Известные дореволюционные портные возобновили свою деятельность и в Ленинграде. Писатель Н.К. Чуковский вспоминал о питерском "кутюрье" Иосифе Наумовиче Слонимском – покровителе художников, возобновившем свою деятельность в годы нэпа. Существовали, конечно, и мастера, предлагавшие услуги по доступным ценам. Многие женщины из "бывших", получившие навыки шитья при обучении в пансионах, гимназиях, а нередко и Институте благородных девиц, часто зарабатывали изготовлением одежды. С большим удовольствием брала заказы на вышивку шелковой гладью вдова генерала А.Д. Свиньина. Е.А. Свиньина мужественно боролась с нуждой. "Рукоделие, – писала она своим близким в Париж, – все время меня выручает, я вышиваю по заказу священные принадлежности: орари для диаконов, ленты, пелены, воздухи и т.д." Этот приработок был и до начала нэпа. С возрождением мирной жизни, в конце 1922 года, Е.А. Свиньина стала получать вполне светские заказы: вышивка на платьях, шапочках, блузках. Портновским делом зарабатывала на жизнь и мать будущей эмигрантки, позднее профессора русского языка и литературы в Университете Айовы Е.А. Скрябиной. В первой половине 1920-х годов семья депутата Государственной думы, проживая в Нижнем Новгороде, пыталась как-то приспособиться к условиям новой жизни. Именно тогда знакомые и посоветовали заняться шитьем на заказ. "До сего времени мама, – вспоминала Елена Александровна, – шила только на меня, но мои туалеты в детстве славились своим изяществом. Теперь был большой недостаток в хороших портнихах. Женщины опять начали хорошо одеваться". Особенно запомнилась всей семье первая заказчица, получившая прозвище "каменная баба". Мемуаристка пишет: "Пришла она в первый раз с просьбой сшить ей платье. Мать огорчилась, что первая ее клиентка такого нерасполагающего вида. Какое платье могло хорошо сидеть на совершенно квадратной, толстой и очень некрасивой женщине? Но что делать? Нельзя было сразу отказать, когда еще другой клиентуры не было. Мать принялась за работу, и, к всеобщему удивлению, на толстой Агафье платье выглядело даже довольно прилично".
Начинающие портные, сапожные мастера, шляпницы старались всячески завлечь заказчиков. Питерский старожил П.П. Бондаренко вспоминал: "На углах многих зданий на уровне глаз были помещены небольшие витрины, где демонстрировалась продукция мелких предпринимателей. В витрине дома № 16 по улице Герцена помещена изодранная кепка, а под ней – совсем новая. Около верхней подпись – "до ремонта", у нижней – "после ремонта" и адрес портного. Наивно, трогательно. Но действовала. Витрина на улице Софьи Перовской: пара разноцветных дамских сапожек и приглашение: "Кавказская обувь. Мастер на улице Перовской"".
К середине 1920-х годов новая экономическая политика дала первые результаты: в стране заработали текстильные, швейные и обувные фабрики. В 1925 году в Ленинграде, например, уже изготавливали столько же обуви, сколько в 1913 году. Горожане вновь обрели не только возможность, но и вкус к покупке одежды и обуви. 1 апреля 1925 года К.И. Чуковский, два года назад вынужденный в мороз "прыгать" по улице в летнем пальто, так как зимнее требовало серьезного ремонта, записал в своем дневнике: "Этот год – год новых вещей. Я новую ручку макаю в новую чернильницу. Передо мной тикают новые часики. В шкафу у меня новый костюм, а на вешалке новое пальто…". Такие приобретения писатель смог позволить себе впервые после 1917 года.
Покупать горожане стали уже не только на толкучках, но и в магазинах, которые за короткое время появились прежде всего на улицах городов. М.Б. Рабинович вспоминал: "И всюду вывески новых магазинов, ларьков, мастерских обувных, портняжных, слесарных, перчаточных, – они заполняли собой все углы, все подъезды, все бывшие швейцарские… Это распластался НЭП, это следы его недолговечного торжества". В 1926 году только в Ленинграде функционировало 50 бельевых и 220 обувных лавок, а также 144 заведения по продаже готового платья. Одежду можно было приобрести как у частника, так и в системе рабочей кооперации, где действовал "рабочий кредит". Об этой форме обеспечения населения обувью и одеждой также информирует художественная литература, написанная в 1920-х годах, в частности "Собачье сердце" М.А. Булгакова:
"Филипп Филиппович во всё время насилия над Шариковым хранил молчание. Как-то жалко он съёжился у притолоки и грыз ноготь, потупив глаза в паркет. Потом вдруг поднял их на Шарикова и спросил, глухо и автоматически:
– Что же вы делаете с этими… С убитыми котами?
– На польты пойдут, – ответил Шариков, – из них белок будут делать на рабочий кредит".
Эллочка-людоедка, персонаж романа Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев", приобретает через систему рабочего кредита собачью шкуру, которая "была употреблена на отделку вечернего туалета". Распространение в городах Советской России в середине 1920-х пошивочных услуг, появление магазинов готовой одежды и обуви, официальной системы "рассрочки" – признаки возвращения к традиционным нормам городской повседневности и сближения с бытом стран Запада, где уже господствовала новая мода.
Почти как в Европе
Серьезные изменения в принципах конструирования одежды произошли в Европе еще в начале XX века. Прежде всего, были уничтожены социальные ограничения в моде, в качестве критерия модного стиля все чаще выступала практичность одежды и обуви, ее сообразность цели. Самые выразительные превращения наблюдались, конечно, в женском костюме. В период Первой мировой войны особую популярность приобрел военизированный стиль одежды. Кожанки были в какой-то мере частью этого модного направления. Но в начале 1920-х годов стремление к ношению вещей в стиле "милитари" в Европе стало резко сокращаться. В мире распространился стиль "гарсон". Русская эмигрантка, балерина Н.А. Тихонова вспоминала: "В то время… мода требовала от дам чудом сделаться худыми и плоскими и одела их в короткие, до колена платья с талией на бедрах и декольте до пояса… Вокруг шеи дамы носили нитки жемчуга – настоящего или фальшивого – обязательно спускающегося почти до колен… Орхидея на левом плече считалась почти обязательной". Чтобы достичь вида женщины-дощечки, многие вынуждены были носить белье, сглаживающее грудь. Модными стали брюки-гольф, жилеты с мужскими галстуками. Женщины надевали даже смокинги. Остромодными стали ботинки на шнуровке, лиса или песец на одном плече, недлинный каракулевый жакет – сак, маленькие надвинутые на глаза шапочки. Появились и новые прически – стрижка "буби-копф", очень короткая, четко вырисовывающая форму головы, подчеркивающая мальчишеский вид.
В Советской России стиль "гарсон" ассоциировался с "нэпманским шиком" в женской одежде. Первые советские модельеры делали попытки уйти от канонов общемировой моды. В 1923 году В.И. Мухина предложила новый силуэт платья – с хрупкой, затянутой талией и очень пышной, длинной, зауженной у щиколоток юбкой. Ансамбль дополнялся огромной красной шляпой. Трудно сказать, на кого была рассчитана такая мода, но она не прижилась среди жительниц больших и малых городов страны Советов. Зато стилю "гарсон" они следовали исправно. Достаточно вспомнить героиню рассказа А.Н. Толстого "Гадюка" (1928). Бывшая красноармейка, при нэпе ставшая совслужащей, осваивалась в мирной жизни, сменив шинель, сапоги, буденовку и юбку из зеленой плюшевой занавески на платье "шемиз", чулки телесного оттенка, лакированные туфли-лодочки, шлемовидную, надвинутую на глаза шапочку – важные атрибуты стиля "гарсон". Жители городов Советской России и в реальной повседневности старались не отставать от парижской моды. В.К. Кетлинская так описывает наряд, в который "приодели нэпманы" ее подругу для совместного похода в ресторан: "Когда Сашенька скинула пальто… на ней оказалась длинная, ниже бедер, золотистая парчовая блуза с искусственной хризантемой на плече". Новый стиль украшал далеко не всех. Современники писали об уличной толпе середины 1920-х годов: "Теперешние моды не всем идут – нужны красивые ноги, грация, красивая шейка и руки – к сожалению, это редко. Большие кривые ноги, не умеющие носить обувь, грубые физиономии и резкие движения". Последнее жесткое замечание – лишнее свидетельство того, что одеться "стильно", "а-ля гарсон", хотели не только нэпманы и "бывшие", но и "пролетарская масса".
В мужском костюме фаворитами стали брюки "оксфорд". Так в западной моде первой половины XX века называли очень широкие брюки – "оксфордский мешок", – в которых ходили студенты Оксфордского университета. Шили этот предмет мужского гардероба из тонкого серого сукна в мелкую клетку с сизым отливом. В начале нэпа "оксфордами" комсомольские активисты окрестили почему-то узкие брюки, модные у эдвардианцев – английских денди. "Обтянулись "оксфордами" и фокстроты наяривают", – писала о нэпманах газета уральских комсомольцев "На смену". Мода на настоящий "оксфордский мешок" пришла в СССР в конце 20-х годов. В.С. Шефнер вспоминал реакцию его пожилой соседки на новый стиль: "Ой, и модные ребята вы стали!.. Я помню, парни узенькие брюки носили в трубочку, чем ужее – тем моднее, а нынче чем ширше – тем красившее".
Часть горожан имела в середине 1920-х годов в своем гардеробе и модную обувь, в частности ботинки "шимми", или "джимми", чаще всего сделанные из светлой, почти желтой кожи. Д.И. Хармс записал в своем дневнике в сентябре 1926 года: "Купил сапоги "Джим" в Гостином дворе, Невская сторона, магазин 28". В желтых ботинках разыскивал сокровища тещи Кисы Воробьянинова "великий комбинатор", главный герой романа Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев". Эта обувь не только потрясла провинциальную мадам Грицацуеву, но и показалась ей особой деталью внешнего облика Остапа Бендера. Однако сотрудник газеты "Станок" не согласился с мнением брошенной Бендером "знойной женщины и мечты поэта" и заявил: "Я сам в желтых ботинках. В Москве еще двести тысяч человек в желтых ботинках ходят". О популярности этой обуви повествует и фольклор: молодежь во второй половине 1920-х годов вдохновенно распевала песню с такими словами:
Я Колю встретила на клубной вечериночке.
Картину ставили тогда "Багдадский вор".
Оксфорд сиреневый и желтые ботиночки
Зажгли в душе моей негаснущий костер.
Одновременно в пространстве повседневности появились косметические товары, имеющие непосредственное отношение к внешнему облику человека. В 1922 году была восстановлена знаменитая фабрика Брокара. Теперь она называлась Государственный мыльно-парфюмерный завод № 5 "Новая заря". На ее этикетках наряду с названием продукции стояла аббревиатура "ТЭЖЭ" – "Трест "Жиркость"". Как писали современники, "под этим салотопенным названием кроются самые изящные продукты. Мыла всякие душистые в красивеньких бумажечках, духи в волнующих флакончиках, пудра – мечта, ну, словом, все такое, за что "жирно" платят". В 1925 году фабрика "Новая заря" представила на Всероссийской хозяйственной выставке духи "Красная Москва". Сам этот аромат был составлен еще в 1913 году парфюмером А. Мишелем, но тогда парфюм назывался "Любимый букет Императрицы" и посвящался трехсотлетию дома Романовых. Большевики с удовольствием позаимствовали изобретение фабрики Брокара, а запах "Красной Москвы" стал признанным советским запахом. В советских газетах 1920-х годов мелькали рекламы средства для уничтожения угрей "Адон" и пудры под таким же названием. Популярностью пользовались крем, мыло и пудра "Имша". Конечно, косметические товары не отличались высоким качеством, во многих из них использовались вредные для здоровья соли ртути, бертолетова соль, анилиновые красители. Но спрос на пудру, помаду, духи и т.д. по мере стабилизации жизни в СССР возрастал.
Парфюмерия и косметика, брюки "оксфорд" и ботинки "джимми", платья птичьего покроя и маленькие шляпки становились знаковыми признаками благополучия и социальной стабильности такого нового слоя населения, как нэпманская буржуазия. Ее субкультура, выраженная, в частности, и в моде, начинала представлять реальную опасность для советского государства, ориентированного на эгалитаристские идеалы. Фасоны платьев и обуви оказывали значительно большее влияние на настроения населения, нежели труды философов и политических деятелей, окрещенных представителями мелкобуржуазной стихии.
"Онэпивание"
Еще в 1921 году В.И. Ленин отмечал, что самый решительный бой за социализм – это бой "с мелкобуржуазной стихией у себя дома". Однако наивысшей точки этот бой достиг лишь в конце 1924 – начале 1925 года, в момент стабилизации нэпа. В стране развернулись дискуссии о партийной этике, осуждение реально существующих практик повседневности. Пленум Центральной контрольной комиссии отметил в октябре 1924 года: "Период нэпа таит в себе опасности, особенно для той части коммунистов, которая в своей повседневной деятельности соприкасается с нэпманами. Неустойчивые элементы начинают тяготиться режимом партийной дисциплины, завидуют размаху личной жизни новой нэпманской буржуазии, поддаются ее влиянию, перенимают ее навыки, ее образ жизни…". Этим явлениям был присвоен политический ярлык с экзотическим названием "онэпивание", признаком которого являлось и пристрастие к "буржуазной моде". Идеологическое оформление социальной патологии сопровождалось появлением довольно жестких нормализующих суждений, направленных на формирование канонов внешнего вида человека, преданного революции. Известный партийный деятель А.А. Сольц, выступая в 1925 году перед слушателями Коммунистического университета имени Я.М. Свердлова, говорил: "Если внешний облик члена партии говорит о полном отрыве от трудовой жизни, то это должно быть некрасивым, это должно вызвать такое отношение, после которого член партии не захочет так одеваться и иметь такой внешний облик, который осуждается всеми трудящимися…". Сольц акцентировал внимание и на наличии во внешнем облике человека признаков, свидетельствующих о принадлежности к "другой партии, другим нормам".
Любопытно отметить, что если во времена военного коммунизма натиск на хорошо одетых людей (а это прежде всего были партийные функционеры) вели беспартийные массы, то во второй половине 1920-х годов инициаторами гонений на "буржуазную одежду" стали сами партийные и комсомольские активисты разных уровней.
В пристрастии к хорошей одежде, а следовательно, в мелкобуржуазных настроениях – явлении аномальном – пытались обвинить Г.Е. Зиновьева в ходе партийных дискуссий 1925–1926 годов. Судя по многочисленным неопубликованным мемуарам 1932 года, принадлежащим ленинградским рабочим, их очень раздражало, что сын Зиновьева ходил "в приличном костюме". "Мы, – вспоминал комсомолец ленинградского завода имени В.И. Ленина, – нашли это нездоровым уклоном". В данном контексте становится понятно, почему был вынужден прибегнуть к маскировке С.М. Киров, отправленный в конце 1925 года в Ленинград, где предстоял решительный бой с Зиновьевым и "новой оппозицией". По воспоминаниям рабочих завода имени Егорова, приехавший туда на партийное собрание Киров "был в осеннем пальто, в теплой черной кепке и выглядел настолько заурядно и просто, что егоровцы даже говорили, что многие рабочие представительнее его по внешности". Этот нарочито пролетарский вид был своеобразным пропагандистским ходом, стремлением подчеркнуть свое единение с рабочим классом. Властные и в особенности идеологические структуры в это время активно пропагандировали аскетизм в одежде. На страницах молодежного журнала "Смена" С.Н. Смидович, заведующая отделом работниц при ЦК ВКП(б), гневно клеймила девушек, стремившихся приобретать шелковые блузки. Она заявляла, что лишь "развращенные буржуазки ласкают свою кожу прикосновением шелка". Эти идеи внедрялись комсомольскими активистами в бытовых коммунах, членам которых запрещалось носить туфли на каблуках. А на собраниях ячеек ВЛКСМ часто осуждалось пристрастие к галстукам и украшениям. Они считались знаковыми признаками "буржуазного разложения".