Н.Ч. - Хоть верьте, хоть нет - не знаю! Нам их не разрешали смотреть. Что-то перенести из села в село, по-темному - вот это мои задачи. Лекарствами я не занимался, потому что в нашем селе этим ведали две девушки-подпольщицы. Их потом за это посудили на двадцать пять лет, и как забрали - так их и до сегодняшнего дня нет. Схроны я тоже не строил - ими занимались люди постарше, которые знали, как строить. А из меня какой тогда был строитель, из пацана?
А.И. - На засады попадали?
Н.Ч. - Днем мне кагэбисты встречались, но что ж - я легальный был, ничего такого с собой не носил. Чтобы кагэбисты меня останавливали, такого не случалось, Бог миловал. Бывало, они на ночь засады делали, чтобы наших связных поймать. Кто-то из людей увидит, нашим скажет, и ты уже этой дорогой не идешь, обходишь их. Когда я ночами на задания ходил, то тоже Бог миловал - ни разу не попадал.
А.И. - Вам проводили подготовку?
Н.Ч. - Случалось и такое. В лес заходили и обучались - выдавали нам винтовки, немецкие гранаты с ручкой. Обучались стрелять, бросали гранаты.
А.И. - Чем Вы были вооружены?
Н.Ч. - Дали мне обрез из винтовки, но все равно беда - мало патронов. Так мы с младшим братом Василия Довгальца пошли патроны добывать. В село приехал солдат, привез продавать всякое солдатское барахло. И у него на плече такая сумочка, он ходил-ходил по селу, потом снял ее, положил на землю, а сам куда-то отошел. Мы в эту сумочку - а там патроны. Вытащили их, по карманам разложили и ушли.
Как-то раз соседский парень - молодой, с 1931 года, пришел ко мне и говорит: "Покажи мне обрез". Я думаю - что тут такого, знакомый парень. Дал ему обрез. Он взял обрез в руки, смотрит. И тут начальник группы "стрибков" заходит в хату! Парень ему: "Руки вверх!" Тот рукой сразу - за обрез, а другой рукой его по затылку! Парень упал, а тот его пинком поднял, забрал обрез. Спрашивает нас: "Чей обрез?!" Тот парень берет вину на себя, говорит: "Мой". И я отказался, говорю: "Его обрез". Начальник группы хотел его посадить, а я говорю: "Зачем? Парень еще молодой, глупый, из бедной семьи. Посадишь его - разве тебе будет легче?" А этот начальник группы был нам каким-то дальним родственником. Я его уговаривал, уговаривал, он и согласился, не повел парня в тюрьму, не посадил.
В 1949 году, ближе к лету, мы выполняли боевое задание в Ровенском районе. Собрали нас в Шубковском лесу - тридцать три человека из разных боевок. Из Мощон нас взяли двоих - Василий Довгалец и я. Должны были ехать кагэбисты из Тучина, так мы собирались сделать засаду на них.
А.И. - Кто организовал эту засаду?
Н.Ч. - Какой-то командир - не местный, поэтому его имени я не знаю. Помню, что пожилой человек, с черными усами. И было трое роевых командиров. У повстанцев на каждых десять-двенадцать человек приходился один роевой, как в армии сержант. Не знаю почему, но в том бою автоматов мы имели мало - на десять человек два автомата, а у остальных винтовки. Мне для засады дали винтовку.
Ночью собрались в лесу, командир нас разделил на три группы по одиннадцать человек, расставил по точкам в лесу, возле дороги. Залегли и ждем. Утром по дороге идет отряд кагэбистов - едут две подводы, а они рядом идут. Их не так много было - человек двадцать. А мы засели так, что наша засада в виде треугольника - с трех сторон. И когда они зашли между трех групп, то оказались в кольце. Тут нам дают команду - все сразу стали стрелять. Били из трех точек, перекрестный огонь. Кагэбисты сразу попадали, залегли. У них у каждого автомат, стали отстреливаться. Но они же не видели, куда стрелять! Ближе ко мне залегло их несколько человек - так они стреляли, а пули в небо летели! Потому что когда ты приготовился, сидишь в засаде, то хорошо видишь куда стрелять, а если тебя обстреляли и ты падаешь на землю - то что ты сделаешь? И страх приходит к человеку. А я за деревом лежу, стреляю по нему из винтовки, вижу - его убило. А я в него попал или не я - Бог его знает, потому и другие хлопцы туда стреляют.
А.И. - Что Вы чувствовали в бою?
Н.Ч. - Перед боем страх был. Знаете, держишь винтовку, а руки трясутся. Но ты должен ее держать - если тебе оружие дали, то должен выполнять приказ. А когда бой начался, то как-то легче стало - целишься, стреляешь.
Ну, и убили этих кагэбистов, там они и остались - всех положили. Их было несколько офицеров, а остальные солдаты. Сняли с них верхнюю одежду, сапоги, забрали все оружие, забрали подводы да и бросили их в лесу. Где их потом похоронили, я не знаю. У нас пострадавших не было. Но я чувствую - что-то левая нога онемела. Сбросил сапог, смотрю - автоматная пуля сидит в ноге, но неглубоко. Роевой достал нож, выковырял ее, зеленкой намазал, рукав от рубашки отрезал, обмотал мне ногу да и все.
После боя мы опять разошлись, каждая группа пошла в свое место - кто по селам, кто по дальним лесам. На второй день кагэбисты прочесали весь Шубковский лес, но там уже никого не было. Из наших никого не нашли. А после этого еще долго ходили по селам, заходили в хаты, кругом искали - не нашли никого. Через месяц-два нагнали еще больше кагэбистов - начались стычки, убивали повстанцев, находили схроны. В лесах и сейчас стоят кресты там, где хлопцы похоронены.
Василий Довгалец погиб в Матиевке осенью 1949 года. Их сидело в схроне трое - он, "Орел" и "Ворон". Тех двоих я не знал - знаю только, что "Орел" был галичанин. Они пропагандой занимались, а в том схроне печатали листовки. Там было такое неприметное место - хатка маленькая, двое стариков жили. Почти никто не знал, что они там. Продала их девушка, которая обслуживала - обстирывала, еду им готовила. Кагэбист познакомился с ней, и она сказала ему про этот схрон. И приехали кагэбисты, окружили хату, хлопцы отстреливались, а потом сами себя постреляли. Завезли их убитых в Тучин и согнали туда людей - узнавали, кто чей сын. Отец и мать Василия ходили туда, увидели его мертвого и отказались, потому что если скажешь, что твой - завтра в Сибирь вывезут. Пошли домой, мама его из Тучина до Мощон плакала всю дорогу… А их троих на досках распяли как Иисуса Христа и папиросы им в зубы повставляли. И был из Ючина повстанец, вот не вспомню его псевдо, так он переоделся в офицера, нацепил погоны танковой части. Приехал к начальнику милиции, сказал, что есть приказ забрать эти трупы, похоронить. Забрал, и похоронили их в Ючине, всех троих.
В 1949-50 годах придавили нас сильно - кагэбисты ходили по селам, забирали людей на допросы. Как узнают, что такой-то парень в повстанцах, то приходят к его родителям, начинают заставлять, чтобы выдали его. У нас даже песня есть о том, как отец продал сына на Рождество Христово, привел домой засаду. Пришел сын к отцу, поздравил с праздником и говорит:
"Ще хотів спитати
А де стара мати?"
А з кутків до його
Штири автомати!
("Еще хотел спросить
А где старая мать?"
А из углов на него
Четыре автомата!)
Вот так бывало у нас. В декабре месяце 1950 года арестовали и меня. Подполье передало мне листовки, чтобы я расклеил по селу. Я к председателю сельсовета, прилепил ему на хату. Но я не знал, что у него в хате участковый сидит! Только прилепил - участковый выходит из хаты: "Что там такое?" Мне деваться некуда, говорю: "Да вот листовку кто-то прилепил". А у меня в кармане еще одна листовка, так я ее - в рот, пожевал-пожевал. Он увидел, бросился на меня - рот мне открывает. Но я ее проглотил, не дал вытащить. Участковый кричит: "Ты прилепил ее! И одну проглотил!" Ну, и арестовал меня, составил акт. Приезжает из Тучина милиция, забирают меня в тюрьму.
Пятнадцать дней я сидел в Тучине под арестом. После этого - суд, дали мне пять лет лагерей и отправили в Ровенскую тюрьму. Там как раз набирали этап на Волго-Донской канал, и приходит начальник тюрьмы с конвоем, отправляет меня туда. Уже вышли, и конвойный показывает на меня, говорит начальнику тюрьмы: "Да это пацан - упадет в воду, утонет!" И меня забрали в Иркутскую область. Ехали двадцать двое суток, семьдесят два человека в вагоне-"пульмане". Две печки стоит в вагоне, топится, а все равно холодно - такой сильный мороз.
Попал я под Иркутск, в лагерь № 1, и там отсидел два с половиной года. Когда меня привезли в лагерь, то сразу спросили, чем я занимался дома. Я говорю: "В колхозе строили конюшни". Так оно и пошло - дома строили, в Иркутске построили горсовет. Руководил нами генерал-лейтенант Лузянин, я его хорошо запомнил. Хороший был человек, заботился о нас.
А.И. - Как Вас встретили в лагере? Возникали конфликты между заключенными?
Н.Ч. - Нет, у нас было спокойно - ни драк, ни поножовщины.
А.И. - Уголовники и политические сидели раздельно?
Н.Ч. - Все вместе. И в лагере всякая нация была - и евреи, и узбеки, и татары, и кто хочешь. У нас бригадир работал москвич, молодой - хороший парень. Я с ним сразу познакомился, потом дружили.
А.И. - Как кормили в лагере?
Н.Ч. - Как сказать… Баланда. Но платили два раза в месяц по сто рублей - аванс и получка. Заплатили тебе деньги, ты хлеборезу двадцать пять рублей даешь, повару - двадцать пять рублей, и бригадиру - двадцать пять, потому что он тебя может на отдых направить или поставит на хорошую работу. Например, скажет: "Возьми, Коля, ведро и пойди возле домов гвозди пособирай". Это же легкая работа. И двадцать пять рублей себе оставлял - папирос куплю, туда, сюда. Пойдешь на кухню с котелочком - уже тебе повар баланды нальет погуще, хлеборез больше хлеба отрежет, кусок сахара отрубит побольше. А потом в бараке в углу поставили полную бочку соленой рыбы, трески - ешь сколько хочешь. Когда идешь на работу, то возьмешь себе рыбину, замочишь ее, а вечером приходишь, поджаришь и поешь. Так как у меня срок был маленький, то я работал на отдельной точке, строили офицерские домики. На отдельную точку идешь - с собой дают паек. А кто в рабочей зоне работал, тем обед варили.
Конвой тоже был неплохой. Солдат на вышке стоит - подходишь к проволоке, так он не стреляет, а кричит: "Не иди, а то буду стрелять!"
Я был пацан молодой, а девушки ходили, смотрели на нас. Как-то одна девочка подходит, бросила мне записочку через проволоку. Я взял, прочитал, говорю ей: "Завтра придешь, я напишу, тебе перекину". Пишет: "Я у отца одна, с 1939 года рождения. Отец - начальник автоколонны. Мать - учительница. Приходи ко мне, когда тебе будет срок освобождаться. Напиши, какого числа будешь освобождаться". Совсем молодая - четырнадцать лет, но уже прилично выглядела, такая жопастая. На второй день вижу - опять ходит возле проволоки. Я ей написал: "Когда буду освобождаться, не знаю. Как буду знать, тебе передам".
Когда Сталин умер, я попал под амнистию. У меня мысль была одна - домой. Когда я освобождался, то приехал отец этой девушки, мать и она. И хотели, чтобы я шел к ним. Я сказал, что сначала поеду домой. У нас же еще одна беда случилась - мою мать в 1952 году тоже посадили. Мама работала звеньевой в колхозе, их звено было призовое, и им за хорошую работу дали премиальный сахар. Сказали сахар раздать на все звено, а его кто-то украл. Сказали, что это моя мама утаила сахар, и ее осудили на два года. Но когда я приехал в село, то мама уже была дома - около года отсидела и тоже попала под амнистию.
Вернулся я в село и больше никуда не поехал. Та девушка из Иркутска написала мне письмо, а я ответил, что больше туда не поеду, что эта Сибирь мне и так надоела за два с половиной года.
Приехал домой, и что же - мать сидела, я приехал из лагеря. Ничего у нас нет. В нашем доме колхозный столяр колеса делал, кузницу устроили, кузнец ковал. Я пришел, говорю им: "Выбирайтесь из хаты! Уже приехал хозяин". Они хату освободили, и так я жил помаленьку. Пошел к председателю колхоза, говорю: "Дайте мне где-нибудь огород". Дали мне огород за селом, а засеять нечем, нет картошки на посадку. Люди мне нанесли - кто ведро, кто два ведра картошки, кто полмешка. Посадил огород, завел овечек. Пошел на работу в колхоз - возчиком, подвозил корма на ферму. Картошка в тот год уродилась хорошая, три куста - ведро картошки. На зиму насыпал себе целый кагат, уже стало легче жить. Так с тех пор здесь и живу. Женился, взял жену с ребенком - парень ходил к ней и бросил, она родила ребенка от него. И еще четверо родилось моих. Всех вырастили, воспитали, вывели в люди. Моей жены сейчас уже нет в живых. Между прочим, она в свое время тоже помогала подполью.
Николай Чутик, май 2014 года
Тут я родился, всю жизнь прожил и тут жду смерти. Пока еще шевелюсь, хожу в церковь - слава Богу, наша церковь не пошла в Московский патриархат, а пошла в Киевский. Сейчас я считаюсь участником боевых действий, езжу в Клевань на лечение, в санаторий.
Очень волнуюсь из-за того, что сейчас происходит. Если бы я был в суде старшим, то я бы Януковича повесил вверх ногами! То, что сейчас люди гибнут - это из-за него.
Вот такая моя история. Жизнь прошла, как на долгой ниве… Всего хватало - и хорошего, и плохого…
Интервью, лит. обработка и перевод: А. Ивашин
Автор выражает благодарность Александру Остапенко за помощь в организации интервью
Примечания
1
Организации запрещены на территории РФ