную жизнь пулеметной роты. Нас продолжали готовить к приближающейся войне. Из письма Нине от 25 февраля: "Вчера у нас был кросс. Должен был быть лыжный Всеармейский имени Тимошенко, но так как у нас снега давно нет, то заменили пешим походом по грязи. В полном снаряжении надо было преодолеть 25 километров за 3 часа 1 минуту и 35 секунд. Время нашего взвода - 2 часа 56 минут. Сегодня здорово болят ноги. Скоро будет поход дней на 12…" За время работы у Данилова я приобретенных навыков преодолевать трудности, как видно, не потерял.
В письмах же мирно сосуществовали международная обстановка и наши чувства. В письме Нине от 3 марта я писал: "Тебе, наверное, легко писать про моих "деток", а мне читать не очень, так как мать у них может быть только одна. В противном случае их у меня не будет. А твое пожелание "иметь сыновей, а не дочек" - это и мое желание, но: кого Бог пошлет. Нинка, ты не представляешь, насколько ты стала для меня близкой и родной…" Наше взаимное чувство крепло с каждым днем, но мы оставались по-прежнему теми, что и в школе, настолько уважали и ценили друг друга. За все время дружеских отношений мы не позволили себе расслабиться: мы даже в письмах еще… не поцеловались! Такими многие из нас были тогда. Солдатская судьба весьма неопределенна: сегодня ты жив, а завтра… Зачем же ломать жизнь любимому человеку? Не мог я себе этого позволить, пока все не образуется. Не судите меня…
Тем временем события в Европе продолжали развиваться.
В сентябре 1940 года был подписан "тройственный" пакт между Германией, Италией и Японией. Это был открытый военный союз, направленный против СССР. В ноябре к агрессивному блоку присоединились Венгрия, Румыния и марионеточное правительство Словакии. 1 марта 1941 года о присоединении к пакту заявило царское правительство Болгарии, и в тот же день в страну вступили германские войска. В результате переговоров между Гитлером и румынским диктатором Антонеску было заключено соглашение о совместном нападении на Советский Союз: Румыния должна была вернуть себе Бессарабию, потерянную в 1940 году.
Война неуклонно приближалась к нашим границам. Разведданные, которые приходили к нам с Даниловым, еще когда я у него работал, красноречиво это подтверждали.
Мартовскими ночами 1941 года шли и шли через Одессу какие-то части на колесах и гусеницах в сторону границы, в том числе и мотоциклетные подразделения. Но как ни удивительно, когда началась война - и следов этих частей мы не видели, о них ничего не слышали и не знали.
Куда они подевались?
Я по-своему реагировал на события в мире. В письме Нине от 7 марта я писал: "В последние дни произошли, кажется, немалые события. Пожалуй, не только о мае думать не приходится, а и о сентябре…" Дело в том, что в полку ходили слухи, что мы, призванные в 1939 году из институтов, будем увольняться в запас в мае 1941 года. Этому никто из нас, конечно, не верил, но слухи обрастали деталями: якобы будут отпускать студентов, чтобы 1 сентября они смогли приступить к занятиям. Этому так хотелось верить! Очень может быть, что такие слухи распространяли мы сами или, вполне вероятно, разведуправление РККА с целью напустить туману - в расчете на дураков.
В эти же дни я вернулся работать к Данилову. Вот как об этом говорилось в письме Нине от 8 марта: "Есть новость: теперь я "официальный" нестроевик. Чтобы вернуть меня, мои начальники направили на гарнизонную комиссию. Там назначили через неделю явиться повторно для проверки. После второго раза велели прийти в третий раз и принести служебную характеристику. В результате получил странное заключение: "К службе в РККА годен. В порядке индивидуального подхода может быть использован на нестроевых должностях". Не подошел ни под одну статью, меня должны были обратно направить в строевую. Вернулся к прежней работе".
Мое сердце продолжало рваться в Ленинград к своей горячо любимой подруге. Из письма Нине от 11 марта: "Когда-то я вновь буду в Ленинграде и увижу тебя? Наверное, очень и очень нескоро. Ноты так уверенно пишешь в своих письмах, что "все зависит лишь от меня", что можно надеяться и через 5 лет встретить все ту же "старую Нину". Где бы я ни был, куда бы меня ни занесло - всегда буду стремиться в Ленинград, только к тебе, найду тебя, где бы ты ни была…" До чего поразительное совпадение мечты и реальности: именно через пять лет, о которых упоминалось в письме, и произойдет наша следующая встреча, но для этого еще надо остаться в живых! А пока только мечты и планы: "Нинка, если у тебя когда-нибудь будет сын, как бы ты хотела его назвать?" (из письма Нине от 3 апреля).
"Амурные" дела развивались и в городском масштабе, а не только в нашей переписке. У нас недаром пели: "Что за Одесса - не город, а невеста!" В письме от 19 марта я сообщал Нине: "Вчера было комсомольское собрание. В "разном" комиссар полка говорил о "воинской чести", которую каждый выходной без исключения личный состав полка меняет на "одесскую мещанку" (это он так выразился)…" Все это действительно было проблемой для полка: сколько наших было госпитализировано из-за своего легкомыслия, приведшего к венерическим заболеваниям.
Распорядок дня у меня сложился довольно стабильный: "Ты просишь меня рассказать о своей жизни. О жизни могу, но о работе - нет. Встаю в 6. Делаю зарядку на снарядах, на плацу - теперь уже самостоятельно, как дома. Потом умываюсь, завтракаю. С 8 до 10 - стрельба или другие занятия. С10 до 14 - на работе. С 14 до 14.30 перерыв на обед. Потом до 20, до ужина, снова работа. Потом она же с 20.30 до… как придется".
В полку проходили учебные сборы приписанные к нам гражданские врачи. Много совсем молодых девушек 1919–1920 годов рождения - это медсестры, недавно окончившие медтехникум. Страна продолжала готовиться к войне. Теперь при стрельбе если поразишь цель с первого выстрела, то больше патронов не давали. Экономить, что ли, стали накануне войны?
Но если в мыслях мы боролись с мировым империализмом, то наделе пока приходилось бороться со стихийными силами природы.
Из письма Нине от 23 марта: "Сейчас ночь. Я на дежурстве, Облисполком не дает покоя. Дело серьезное. За 30 километров от Одессы море прорвало дамбу, возведенную еще в 1932 году, и уровень воды в Сухом лимане поднялся на 75 сантиметров!!! Каждый день мы отсылаем по 300 человек на работу (а сколько частей еще там?). Сейчас отправил еще 100 человек. Там грузят мешки с песком, возводят стену, но море бушует и размывает. Такого здесь еще не было…
…В эти дни у нас очень остро стоит вопрос насчет училищ. Приходится серьезно призадуматься. Я к армии привык, тяготит лишь разлука с тобой. Ты пишешь, что твои мысли соответствуют тем моим строчкам из "Дорожной лирики". Неужели в самом деле, Нинка? Только… я не сомневался… Значит, это - наша правда…"
И опять о международных делах. Из письма Нине от 25 марта: "Международная обстановка таит в себе много "хорошего". Уважаемый Гитлер решил ударить "британского льва" по одной из его лап - Ближнему Востоку, а на пути - знакомые проливы, на которые мы целимся сами испокон веков, а сейчас - как никогда". Ничего не скажешь: далеко мы замахивались. В письме Нине от 10 апреля опять о Балканах: "На балканском театре разыгрывается веселая картина! Неужели мне в сентябре не суждено вернуться в Ленинград? Если придется ввязаться, то пожалуйста: "Мы с превеликим удовольствием" - только жаль, хочется скорей к вам всем!" Сейчас только диву даешься, сколько "мусора" было в наш их солдатских головах в то далекое время. Но такими нас упорно делала система: другие ей были не нужны. Этого мы тогда не понимали, но целиком соглашались с таким положением. Мы тоже по-другому не мыслили и во всем поддерживали систему. Мы являлись ее продуктом, ее детьми, ее оплотом.