С первого захода это оказалось нелегко. Предназначенные им для спасения флорентийцы не созрели до понимания ниспосланной им благодати. Если что и поразило их в проповедях фра Джироламо, прочитанных с кафедры двух небольших церквей перед Рождеством, так это его голос - вызывало удивление, как в этом тщедушном, истощенном теле помещается столь громоподобный львиный рык. Лоренцо и его друзья, посетившие церковь, не скрывали разочарования. Савонаролу явно перехвалили: ораторскими способностями он не блистал, его латынь оставляла желать лучшего, жесты раздражали суетливостью и театральным пафосом. На Цицерона проповедник совершенно не тянул. С их точки зрения, фра Джироламо говорит явные банальности. Кто же во Флоренции не знает, что Сикст служит не Господу, а дьяволу, кто еще обольщается утверждениями о его безгрешности, кто сомневается, что священнослужители в большинстве своем погрязли в пороках и предались идолопоклонству? Философы с виллы Кареджи веселились от души, нарочито зевая и расхаживая по церкви. Однако им стоило вникнуть в то, что вещалось с кафедры - ведь то, что говорил Савонарола о новом Вавилоне, о грядущем в ближайшем будущем наказании за падение нравов, напрямую касалось и их.
Опасность проповедей фра Джироламо открылась Лоренцо и его друзьям не сразу. Не увидя в них ничего нового и оригинального, они скоро потеряли интерес к проповеднику и занялись своими делами. От их внимания ускользнуло то, что Савонарола нашел путь к сердцам простого люда, играя на въевшемся в его кровь страхе перед катастрофами, необычными явлениями, нарушающими сложившийся уклад жизни. По мере приближения 1500 года, который, как предрекали, принесет конец света и гибель всего живого, это чувство разрасталось, охватив и тех, кто раньше посмеивался над суевериями. Фра Джироламо перестал ограничивать себя гневными обличениями папской курии и начал подробно расписывать видения, якобы посетившие его. Хотя все они как две капли воды походили на те, о которых каждый мог узнать из Апокалипсиса, однако одно дело о чем-либо прочитать, и совсем другое - услышать из уст очевидца.
Возвратившись из Рима, Сандро также не уловил происходящих перемен в настроении сограждан. Те, с кем он общался, продолжали жить по-старому: обсуждали диалоги Платона, переводили языческих авторов, писали сонеты и заказывали картины: для души - на сюжеты древних мифов, для покаяния и спасения - на темы Библии. Может быть, лишь одно бросилось ему в глаза: стали меньше покупать Мадонн, ибо, как учил Савонарола, на последнем Божьем суде не будет ходатаев за род человеческий - Христос будет казнить или миловать, не слушая никаких заступников.
Если Сикст IV и хотел унизить флорентийских мастеров, то из его намерений ничего не вышло: Боттичелли по-прежнему оставался первым живописцем Флоренции, а Гирландайо, получив от Франческо Торнабуони похвальное письмо, где превозносились его талант и искусство, почти сравнялся с ним. На отсутствие клиентов они не могли жаловаться, на их долю заказов хватало, что бы там ни проповедовал фра Джироламо. А вот положение других живописцев становилось хуже; наиболее предприимчивые и успевшие завоевать известность покидали город и искали прибыльных заказов в других местах. Вкусы тем временем менялись, старых мастеров теснили молодые. Добился признания Филиппино Липпи. Сандро мог тешить себя мыслью, что он открыл дорогу своему ученику, но положа руку на сердце он должен был бы признать, что их манеры все больше расходятся: Филиппино пошел за теми, кто был склонен считать, что задача живописца - предельная достоверность.
Молодые, удивительно быстро усвоив опыт, давшийся их наставникам с огромным трудом, теперь уходили все дальше и дальше. Планы их были фантастически дерзки, уверенность в собственных силах безмерна. Авторитетов для них не существовало. Леонардо да Винчи, которого Верроккьо, как считал Сандро, незаслуженно расхваливал, нагло заявил, когда Лоренцо показал ему "Весну", что картина - дрянь, ибо Боттичелли беспомощен в изображении ландшафта, а фигуры, написанные им, подсмотрены у каких-то уродов. Он бы высказал этому зазнайке все, что он о нем думает, но Леонардо на свое счастье уехал в Милан, не доведя до конца ни одного из флорентийских заказов. Таковы они все, и Филиппино не лучше. С каким трепетом они, уже будучи мастерами, стояли перед творениями Мазаччо, понимая, что им никогда не достигнуть такого божественного совершенства! Фра Филиппо, несмотря на всю свою творческую смелость, отклонил предложение дописать незавершенный цикл в капелле Бранкаччи - даже он не рискнул состязаться с великим и неповторимым мастером. Его сын взялся за это. С гордостью юнца, посрамившего старика, он показывал Сандро свои картины, хотя не ему было тягаться с Мазаччо.
Что за поветрие охватило этих молодых? Они готовы потратить массу времени и труда, чтобы выписать каждый листочек, каждую щепочку, каждую пуговку, им нужно обязательно знать, как были одеты люди во времена апостола Петра, им позарез требуется достоверность! Да, возможно, они передадут красоту земную, но до небесной им не дотянуться, хотя бы они вылезли вон из кожи. Он не умеет писать ландшафты? Чушь! Он может написать их в десять раз лучше, чем все они вместе взятые, но в этом ли смысл и призвание живописца?
Фрески Филиппино получались приземленными, какими-то чересчур обыденными, он даже не пытался подстроиться под патриарха флорентийской живописи. Будто для того, чтобы подчеркнуть это, он поместил среди персонажей портреты современников. Сандро было лестно увидеть среди них и свой: все-таки ученик почтил учителя, оказал ему уважение. Что касается других, то здесь все ясно - молодой живописец искал покровителей. Вряд ли гордый Мазаччо одобрил бы такой поступок, но у каждого времени свои песни.
12 декабря 1482 года был по всей форме подписан мир Флоренции со Святым престолом. Лоренцо еще раз подтвердил свою славу искусного политика, всегда добивающегося цели. Друзья и просто ласкатели толпились в доме на виа Ларга, торопясь принести поздравления. Великолепного снова прославляли в стихах и прозе. Сандро счел, что настало время и ему напомнить о себе. Еще раз придирчивым оком окинув "Палладу и Кентавра", он решил, что если картину немного подправить, то подарок должен удовлетворить Лоренцо, польстить его самолюбию и найти отклик у его ученых друзей. В свое время, когда он приступал к ней, они вместе с Марсилио долго и подробно обсуждали свою задумку. Фичино, как и полагается философу, приводил множество цитат из древних авторов, так и сяк толкуя мистическое значение богини и кентавра. По мнению Сандро, в его объяснении было много суесловия: к чему расписывать различие между зверем, человеком и Богом и их взаимоотношения? Зачем тратить столько слов, разъясняя, что в каждом из них живут и борются две сущности - звериная и божественная, символом чего и является кентавр, полузверь-получеловек? А может, греки так вовсе не думали? Но пусть ученые мужи тешатся своими толкованиями, у него есть одно попроще: Мудрость (Лоренцо) смиряет Зверя (Сикста). Чтобы это было понятно, он украсил одеяние Паллады узорами из трех переплетенных колец, обозначающих семейство Медичи.
Покидая Рим, Сандро подумывал над тем, что во Флоренции - по крайней мере до Нового года - он предастся сладкому ничегонеделанию, но кто может сказать заранее, когда мастера посетит вдохновение? Работая над "Палладой", он вдруг вспомнил о том, что некогда, когда он только входил в моду как живописец, мать Лоренцо изъявила желание, чтобы он написал для нее Мадонну. В памяти стерлось, что помешало тогда выполнить ее просьбу - скорее всего какой-нибудь пустяк. Зная, как Великолепный почитает Лукрецию, Сандро мог предположить, что образ Пресвятой Девы для него будет дороже, чем Паллада, усмиряющая кентавра. Да и толковать такое подношение можно будет в том духе, что Мадонна - хранительница и заступница Флоренции - оказала ему помощь в многотрудных делах. В этой Мадонне угадывались черты Лукреции - не той, которую Сандро видел, уезжая в Рим, а другой, сохранившейся в его памяти с дней юности, молодой и прекрасной дамы. В ангелах, взирающих на нее, легко можно было узнать ее детей. Задумчивый, печальный взгляд Святой Девы таким образом как бы говорил о том, что она предчувствует смерть Джулиано и тяготы, выпавшие на долю Лоренцо.
Сандро не ошибся в своих предположениях: Лоренцо благосклонно принял обе картины, но наибольшей похвалы удостоил Мадонну. Вкус не подвел его и на этот раз: в наше время "Мадонна Маньификат", или "Величание Богоматери" - такое название закрепилось за ней - считается одним из лучших творений Боттичелли. Плавными линиями фигуры, нежным овалом лица Богоматерь напоминает его прежних Мадонн. Три юных ангела держат перед ней книгу, раскрытую на молитве "Богородице Дево, радуйся", а двое других держат над ее головой ажурный золотой венец. Действие происходит на фоне круглого окна, за которым виден пейзаж, сверкающий в серебристых лучах луны. Завершающий штрих - спелый гранат в руке младенца Христа. Это - символ страстей и мук, которые ждут его впоследствии, единственное напоминание о горестях мира в безмятежной по духу картине.
Закончив "Мадонну Маньификат", Сандро попытался завершить недоделанное до его отъезда в Рим. Среди этих работ были портрет Данте и иллюстрации к его "Комедии". Однако вдохновение на сей раз, кажется, покинуло его - опять начались прежние муки. Филиппино свел его с маклером Реджо - еще одним знатоком Дантовой поэмы, который все свое свободное время тратил на ее изучение и комментирование. Реджо, хитроумный делец, на отдыхе ради своего удовольствия вырезал на раковинах иллюстрации к "Комедии", снискавшие славу "вещей дивных". Однако оказалось, что и он одолел только "Ад"; все остальное было выше его понимания.
Напрасно Сандро возвратился к этой работе - она быстро истощила его силы. Ко всему прочему прибавились недоразумения с Джованни и его семейством, которому все больше досаждало присутствие в доме мастера и оравы его учеников. Сандро начал подумывать о том, чтобы хотя бы на время покинуть опостылевший дом. Такой случай мог представиться, но не раньше лета. Дело в том, что заканчивался годичный траур по Лукреции Торнабуони, по случаю которого оба семейства отложили все торжества. Была отодвинута и долгожданная свадьба родственника Лукреции Лоренцо Торнабуони с прекрасной Джованной дельи Альбицци, хотя они давно были помолвлены.
Молодого Лоренцо Сандро хорошо знал - тот был учеником Полициано, и учитель не мог нахвалиться им. Торнабуони был не только изящен, но еще и умен. Он слагал стихи не хуже самого Полициано, а это много значило в глазах членов Платоновской академии. Он великолепно, несмотря на свою молодость, разбирался в городских делах, что обеспечивало ему любовь и поддержку самого Великолепного. Одним словом, молодой Лоренцо обладал всеми задатками, чтобы занять не последнее место среди сограждан. Под стать ему была и его невеста. Но и Полициано, и Фичино не одобряли их брака: они боялись, что академия потеряет Торнабуони навсегда, а это была такая потеря, о которой можно было только сожалеть. Но что они могли поделать? Любовь Лоренцо и Джованны относилась к числу тех, что сильнее смерти. Отсрочка свадьбы заставила Лоренцо впасть в уныние, ему все время мерещились измены его возлюбленной, он страдал от ревности, сочинял бесчисленные канцоны и сонеты. А она, жестокая, в традициях флорентийских дам не обращала внимания ни на его страдания, ни на бесконечные объяснения в любви. Безусловно, во всех этих стенаниях и вздохах было слишком много от той возвышенной страсти, которая описана в рыцарских романах, получивших широкое распространение во Флоренции и сведших с ума не одного влюбленного. Сколько пищи они дали для насмешек язвительного Луиджи Пульчи, который никак не мог понять, что здесь уже не игра, а действительно большая любовь!
Сандро искренне выражал свое возмущение по поводу жестокосердия Джованны и готов был всеми силами помочь ее возлюбленному. Он не понимал стенаний Полициано, продолжавшего сожалеть о том, что столь талантливый юноша добровольно отрекается от тех радостей, которые несет искусство, и столь безрассудно торопится в тихую гавань семейной жизни. Поэтому, когда речь зашла о подарке, который все они могут сделать новобрачным, именно Анджело предложил преподнести им нечто такое, что заставляло бы Лоренцо вспоминать то, от чего он бездумно отказался, и не забывать, что он рожден для чего-то большего, чем счастливая семейная жизнь.
Возможность сделать такой подарок скоро нашлась. У подножия холма Кареджи, где сгрудились загородные виллы семейства Медичи и их родственников, для Лоренцо была приобретена вилла Лемми. Здесь он должен был проводить знойные летние месяцы, предаваясь размышлениям и трудам. Задержка со свадьбой дала возможность привести виллу в надлежащий вид. Пока шли строительные работы, кому-то из них пришла в голову мысль украсить лоджии фресками, придав загородному обиталищу Торнабуони праздничный вид. Много было споров о том, что следует изобразить на этих фресках, пока Фичино не предложил тему: любовь - основа всех искусств. Все нашли, что высказанная Марсилио идея просто великолепна. А как могло быть иначе - ведь плохих идей у Фичино никогда не было! Только вот как ее можно воплотить в жизнь? Над этим предстояло подумать.
Только в одном ни у кого сомнений не было: фрески должен писать Сандро, а то после работы в Ватикане от него так и пышет святостью! Это было, конечно, шуткой. Истина же заключалась в том, что после "Весны" его друзья твердо поверили в то, что только Сандро что-либо понимает в мифологии древних, а его "Паллада" еще больше укрепила их в этой вере. Действительно, не было во Флоренции живописца кроме него, которому они, любители Платона, могли доверить столь многозначительную и многоговорящую тему.
Половина лета была потрачена на то, чтобы изготовить картоны для этих фресок. И дело было не в нерасторопности Сандро, а в том, что философы и поэты никак не могли договориться, как лучше исполнить их замысел. Сандро за это время несколько раз посетил будущий приют молодых супругов, чтобы познакомиться с местом своей работы. Занятие не из приятных - отмерять по жаре три мили. Но, согласившись, он уже считал себя не вправе отказаться от визитов на виллу Лемми. Оставались неисполненными уже сделанные ему заказы, а он все отмерял эти три мили, чтобы полюбоваться на голые стены, на которых он должен изобразить нечто, пока еще неведомое ему. А философы с виллы Кареджи все еще потели в прениях и не могли прийти к единому мнению. То мысль Фичино оказывалась недостаточно раскрыта, то все бы хорошо, но не было отражено целомудрие Джованны, то сам жених вдруг находил, что образ его возлюбленной далек от идеала… Кончилось тем, что Сандро испросил разрешение перебраться на виллу и там хотя бы немного отдохнуть от всех этих распрей. Когда они придут к согласию, пусть сообщат ему, и тогда он немедленно приступит к воплощению их замысла.
Это подействовало - спорщики все-таки пришли к единому мнению. На одной из фресок Сандро должен изобразить Венеру - слава богу, что Лоренцо попросил облачить ее в одежды по последней флорентийской моде. Богиня вроде бы входит в комнату невесты в сопровождении фаций, и Джованна протягивает ей свою брачную фату. Эту сцену, видимо, нужно было толковать так: Венера принимает возлюбленную Лоренцо в свою свиту, в которой античные грации причудливо совместились с христианскими добродетелями - искусствоведы давно уже спорят, кем именно считать эти прелестные полувоздушные существа. К замыслу Фичино это вроде бы не имело никакого отношения, но, наверное, он, Сандро, еще не дорос до высокой символики и чего-то недопонимает. Но дело обстояло гораздо проще, чего Сандро, находясь все это время за городом, не знал. Лоренцо настоял на том, чтобы его возлюбленная была приравнена к богиням красоты.
Удовлетворив его тщеславное желание, друзья Торнабуони сочли себя вправе сами определить, что будет изображено на второй и третьей фресках. На одной из них Сандро предстояло написать Минерву-Палладу, которая представляет Лоренцо Торнабуони музам, покровительницам искусств, расположившимся на опушке леса во главе с самой Риторикой. Ну, это было не так уж сложно: просто компания флорентийских дам выехала за город и, удобно усевшись на лужайке, перемывает кости своим знакомым и ближним. Такие сцены он сам наблюдал не раз. Так, наверно, и понимали фреску "Лоренцо Торнабуони и свободные искусства" те, кто не был особенно искушен в тонкостях символики.
Несмотря на безмятежную красоту обоих фресок, в них разлита какая-то меланхолия, словно говорящая о том, что красота и любовь в этом мире живут недолго. Так и случилось - через два года после свадьбы прекрасная Джованна Альбицци умерла от родов, повторив печальную судьбу Симонетты Веспуччи.
Относительно третьей фрески философы с виллы Кареджи снова никак не могли договориться. Сандро знал, что все его предложения будут отвергнуты знатоками языческой религии. Предоставив им возможность ратоборствовать друг с другом и дальше, он погрузил необходимые материалы на повозку и вместе со своим учеником Бартоломео ди Джованни теперь уже окончательно переселился на виллу Лемми. Две фрески, по крайней мере, у него уже были, и стоило поторопиться, чтобы его друзья что-либо не передумали, как это уже не однажды случалось.
Им с Бартоломео было хорошо здесь, за городом. Работы на вилле были почти завершены, посетители появлялись редко. Впервые за свои тридцать семь лет Сандро смог пожить той жизнью, которую вели богатые люди. Не было никаких разговоров о политике, которые сразу же возникали в городе, стоило встретиться хотя бы двум флорентийцам. Не было ученых бесед, в которых он стал теперь понимать больше, чем прежде, но которые временами казались ему совершенно ненужными - просто игрушками взрослых людей. Кончая к вечеру свою работу, он много гулял, размышляя над тем, что, по существу, делает никому не нужную работу. Кто, кроме этих ученых мужей, поймет смысл того, что он изображает? В той среде, из которой он вышел, никто не знает всех этих Минерв, Венер, муз и граций. Мадонны, портреты, даже расписанные им лари, столы и стулья имели для простых горожан гораздо большую ценность, чем те фрески, над которыми он сейчас бьется.
Но так уж случилось, что он вошел в этот круг людей, служит им и, чего там греха таить, эта работа ему нравится. Ведь, по сути дела, он работает не за деньги. Он мог бы получать гораздо больше, если бы по-прежнему писал своих Мадонн. Но что-то могучее, непонятное ему влечет его за пределы привычного и обыденного. Может быть, меняется весь мир. Ведь если задуматься, припомнить, то этот мир совсем уже не такой, каким он застал его в детстве. Его отец Мариано жил, не задумываясь над смыслом своего существования. Его учитель Липпи, хоть и был новатором в технике, не рисковал выходить за пределы привычных, не вызывающих споров сюжетов. Во всяком случае, древние греки и их божественный Платон были ему совершенно безразличны, и он вряд ли что-либо знал о них. Он тоже жил в привычном для него мире, в меру греша и в меру каясь. Зачем ему, Сандро, нужно было делать шаг куда-то в сторону?
В те дни, когда было пасмурно или же Бартоломео отправлялся в город, чтобы пополнить запасы съестного и красок, Сандро принимался за чтение Дантовой "Комедии", которая теперь стала его постоянной спутницей. Странно, но теперь она не вызывала у него тех страхов, которые терзали его еще совсем недавно, и он вспоминал о них все реже и реже. Неужели он настолько погряз в грехах, что ему все стало безразлично?