Слава, которой Верроккьо так долго ждал, наконец пришла к нему. Он мог теперь расширить свою мастерскую, набрать побольше учеников и подмастерьев. Когда Липпи собрался покинуть Флоренцию, Сандро посетил Верроккьо и продемонстрировал ему свое незаурядное мастерство во владении линией. Верроккьо по достоинству оценил это умение и был не против того, чтобы Сандро перешел в его мастерскую. Возможно, он намеревался сделать из него не только художника, но и скульптора. Но возня с глиной и металлом мало привлекала Сандро. Что его влекло к Верроккьо, так это ходившая среди живописцев молва, что Андреа - непревзойденный мастер в передаче красками объемности фигур. Этому мастерству Сандро хотел научиться у него в первую очередь. Они договорились, что как только Липпи покинет Флоренцию, Сандро станет помощником Верроккьо.
Но отъезд Липпи задерживался. Фра Филиппо собирался уехать весной следующего, 1466 года и спешил завершить те немногие заказы, которые у него еще оставались - ведь из Сполето не так легко ездить во Флоренцию, как из Прато. Его мастерская почти обезлюдела, многие ученики и подмастерья ушли, но Сандро считал себя не вправе покидать учителя в это трудное для него время. Во Флоренции между тем было спокойно. Уже отпраздновали Рождество и ожидали праздника Пасхи. Сторонники Питти вроде бы притихли, Подагрик занимался устройством своих дел и восстановлением того доверия сограждан, которое он чуть было не разрушил. Теперь он вел себя более осторожно.
У Сандро было мало времени, чтобы вникать в городские дела. Напряженная работа в мастерской не давала ему возможности тратить время на беседы и встречи - а как еще узнаешь новости? Мариано болел и теперь больше размышлял о своей душе и о предстоящей продаже своей мастерской, чем о делах семейства Медичи и его соперников. Поэтому колокольный звон, донесшийся с площади Синьории, и топот толпы, бегущей на площадь с криком: "Парламенто! Парламенто!" - оказались для Сандро неожиданными, к его изрядному стыду: будь он настоящий флорентиец, заботившийся о судьбе родного города, он бы предвидел такое событие.
8 марта 1466 года скончался миланский герцог Франческо Сфорца. Сообщение об этой смерти Сандро пропустил мимо ушей, хотя во Флоренции о ней много говорили. Да и какое ему до этого дело? С герцогом он компании не водил и родственником его не был, поэтому не имел никаких причин сокрушаться по поводу его смерти. В Синьории, однако, разгорелись жаркие споры. Дело в том, что у Флоренции с миланским герцогом был договор, обязывающий Милан приходить на помощь Флоренции в случае нападения на нее Венеции или Неаполя. За это обязательство Флоренция выплачивала ежегодно Сфорца значительную сумму. Теперь встал вопрос, платить ли эту сумму сыну покойного герцога Галеаццо Сфорца. Пьеро говорил: ради безопасности города это надо сделать. Питти был против: зачем платить, если Флоренции сейчас никто не угрожает?
К соглашению прийти никак не удавалось, и противник Подагрика увидел в этом благоприятный шанс свалить Пьеро. Нет ничего опаснее, чем покушение на кошельки сограждан - в прошлом году Подагрик уже смог убедиться в этом. По Флоренции снова поползли слухи, что Медичи стремятся разорить город. Деньги, которые собирались выплатить Милану, полезнее израсходовать на нужды Флоренции! Питти счел, что для него наконец-то настал благоприятный момент. Нужно обратиться к народу - созвать парламент. Страсти накалялись. Прошел слух, что на Пьеро готовится покушение, когда он будет возвращаться в город со своей загородной виллы. И вот тогда ударил колокол.
Площадь Синьории встретила Сандро бешеным гвалтом. Сейчас ему как полноправному гражданину в первый раз предстояло решать, как следует поступить Флоренции. Но разве можно что-либо разобрать в этом гаме и составить собственное мнение? В толпе шныряли агенты и Медичи, и Питти. Одни убеждали: незачем бросать деньги на ветер, другие пугали: Венеция вооружается и не сегодня, так завтра нападет на Флоренцию, если та останется без союзника. Прав Питти - нет, прав Медичи! Все больше на площади тех, кто считает, что Питти и его сторонники хотят выдать Флоренцию Венеции. Нет, не бывать такому! Смерть предателям и изменникам! Свобода Флоренции дороже денег! Наиболее ретивые уже бросились к городским воротам, чтобы закрыть их и не дать улизнуть тем, на которых сейчас обрушится народный гнев. Голосов тех, кто все еще поддерживает Питти, почти не слышно - они тонут в приветствиях Подагрику, патриоту родного города. В дверях Синьории появляется Пьеро, поднимая высоко над головой ключи от городских ворот. Он победил: судьба Питти и тех, кто выступал вместе с ним, передана народом в его руки, и он может делать с ними, что захочет. Достаточно одного его слова, и от них не останется и мокрого места.
Но Пьеро верен девизу Медичи: ничего сверх меры. Пусть решает суд! И площадь постепенно пустеет. Некоторые уходят разочарованными: Подагрик слишком мягок, разве так нужно поступать со своими врагами? У него ведь сегодня был шанс разом покончить с ними. Слабость властителя рождает противников так же, как падаль родит мух! Суд выносит свой приговор: ближайшие сторонники Питти и зачинщики смуты, в том числе и вероломный Нерони, изгоняются из Флоренции на двадцать лет. Сам Питти, поскольку за него просил Пьеро, остается в городе, но должен оплатить весь ущерб, который причинен республике смутьянами. И здесь Подагрик верен завету отца: сегодняшний враг может завтра стать твоим другом!
Глава третья Академия праздных людей
Жизнь во Флоренции входит в нормальное русло, о происках Питти постепенно забывают. Да и что о нем говорить: штраф, наложенный на богатея судом, конечно, не разорил его окончательно, но значительно подорвал его могущество. Он теперь будет долго молчать. Липпи окончательно подготовился в дальнюю дорогу. Все его пожитки уложены на повозки, дом и мастерская проданы, и он наносит прощальные визиты коллегам и знакомым. Все они выражают сожаление, что такой великий мастер покидает город. Верный Диаманте изъявил готовность следовать за учителем. Фра Филиппо еще раз предлагает Сандро поехать с ним, но тот решительно отказывается. Его ученичество закончилось.
На следующий день после отъезда Липпи Сандро уже был в мастерской Верроккьо на положении подмастерья. Андреа был всего на девять лет старше Сандро и принадлежал к тому поколению живописцев, которые видели свою цель в создании нового искусства. В его доме мало говорили о символике церковной живописи, о параллелях между Ветхим и Новым Заветом. Это не слишком занимало молодых. И хотя и здесь весьма чтили Мазаччо и Липпи, но считали, что всё, что те могли, они уже сделали. Нужно идти дальше. Перспектива, пропорции, композиция, объемность фигур, способы передачи света и тени, изучение натуры… Все эти требования - соблюдать перспективу, знать анатомическое строение человеческого тела, овладеть мастерством композиции - Сандро воспринимал как стремление ограничить его свободу живописца. В этом подозрении таилось противоречие, которое позже развело двух мастеров в разные стороны. Сандро быстро усваивал все, что было новым в живописи, но часто это новое не устраивало его. Споры между учителем и учеником принимали все более ожесточенный характер.
Мастерская Верроккьо всегда была полна народу. Здесь обсуждали городские новости, спорили о мастерстве, перемывали кости собратьям живописцам. В этих спорах принимал участие и только что появившийся в мастерской ученик Леонардо, пришедший во Флоренцию из городка Винчи. В свои 13 лет он еще ничего не сделал в живописи, но уже рискует вступать в разговоры взрослых и высказывать свое мнение о вещах, в которых мало смыслит. Леонардо раздражал Боттичелли своим нахальством, но чего у него нельзя было отнять, так это любознательности, способности схватывать все на лету, вникать в самые сложные вопросы. Этот неисправимый спорщик вечно пытался докопаться до истины. Он был слишком большого мнения о себе и не скрывал своего стремления стать знаменитым художником, выше их всех. Но самым удивительным в этом мальчишке было то, что его стремление могло сбыться и почти никто не сомневался в этом. Бывают люди, излучающие какой-то флюид гениальности, и Леонардо принадлежал к их числу. В его талант как-то сразу поверил обычно недоверчивый Верроккьо. Да и Сандро, несмотря на всю свою неприязнь к заносчивому мальчишке, чувствовал, что рано или поздно тот действительно обгонит их всех. Быть может, он принадлежит к числу тех избранных, которым суждено разрывать оковы традиций. И Липпи, и даже Верроккьо обременены опытом прошлого, который всегда оказывается сильнее их, и они сворачивают на уже проторенный путь.
Здесь часто звучали споры и о том, что такое красота и насколько красиво то, что существует в действительности. Для Верроккьо это было само собой разумеющимся, для Сандро - нет. Он продолжал отстаивать свои взгляды и в пылу спора произнес фразу, которая надолго запомнилась молодому Леонардо, запала в память настолько, что спустя несколько лет он воспроизвел ее в записных книжках: "Если живописец не владеет в равной степени всеми элементами живописи, то он не является многосторонним художником; если он, например, не ценит ландшафтов и придает им лишь второстепенное значение, как наш Боттичелли, когда он говорит, что изучение ландшафтов - это пустая трата времени, поскольку прекрасный ландшафт можно увидеть уже в пятне, которое возникает на стене, если в нее бросить губку, смоченную различными красками". Да, Сандро продолжал считать: чтобы стать живописцем, недостаточно просто копировать все, что попадается на глаза, даже если делать это с величайшим искусством.
Работа в мастерской Верроккьо не могла продолжаться долго - это Сандро давно понял. Он горел желанием прокладывать собственные пути в живописи, но их было не так-то легко найти. Казалось, флорентийские живописцы уже исчерпали все возможности, все открыли и все предусмотрели. Сандро ищет нового у всех, кого он только встречает. Он легко сходится с самыми различными художниками и так же легко расходится с ними. То его видят у братьев Поллайоло, то он выслушивает поучения Уччелло о божественной перспективе. Перспектива сейчас, пожалуй, главное, что занимает живописцев Флоренции - одни ее признают, другие отвергают. В этих спорах невозможно понять, кто прав, а кто - проповедует ложный путь.
Сандро пытается разобраться во всем сам, не следуя слепо наставлениям других. Бывают времена, когда он целыми днями не выходит из дома, запоем читая различные трактаты, которые появляются в огромном количестве, переписываются, расходятся по рукам. Пишут их в основном не живописцы - тем писать некогда, они работают. Общепризнанным теоретиком считается архитектор Леоне Баттиста Альберти. Он сейчас во Флоренции, заканчивает фасад церкви Санта-Мария Новелла. Сандро может в любое время встретиться и поговорить с ним, но он этой встречи избегает, предпочитая читать труды Альберти. В них он находит много полезного об архитектуре, которой начинает увлекаться, но во всем, что касается живописи, готов поспорить с автором. Впрочем, против многих постулатов Альберти трудно возражать. Как, например, возразить против такого тезиса: "Как низкие звуки лютни или лиры в совокупности с высокими и средними тонами образуют приятную для уха гармонию, так и в других областях, особенно в произведениях архитектуры, необходим ритм. Если они построены правильно и с хорошими пропорциями, то они привлекают к себе взоры и восхищают тех, кто их рассматривает".
Говорят, что на взгляды Альберти тоже повлияли знатоки греческого искусства. Хотя Подагрик уделяет мало внимания живописи и архитектуре, их развитие не остановилось: продолжают строить здания, начатые при Козимо, по-прежнему ищут рецепты идеальной красоты. Но каждый понимает ее по-разному: одни видят красоту в совершенных пропорциях, другие - в перспективе, третьи - в точном копировании действительности. И каждый из них считает, что он прав, а всем остальным надлежит следовать открытым им правилам. Все, что не подходило под их мерки, подвергалось поруганию и осмеянию. С этим разум Сандро не мог примириться - он продолжал отстаивать право на собственное понимание красоты. Верроккьо до седьмого пота доказывал ему, что в жизни нет и не может быть таких удлиненных фигур и лиц, что нигде он не увидит таких непропорциональных по длине рук и ног и вряд ли встретит людей с такими неестественно высокими талиями. Сандро продолжал рисовать так, как ему нравилось и как он понимал красоту.
На эту тему у него неоднократно заходили споры с братьями Поллайоло, которые придавали важное значение именно точному изображению человеческого тела. Они тоже не могли взять в толк, что заставляет молодого годами Сандро так упрямо придерживаться старины, которую они считали давно ушедшей. Антонио Поллайоло как раз бился над тем, чтобы достигнуть совершенства в изображении человеческого тела в различных ракурсах. Сандро присутствовал при этих его опытах и даже старался следовать за Антонио - в этом проявилась его способность быстро усваивать уроки, и если бы у него было желание, он ни в чем бы не уступил своему учителю. Но желания кого-либо копировать у него по-прежнему не было. Впрочем, встречи с братьями не прошли напрасно, ибо именно у них он перенял стремление глубже познавать человека. И хотя Мадонны по-прежнему были для него мерилом всего живописного искусства, он начинал понимать, почему Липпи в последние годы старался придать им более земное выражение.
Все эти новые веяния - и интерес к человеку, и стремление как можно достовернее передать его повседневный быт - шли от тех философов и литераторов, которых собрал вокруг себя старый Козимо. Хоть и ценя превыше всего живопись фра Анджелико, покойный правитель Флоренции тем не менее был открыт для всех новых веяний. От этих людей исходило и еще одно новшество: увлечение античной древностью. Этому увлечению не так-то просто было пробить себе дорогу, ибо в городе на него смотрели с недоверием, по привычке воспринимая как что-то недозволенное, греховное. Братья Поллайоло и от этого поветрия не остались в стороне, но Сандро стремился избегать разговоров с ними о нимфах, кентаврах, горгонах и прочих сказочных существах. Увлечения ими он не одобрял, ибо, как убежденный католик, считал, что нельзя предавать истинную веру ради языческих богов. Разве в Библии мало более достойных героев для живописца?
Все эти споры и дискуссии, конечно, давали ему много, но необходимо было уже думать и о самостоятельном заработке. Наступали трудные времена, и осложнения начались гораздо раньше, чем предполагали горожане. В 1467 году изгнанные заговорщики решили вернуться в город, опираясь на помощь Венеции, которая получила благоприятную возможность поставить давнего соперника на колени. Если во главе города будут стоять люди, всецело обязанные Венецианской республике, с процветанием Флоренции можно проститься. В распоряжение бунтовщиков Венеция предоставила самого лучшего своего кондотьера Бартоломео Коллеони, и войско выступило в поход. Во Флоренции сразу же возникла паника: мало кто верил в полководческие и дипломатические способности Подагрика. Стали опять поговаривать о том, что зря в прошлом году положились на его доводы, зря не выгнали его вон. Тем временем город нужно было спасать. Флорентийское ополчение выступило в поход без всякой уверенности, что сможет одержать победу над закаленными в боях наемниками. Но, видимо, у Пьеро Медичи в крови была способность принимать неожиданные решения, позволяющие добиться успеха. Быстро разослав послов, он договорился о союзе с Миланом и Неаполем.
Войска противников остановились друг против друга, не решаясь вступить в сражение. Коллеони постреливал из своих спрингард - "плевательниц", то есть легких полевых пушек, которые совсем недавно вошли в военный обиход; до этого артиллерия использовалась только при осаде крепостей. Думая привести врага в замешательство, бравый кондотьер добился совсем другого эффекта. Пушечные обстрелы вызвали возмущение во всей Италии: это не по-рыцарски, это недостойно такого полководца, как Коллеони! Во Флоренции возмущались больше всех. В церквях молились о ниспослании победы защитникам города, и Бог оказался на стороне флорентийцев. 23 июля 1467 года в битве при Монтефельтро доселе непобедимый Коллеони потерпел поражение. Флоренция ликовала. Для встречи победителей срочно сооружались триумфальные арки, украшались стены домов - всем живописцам нашлось дело, никто не был обижен. А чтобы изгнанным заговорщикам впредь было неповадно плести интриги против родного города, срок их изгнания продлили еще на десять лет. Подагрик был прощен - победителей не судят, - и в городе воцарился мир.
Сандро с завидным упорством продолжал трудиться над своими Мадоннами. Все знающие его сходились на том, что ему не суждено умереть от избытка фантазии - похоже, что, кроме Мадонн, у него в голове ничего нет. Одна из его Мадонн стояла в мастерской Верроккьо, и он работал над ней, когда выпадало свободное время. Картина изображала Богоматерь с младенцем Христом и Иоанном Крестителем. Еще одна Мадонна с двумя ангелами находилась у Сандро дома. Над ними он трудился просто так, для себя, надеясь потом продать.
Мадонны по-прежнему были в цене, и он мог бы писать их еще больше. Тем более что его уже стали признавать как живописца, который мог выполнить заказ не хуже любого другого художника. То, что он был учеником прославленного Липпи, тоже шло ему на пользу. Однако он не торопился разрабатывать эту золотую жилу. Во Флоренции его хвалили за старание, а некоторые даже прочили безбедное будущее, но все-таки многое в его поведении вызывало удивление и не укладывалось в обычные представления о подмастерье. О нем говорили как о "юноше ищущего разума". Это пошло от его коллег-живописцев, которые никак не могли взять в толк, чего, собственно говоря, ему нужно: он в совершенстве овладел почти всеми секретами мастерства, но все еще продолжал учиться, появляясь в мастерских то одного, то другого художника. При этом он исполнял любую работу, не гнушаясь и такой, как роспись кассоне - больших ларей для одежды и домашней утвари, - филенок шкафов и спинок стульев. Такая декоративная живопись была в большой моде во Флоренции, но ею занимались живописцы второго разряда. Уважающие себя художники брались за такие заказы с неохотой, но Сандро формально все еще пребывал в подмастерьях, и поэтому не считалось зазорным обращаться к нему с подобными просьбами.
Мариано старел, все время говорил о приближающейся смерти и высказывал желание увидеть, наконец, Сандро надежно устроенным, женатым, обзаведшимся собственным домом. Но для его сына существовали только Мадонны. Можно было подумать, что он уподобился стародавним рыцарям, которые давали обет пожизненного служения Деве Марии, или тем сумасбродным поэтам, которые признавали лишь сказочных возлюбленных. Одним словом, Сандро был совершенно безразличен к прекрасному полу. А ведь красотой его Господь не обидел: белокурый, высокий, хоть и полноват, но вполне соразмерен. Ясные, немного задумчивые глаза, припухлые, словно у ребенка, губы, гладкий чистый лоб, нос с небольшой горбинкой. Правда подбородок немножечко тяжеловат, но, как говорят, это признак сильной воли. В последнем Филипепи, правда, сомневался, но и отец может ошибаться. Словом, найти для Сандро невесту не составило бы большого труда. Дело было за малым: он должен стать мастером. Подмастерья по традиции не имели права жениться. Но Сандро не торопился: в 22 года он все еще учился, и было похоже, что этому учению не будет конца.