В этой церкви продолжал жить Бог старой суровой Флоренции. Казалось, дух стяжательства не коснулся ее, новые времена и обычаи остановились у ее стен. Оньисанти не могла похвалиться особой роскошью. Все здесь было по-деловому просто. Ни одна из картин, украшавших стены, не привлекла внимания Сандро, а имена их создателей ничего ему не говорили. Странно, что ему никогда не приходило в голову отблагодарить любимую церковь своей работой за тот покой, который она дарила ему. Оньисанти, в свою очередь, тоже ничего не просила у него, хотя его имя и профессия были здесь хорошо известны. Может быть, ей вообще ничего не нужно?
Но его представление о церкви изменилось после того, как однажды приор пригласил его в свою келью. Странная была это беседа: речь шла не о Боге, не о спасении души.
Приор ненавязчиво интересовался тем, чем сейчас занимается Платоновская академия, какие вопросы ее волнуют. Сандро убедился, что дух времени проник и за прочные стены его любимой церкви. Глава ее, однако, был погружен не в философию, а в математику. Математикой во Флоренции увлекались многие; каждый стремился найти в ней доказательство правоты в своем ремесле - архитекторы, золотых дел мастера, даже живописцы. Об этом Сандро знал давно, а вот теперь обнаружил, что и священнослужители ищут в математике подтверждения постулатов веры. Но Боттичелли мало чем мог помочь здесь любезнейшему приору: он не был поклонником каких-либо расчетов в живописи. Он, правда, попытался пересказать приору кое-что из того, что слышал на этот счет в академии, но в конце концов запутался в собственных разъяснениях и махнул рукой. После этого он неоднократно бывал в этой келье, заваленной математическими и философскими фолиантами, но больше они к математике не возвращались - говорили о делах более земных. Во время одной из таких бесед Сандро совершенно неожиданно для самого себя выразил желание написать картину для Оньисанти. Это вышло как-то само собой, и Сандро почему-то вообразил, что такова воля Божья, которую ему надлежит исполнить.
Тему он, естественно, выбрал сам: он напишет блаженного Августина. Почему он так решил, он тоже не смог бы объяснить. Может быть, образ Августина был подсказан ему книгами, собранными в келье приора, а в его воображении Августин был не только отцом церкви, но и ученым, погруженным в раскрытие тайн бытия. Было ясно, что он должен создать образ человека, похожего на тех ученых, среди которых он и сейчас проводил немало времени. Приор согласился с его предложением, но, как и следовало ожидать, стал жаловаться на то, что у церкви мало средств и он вряд ли сможет оплатить работу такого знаменитого мастера, как Боттичелли. Но и на этот счет Сандро уже принял решение: эта фреска - его дар Оньисанти.
Работа на этот раз шла удивительно споро: картон для фрески был готов за несколько дней, хотя ему и пришлось перебрать несколько вариантов. Но в конце концов могучая фигура Августина как-то сама собой легла на бумагу. Лик, будто вылепленный скульптором, высокий лоб мыслителя, зоркие глаза, притаившиеся под густыми старческими бровями. Правая рука прижата к груди, как будто святой стремится удержать биение своего сердца. Такое не раз бывало и с самим Сандро, когда вдруг приходило решение какой-нибудь трудной задачи - "накатывало вдохновение", как говорили его друзья. Тогда сердце вдруг начинало учащенно биться, словно собираясь выскочить из груди. Он запечатлел Августина именно в такой момент озарения истиной, которую он, может быть, стремился постигнуть не один год. Странным в этой картине был фон: множество рукописей с таинственными чертежами, астрономические приборы - обстановка скорее для кабинета ученого, чем для кельи святого. Но приор согласился с таким толкованием, а значит, он мог приступать к работе.
Что касается его друзей, то они были в восторге. Еще бы, ведь в этой работе он запечатлел их всех - мыслителей, ученых, людей, получающих наивысшее удовольствие от книг! Они, конечно, могли с полным основанием сказать: это не Августин, а Платон или Аристотель. Бог с ними, Сандро не намерен был спорить. Если они представляют такими своих любимых учителей, если они считают, что почитаемые ими греки должны выглядеть именно так - это их дело. Он даже был согласен с Пико делла Мирандола, утверждавшим, что его Августин - это человек, приблизившийся к Богу. Вполне возможно и это. Важно то, что Лоренцо и его друзья высоко оценили эту его работу, да и он сам был доволен ею.
Он чувствовал, что создал нечто неповторимое. Такой мощи в изображении человека пока еще никто не достигал. Его Августин - это действительно подтверждение слов того же Пико в его "Речи о достоинстве человека": "Творец, поместивший человека в центр мироздания, сказал ему: "Мы не определили тебе ни места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанности ты имел по собственному желанию. Природа всего остального вынуждена подчиняться созданным нами законам, они заданы навечно. Ты же не ограничен никакими запретами, мы определили тебя во власть твоей собственной разумной воли, и ты определишь свой образ по своему разумению, во власть которого я тебя предоставляю. Ты свободен. Тебе даны права самому творить себя"". Значительно позже Микеланджело напишет в Сикстинской капелле своих пророков, в которых будет много от Августина Сандро. Но, конечно, нашлись и завистники - как же без этого? Они нашли в его картине массу погрешностей. Пропорции не выдержаны: если Августин вздумает подняться, он прошибет потолок. А плечи - почему они так неестественно вывернуты вперед?
Но, в конце концов, кто дал право этим живописцам судить его? Разве они равны умом Платону и мудрецам Библии? Одни из них, как Уччелло, спятили, стремясь постигнуть тайны перспективы, другие дрожат от боязни нарушить изобретенные ими же самими пропорции, третьи же, как Гирландайо, полагают, что нужно писать все так, как в действительности, прилежно копируя чуть ли не каждый уродливый прыщ. Его же, несмотря на всю его известность и славу, до сих пор считают недоучкой. Но он прекрасно знает законы перспективы и пропорции, он умеет писать пейзажи, а если захочет, то создаст безупречно правильную композицию. Ну как они все не могут понять, что он все время в поиске своего, в погоне за собственной красотой - "по образу и подобию своему". Но спорить, похоже, напрасно.
Работа над "Святым Августином" захватила все его помыслы, и он был рад, что у него появился благовидный предлог отказываться от других заказов, ибо он не хотел, чтобы его внимание рассеивалось на что-то незначительное. Это был своего рода обет, который он возложил на самого себя. Он не мог объяснить, почему его душа не лежала к прославлению подвига Лоренцо, хотя он искренне восторгался им и, как многие во Флоренции, был уверен в том, что именно тайная и опасная миссия правителя спасла город от неслыханных бедствий. Но пересилить себя он не мог. Он просто не знал, как он может воспеть Лоренцо, какая аллегория придется по сердцу Великолепному и его ученым друзьям. Минерва, она же Паллада, обуздывающая Кентавра - Мудрость, сковывающая буйство разнузданной Силы - так советовал ему Полициано. Но одно дело идея, другое - ее воплощение. Ему нужно время, чтобы все это хорошенько переварить, представить себе то, чего никогда не существовало. Его, к счастью, не торопили: в конце концов, он сам должен знать, как угодить своему покровителю!
Гораздо сложнее обстояло дело с Лоренцо ди Пьерфранческо, которому позарез нужна была еще одна картина для украшения его виллы. Он настаивал, чтобы ее написал именно Сандро, как будто в городе не было других не менее достойных живописцев. Конечно, написать обнаженную Венеру могли бы и другие, но это была бы не работа Боттичелли! Однако именно этот заказ Сандро не хотел выполнять, несмотря на все уважение к кузену Великолепного. Во всяком случае, у него были большие сомнения, стоит ли тешить дьявола и ставить под угрозу свою душу. Достаточно того, что он написал "Весну". А здесь - святой Августин и обнаженная Венера, сочетание немыслимое для любого верующего! Но вот фреска закончена, отговорок больше нет, и Сандро погрузился в тягостное уныние, ибо как ни отказывайся, а просьбу Лоренцо придется выполнить: он упрям и своего добьется.
Лето выдалось на редкость тягостное. Многодневные дожди сменялись ненадолго ослепительно солнечными просветами, и тогда вся Флоренция будто погружалась в чан с прокисшими кожами. Прохладные ветры с гор не могли пробиться сквозь густое дурно пахнущее марево, нависшее над долиной Арно. Все валилось из рук - людей охватывала сонная одурь, беседы, столь любезные горожанам, не клеились, ибо ни у кого не было охоты вступать в длительные разговоры. Да и вести снова были плохие: Венеция с благословения папы вторглась в Феррару, а в Милане власть захватил брат покойного Галеаццо Лодовико Сфорца, свергнув регентшу Бону Савойскую. Было пока неясно, что в связи со всем этим ожидает Флоренцию. Однако даже эти события мало кого интересовали. Площади, где обычно собирались любители новостей, были малолюдны даже по вечерам. Кто мог, постарался перебраться на склоны холмов в свои виллы.
В мастерской Сандро наступило затишье, и не потому, что не поступали заказы. Их было хоть отбавляй, но ни к одному не лежала душа. Ученики слонялись из угла в угол. Мастер по целым дням не появлялся у мольберта. Шутки, которыми дом на виа Нуова к неудовольствию Мариано успел прославиться по всей Флоренции, как-то сами собой поутихли. Сам хозяин дома сникал на глазах: все меньше он вникал в домашние дела, переложив их на плечи Джованни. Лишь иногда в нем оживал прежний деятельный дух ремесленника, и тогда медленное шарканье ног в комнатах и на лестнице оповещало домочадцев, что предстоит очередная буря. Старцу не нравилось все и вся: беспорядок в доме, бездельники-ученики, сыновья, предающиеся, по его мнению, лени, соседи и друзья, редко посещающие его. Особенно он был недоволен Сандро. Роясь на правах родителя в его книгах, рукописях и набросках, в беспорядке сваленных на столах, Мариано приходил к горькому выводу, что общение с Медичи и их философами окончательно погубило сына.
Он пытался прочитать диалоги Платона и ничего в них не понял, а "Пир", который не раз упоминал Сандро в его присутствии, привел добродетельного старца в ужас - его ум ухватил лишь то, что там воспевается любовь мужчины к мужчине. Не хватало еще, чтобы в его доме завелись содомиты! В этом году он только раз выходил в город, поскольку считал святой обязанностью домовладельца лично присутствовать при внесении записи в кадастр. Он долго и нудно рассказывал писарю, что Господь наделил его сыновьями, которых он вынужден стыдиться, ибо они позорят его честное имя ремесленника. Его сетования походили на желание, чтобы горестная судьба отца нашла отражение в толстенной книге, хранящейся вечно. Чиновник поддакивал, ибо не для кого не было секретом, что Сандро мастак на самые скабрезные шутки, что он изучил Платонов "Пир" от доски до доски и что его мастерскую давно прозвали "академией лодырей". Как и старый Филипепи, писарь был уверен, что ссылки на какое-то там вдохновение и "поцелуи муз" - жалкие оправдания никчемных бездельников. Однако, зная о покровительстве Медичи, он предпочел придержать язык и руки и внес в кадастр запись, что Сандро ди Мариано проживает с отцом, "является живописцем и работает на дому, когда захочет".
В представлении большинства горожан живопись все еще оставалась ремеслом, чем-то сродни выделке кож или ткачеству. Недаром все потешались над Уччелло, помешавшимся на перспективе. Чего здесь мудрить: если ты мастер, то достаточно взять кисть в руку, чтобы написать картину. Кожевнику ни к чему философия, ткачу нет пользы от знания греческого языка, а солдат не будет ломать голову над правилами пропорций и стихосложением. Но в последнее время во Флоренции все смешалось, оттого и не стало порядка. Похоже, никто не занимался тем, что было предначертано ему судьбой и заветами предков.
Все стали мудрствовать, ломать старое, изобретать новое. Все оказалось не так, все нужно переделать. Тот же Сандро - те, кто его знал, поражались, как легко и быстро он всего достиг. При этом он не успокоился. Ему мало того, что несмотря на ворчание завистников он признан первым живописцем Флоренции, что при желании он может писать так же, как другие художники, а может быть, и гораздо лучше, ибо для него не существовало тайн пропорций, перспективы, пейзажа и прочего, чем хвалились его коллеги. Но ему нужно было большее - он стремился познать нечто, лежащее по ту сторону человеческих эмоций и разума. "Ищущий ум", - говорили о нем друзья. Блажь и леность - таково было мнение клиентов, отчаявшихся получить заказанное в обозримые сроки или получавших совсем не то, что им хотелось.
Сколько христианских душ растлили философы и поэты, на беду Флоренции собранные Медичи! Сколько жертв было принесено возрожденным ими идолам! Сандро был не первой и не последней. Увлечение Платоном совлекло его с пути истинной веры, утверждали многие, ведь преклонение перед язычниками никогда не доводит до добра. Что бы там ни говорили, а "Пир" Платона - сочинение мерзкое и богопротивное, подталкивающее к греху и оправдывающее его.
Сандро ищет красоты? Тогда ему надо бы избрать, по крайней мере, других наставников, а не этого урода Фичино. Что он там толкует о красоте земной и небесной? Что значат его утверждения, что Господь вначале создал душу мира, а затем его тело, которое всего лишь ее "украшение"? В каком сочинении отцов церкви и нынешних мудрецов-теологов можно найти учение о земной Венере, сотворенной из материи, и о ее небесной тезке, созданной духом?
Те, кто подозревал Сандро в приверженности к неоплатонизму, были правы лишь отчасти: вряд ли он постиг все тонкости рассуждений Платона и Фичино об "организованном космосе", об идеях и их отражении в материальном мире, вряд ли он владел в совершенстве учением об Эроте, порождающем любовь, движущую и совершенствующую космос. Он знал достаточно для того, чтобы поддерживать беседы с мудрецами на вилле Кареджи, но не более того. Его ум по-настоящему занимало разве что учение о красоте, изложенное в комментариях Марсилио к "Пиру". Согласно утверждению Фичино, взятому у Платона, все вещи и явления тройственны. Красота, к которой стремится все сущее, суть гармония: в душе - это сочетание всех добродетелей, в телах - красок и линий, в звуках - созвучие многих голосов. Таким образом, учил Фичино, она тройственна - это красота душ, тел и голосов. Красота душ постигается умом, красота тел воспринимается зрением, красота голосов - слухом. Истинное наслаждение ею возможно только при наличии всех элементов. Осязание, равно как и вкус, не относятся к ним и, стало быть, принадлежат к категории грубых чувств, порождающих пороки, зависть, распутство и прочие гнусности.
Учение Фичино обладало многими гранями, и те, кто интересовался им, обязательно находили нечто созвучное их душам. Говорили, что даже теологи, несмотря на их неприязнь к флорентийскому мудрецу, нет-нет да и черпали у него идеи для своих трудов и проповедей. Обращались к нему и те из живописцев, которые стремились не только передать мир, но и познать его. С понятием красоты, введенном Марсилио, Сандро был согласен. Сложность состояла в том, что живопись оказывалась несостоятельной для ее отражения: безусловно, гармония звуков оказывалась за ее пределами, следовательно, отсутствовал один из трех обязательных элементов. Красоту души, видимо, было возможно изобразить, в этом он был уверен, но пока не знал, как это сделать.
При созерцании картин некоторых старых мастеров, в большинстве случаев всеми забытых, он видел: в них напрочь отсутствуют перспектива и пропорции, но тем не менее они чем-то притягивают к себе. Быть может, это и есть красота души, те самые Платоновы "идеи" вещей, зыбкие, колеблющиеся, едва улавливаемые избранными, как слабые тени на белой стене? Он встречал в жизни людей, которых с полным правом можно было назвать безобразными - взять того же Лоренцо или самого Фичино. Будучи взяты такими, каковы они есть, они внушили бы поклоннику красоты только отвращение. Но что же тогда влечет к ним, что делает безобразное великолепным? У академиков с виллы Кареджи противоречия разрешаются просто: это отражение упорядоченного мира, космоса, представляющего совокупность форм и идей, где зовущая их сила - любовь - влечет все к красоте и соединяет прекрасное с безобразным.
Он пытался подражать старым мастерам, их манере изображать святых и младенца Христа, но так и не достиг обаяния, излучаемого фигурами с древних досок. Более того, его небожителей злопыхатели обзывали увальнями из Фьезоле или тупицами из Сиены, а младенцев - подкидышами из сточной канавы. Как знать, возможно, они и были правы - святости в них было мало. Говорят, что глаза - "зеркало души", но и здесь он ничего не добился: глаза на его картинах были самыми обыкновенными, ничего не говорящими разуму, постигающему, по словам Фичино, красоту души. Этой красоты он не увидел и тогда махнул рукой и стал рисовать их полузакрытыми. Краски? Линии? В этом у него что-то было. Он заметил: ни один самый искусный компаньон, копируя его Мадонн, не мог передать нежности, присущей его картинам. А сколько граверов потерпело неудачу, перенося его рисунки на доски! Самые простые, казалось бы, линии на оттисках безнадежно теряли легкость. Можно было признать, что ему дан талант, этот дар Божий, и поставить на этом точку. Но его "ищущий ум" никак не мог успокоиться. Ему хотелось получить ответ на вопрос: почему так происходит, почему у одних получается, а у других нет?
Вскоре после выхода "Божественной комедии" с его рисунками Боттичелли получил предложение миланского герцога приехать к нему для выполнения нескольких живописных работ. Не только Милан, но и некоторые другие города воспылали желанием заполучить первого художника Флоренции для своих нужд. Ему буквально навязывали заказы, соблазняли переездом, сулили наивыгоднейшие условия. Но уехать из родимого города? На такой поступок Сандро могли подвигнуть только из ряда вон выходящие причины: деньги его не манили, жажды приключений он никогда не испытывал.
Однако именно сейчас такие причины вдруг нашлись. Обстоятельства оказались сильнее его желаний. Когда от имени Лоренцо ему сообщили, что ему предстоит отправиться в Рим, причем обязательно, он весьма удивился, и первым его побуждением было ответить решительным отказом. Пусть туда отправляются те, кто полагает, что, не изучив досконально римские руины, нельзя стать ни живописцем, ни архитектором. Как будто во Флоренции и ее окрестностях этих развалин не хватает! Но ему убедительно разъяснили, что властям нет дела до того, будет ли он совершенствовать свое знание древностей - он обязан отправиться в Рим ради высших интересов республики и самого Великолепного. Сложились благоприятные условия, чтобы примириться с папой, и было бы глупостью не воспользоваться ими.