Ю.М. Лотман писал: "Принадлежность к дворянству обозначает и обязанность определенных правил поведения, принципов чести, даже покроя одежды. Мы знаем случаи, когда "ношение неприличной дворянину одежды" или также "неприличной дворянину" бороды становилось предметом тревоги политической полиции и самого императора". Манера одеваться – одна из форм выражения подчинения нормам конкретного общества. В последнее время отечественные историки стали обращаться к изучению проблем моды. Знаковым событием можно считать появление книги заместителя директора Института российской истории РАН С.В. Журавлева, написанной в соавторстве с финским социологом Ю. Гроновом. Правда, основная ее часть посвящена послевоенному периоду советской истории. Кроме того, авторы концентрируют свое внимание прежде всего на административно-организационной стороне развития моды СССР, в большинстве случаев игнорируя вопросы властного дисциплинирования с помощью одежды. Значительно чаще о специфике советских норм в сфере внешнего обличья населения пишут авторы журнала "Теория моды" и особенно Дж. Бартлетт, недавно опубликовавшая книгу о моде в СССР и Восточной Европе.
"Оставим буржуев в комнатных туфлях"
Внешний вид уличной толпы и ее отдельных представителей являет собой систему искусственно созданных знаковых элементов, наполненных определенным смыслом. Уже осенью 1917 года на улицах крупных российских городов невозможно было встретить ни людей, одетых в блестящие офицерские мундиры, ни нарядных дам в шляпах и кружевах. Н.Н. Берберова вспоминала: "Женщины теперь все носили платки, мужчины – фуражки и кепки, шляпы исчезли: они всегда были общепринятым российским символом барства и праздности, теперь могли в любую минуту стать мишенью для маузера". Мало кто из горожан стремился украсить себя с помощью одежды. Напротив, она должна была помочь затеряться в толпе, скрыть явно выраженную социальную принадлежность, а по возможности и подчеркнуть лояльное отношение ее владельца к большевикам. Но в данном случае внешний облик толпы являлся результатом определенных стратегий выживания, выбираемых индивидуально. В эпоху военного коммунизма ситуация усугубилась под воздействием как осложнившейся хозяйственной обстановки, так и нормативных суждений новой власти.
Знаменитый английский писатель-фантаст Г. Уэллс, посетивший Советскую Россию осенью 1920 года, за несколько месяцев до введения нэпа, был поражен видом почти умирающих главных русских городов, улицы которых угнетали своей пустынностью, а редкие прохожие – жалкой, потрепанной одеждой. "Люди обносились… – написал Г. Уэллс в книге "Россия во мгле". – Вряд ли у кого… найдется, во что переодеться".
Оборванство уличной толпы в 1918–1920 годах не удивительно. Легкая промышленность страны пришла в упадок. Даже в Петрограде, несмотря на отсутствие военных действий, полностью прекратилось изготовление гражданской одежды. Обувные предприятия в начале 1921 года производили в 7,5 раза меньше продукции, чем в 1913 году. Перестало функционировать большинство текстильных фабрик. Швейные же предприятия Советской России, объединенные в комитет "Главодежда", в основном шили обмундирование.
Экономические проблемы усугублялись политикой нормированного распределения, которая в 1918–1920 годах нашла выражение в конфискации предметов одежды у представителей бывших имущих классов. В Петрограде, например, еще осенью 1918 года был принят специальный декрет об изъятии у нетрудовых элементов теплых вещей, якобы для нужд фронта. "Красная газета" писала: "Все должно быть отнято у тунеядствующих буржуев. Если понадобится, мы оставим их в одних комнатных туфлях, а лучшую теплую обувь и одежду отправим на фронт". Но часто в разряд "тунеядствующих буржуев" попадали люди, не только много сделавшие для России, но и вполне лояльные к новой власти.
Именно в такой ситуации оказался первый ректор Петербургского политехнического института, ученый-физик князь А.Г. Гагарин. В марте 1918 года он выехал из Петрограда в Москву. Сюда вслед за большевистским правительством была отправлена большая часть научно-исследовательского оборудования Научно-экспериментального физического института, где в это время трудился А.Г. Гагарин. Квартиру, в которой хранилось имущество семьи бывшего ректора Политеха, представители новой власти вскрыли и изъяли все находящиеся там предметы. Носильные вещи оказались на специальном складе. Подразумевалось, что в дальнейшем власти будут выдавать имущество со складов по карточкам, а также иногда возвращать владельцам часть жизненно необходимых им вещей. На это и рассчитывал законопослушный российский гражданин А.Г. Гагарин.
В декабре 1918 года ученый обратился в конфликтную комиссию Петросовета с просьбой выдать ему и его семье (жене и пятерым детям) конфискованные при вскрытии квартиры одежду, обувь и белье, так как "без этих предметов нельзя обходиться". Но его надежды не оправдались. На советских складах не было должного порядка. На запрос центральной конфликтной комиссии районные власти заявили: "Имущество было вывезено в склады отдела, частью (состоящее главным образом из платья) было распределено, причем установить, кто получил со склада вещи гр. Гагарина, не представляется возможным, так как пометок на каждой вещи, кому она принадлежит, не делалось, так как склад был перегружен работой…". Кроме того, представители районной власти считали А.Г. Гагарина "проходимцем", о чем не стесняясь написали в официальном ответе на запрос конфликтной комиссии, а его имущество объявили "награбленным от рабочего класса" и, следовательно, не подлежащим возврату. В подобной ситуации дефицит одежды у бывших имущих слоев населения становился своеобразной бытовой нормой. Английский журналист А. Рэнсон, побывавший в России в 1919 году, писал: "Бросается в глаза… общая нехватка новой одежды… Я видел одну молодую женщину в хорошо сохранившемся, по всей очевидности, дорогом меховом пальто, а под ним у нее виднелись соломенные туфли с полотняными оборками".
Не лучше бывшей аристократии выглядели в годы военного коммунизма и представители творческой интеллигенции. На встрече в доме искусств Г. Уэллсу, судя по воспоминаниям Ю.П. Анненкова, пришлось выслушать почти истерическое выступление писателя А.В. Амфитеатрова. Для социального историка оно является хотя и излишне эмоциональным, но ярким и достоверным описанием гардероба горожан того времени. Обращаясь к Уэллсу, А.В. Амфитеатров сказал примерно следующее: "Вы не можете подумать, что многие из нас, и может быть более достойные, не пришли сюда пожать вашу руку за неимением приличного пиджака и что ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним нет ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, бельем…". Такими деталями наполнено большинство дневников и биографических записей деятелей искусства, литературы, науки. Сын известного философа Н.О. Лосского, покинувшего Россию в 1922 году на "философском пароходе", вспоминал, как в 1920 году мать делала его младшему братишке ботиночки из сафьяновых обложек дореволюционных юбилейных адресов. Их когда-то подносили бабушке – бывшей директрисе женской гимназии.
Оборванство городского населения усиливалось благодаря действовавшим в то время нормам распределения. По карточкам выдавались продукты питания, а вещи и мануфактура – по ордерам. Это слово, в переводе с французского означающее предписание, письменный приказ, было в употреблении и до социальных катаклизмов 1917 года. Существовали, например, платежные документы, называвшиеся кассовыми ордерами. В условиях советской повседневности это понятие стало обозначать в первую очередь приказ о выдаче со складов вещей. Ордера являлись непременным атрибутом распределительной системы в годы Гражданской войны. Академик А.М. Ферсман писал в Райпродукт осенью 1920 года: "КУБУ (комиссия по улучшению быта ученых. – Н.Л.) просит о выдаче… ордера на получение 3 пар носков, дюжины пуговиц и одной пары галош". В литературно-художественном нарративе упоминания об ордерах встречаются часто. По "ордеру от Мамонта" (Дальского) получает одежду во время своих метаний в Москве 1918 года Даша Телегина, героиня трилогии А.Н. Толстого "Хождение по мукам". Кроме социальной ранжированности, материальное содержание ордеров часто оказывалось совершенно бессмысленным для конкретного человека. В повести "Первая девушка" (1928) Н.В. Богданова молодому парню "по ордеру, разыгранному среди служащих, достались дамские ботиночки с высокой шнуровкой на точеных каблучках". Еще более выразительным выглядит описание "вещевого пайка", выданного красному командиру Телегину, персонажу той же толстовской трилогии: "Здесь были вещи нужные и полезные: чулки; несколько кусочков материи, из которых можно было сшить платье; очень красивое батистовое белье, к сожалению, на подростка, но Даша была так хрупка и тонка, что могла сойти за подростка; были даже башмаки, – этим приобретением Иван Ильич гордился не меньше, чем если бы захватил неприятельскую батарею. Были и вещи, о которых нужно было думать: пригодятся ли они в предстоящей походной жизни? Ивану Ильичу их всучили вместо простынь на одном складе, – фарфоровую кошечку и собачку, кожаные папильотки, дюжину открыток с видами Крыма и чрезвычайно добротного матерьяла корсет с китовым усом, такой большой, что Даша могла им обернуться два раза…".
Хаос распределения вещей усиливался по мере увеличения размера так называемой "натуроплаты", к которой большевики, стремясь обеспечить население и продуктами питания, и товарами, прибегли уже в начале 1918 года. Разного рода выдачи в первый год существования советской власти составили почти половину заработной платы. А в 1920 году денежная часть не превышала и десятой доли заработной платы на заводах и в учреждениях Советской России. С октября 1920 года одежда и обувь стали рассматриваться как некий вид "натурального премирования". Оно носило довольно хаотический, но все же ярко выраженный классовый характер. В первую очередь власть обеспечивала вещами рабочих как наиболее привилегированную в новом обществе группу населения. Их снабжали так называемой "прозодеждой" (сокращение от словосочетания "производственная одежда"). Так с середины 1920-х годов называлось то, что ныне привычно именуют "спецодеждой". Разработкой амуниции для разного вида производств занимались известные советские модельеры и художники: Н.П. Ламанова, А.М. Родченко, В.Ф. Степанова. Однако у горожанина в эпоху военного коммунизма слово "прозодежда" ассоциировалось вовсе не с продуманной во всех деталях, удобной спецовкой. Под "прозодеждой" понималась часть натуроплаты, выдаваемая не продуктами, а вещами. Так, в январе 1921 года Петроградский совет принял решение обеспечить пролетариев нижним бельем, назвав его "прозодеждой". Для этой цели из особых запасов пряжи на фабрике "Красное знамя" изготовили 17 тысяч трикотажных комплектов, включавших рубашки, кальсоны, панталоны.
Удовлетворить потребности в обуви и одежде всех желающих было невозможно, и это вызывало резкие конфликты. В Петрограде, например, в начале 1921 года на многих фабриках и заводах из списков претендентов на прозодежду исключили не только служащих, но и лиц, не достигших 18 лет. Для урегулирования конфликта нуждающимся выдали по одной простыне, одному полотенцу и одной паре ботинок (последние – на троих). Недовольство рабочих ущемлением их "имущественных прав" нарастало. Аналогичные случаи произошли в Москве на заводе Бромлея, на Урале на Мотовилихе. На предприятиях начались "волынки" (особая форма забастовок конца зимы – начала весны 1921 года) и митинги. Выступавшие рабочие в основном говорили о необходимости урегулировать вопрос с выдачей одежды. Требования "свободы слова, печати и созыва Учредительного собрания" звучали реже. Для снятия социального напряжения в конце февраля 1921 года СНК РСФСР принял постановление о сокращении привилегированных пайков и уравнивании норм снабжения руководящих кадров и рабочих. Но на практике, во всяком случае в Петрограде, ничего не изменилось. Даже в ходе Кронштадтского мятежа, по данным политических сводок, на заводах и фабриках города по-прежнему происходили волнения из-за неравномерности ордеров. В сводке, свидетельствующей о настроениях в одном из районов города в середине марта 1921 года, сообщалось: "Нарушают нормальный ход работы споры о распределении обуви и одежды, которые происходят по всем предприятиям. Это больше интересует рабочих, чем все кронштадтские события".
Даже после формального перехода к новой экономической политике вещевые выдачи продолжались. Так, летом 1921 года на фабриках и заводах Петрограда бесплатно распределили более 5000 пальто, 1500 курток, около 12 000 трикотажных костюмов, 19 500 блузок, 6000 пар брюк. Это, конечно, не могло коренным образом улучшить состояние гардероба рабочих. Если сравнить количество распределяемой одежды с численностью питерского пролетариата, получается, что одно пальто приходилось на 16 человек. Даже в январе 1922 года натуральная часть заработной платы – вещи и иные предметы быта – в полтора раза превышала денежную. Как и во времена военного коммунизма, в 1921–1922 годах жители городов обменивали одежду и обувь на продукты питания на толкучках и рынках. Неудивительно, что большинство детей школьного возраста, по свидетельству К.И. Чуковского, еще осенью 1922 года считали основным место работы своих родителей рынок – место, где взрослые проводили немало времени, пытаясь обменять остатки своего гардероба на еду.
Кожанка – мандат революции
В условиях разрухи и нищеты никакая система распределения не могла обеспечить нормального существования даже "классово полноценным элементам". Ощущение неравенства в обществе усиливалось. Ведь наряду с обшарпанной массой, на улицах во всяком случае Москвы и Петрограда встречались и относительно прилично одетые люди. Это были представители новой партийно-государственной элиты. Прекрасно одетой и ухоженной выглядела М.Ф. Андреева – комиссар театров и зрелищ Союза коммун Северной области. З.Н. Гиппиус летом 1919 года записала в дневнике поразивший ее факт. В приемной Андреевой – кстати, гражданской жены М. Горького, – часами томились люди, ожидавшие аудиенции, в то время как комиссар по театрам беседовала с личным сапожником о форме каблука на будущих новых ботинках. Эпатажной роскошью отличались туалеты Л.М. Рейснер – известной журналистки, прообраза комиссара в "Оптимистической трагедии" Вс. Вишневского.
Люди, приближенные к власти, могли пользоваться услугами особых портных. К.И. Чуковский во время своего очередного визита за пайками в Петросовет в начале зимы 1920 года заметил, что секретарша одного из большевистских чиновников – "типичная комиссариатская тварь: тупая, самомнительная, но под стать принципалу: с тем же тяготением к барству, шику, high life’у. Ногти у нее лощеные, на столе цветы, шубка с мягким ласковым большим воротником и говорит она так: – Представляете, какой ужас, – моя портниха…".