После того эпизода мне дали лошадь, навьюченную медикаментами. Так с тем конем я зашел в Оряву - там течет река Орява и село есть с таким же названием. А дальше было какое-то село, не помню, как называется, название на букву "к" (очевидно, речь идет о селе Козева Сколевского района Львовской области - прим. А.В.). И там мы видим зарево - все горит, уже рядом большевики. А на мосту через Оряву стоят мадьяры и говорят, что мост заминирован. Но нас они пропустили, мы немного прошли дальше, и тут начала бить большевистская артиллерия. Мы возвращаемся по тому мосту назад, видим - мадьяры уже сматывают телефоны, готовятся отступать. Зашли мы в село, я коня передал ребятам, которые его кормили. У нас было разделение обязанностей - я только вел коня, а кормили или лечили его другие. И в том селе мы просто попадали с ног - кто где сел, там и заснул. Но через некоторое время снова начались выстрелы, и мы пошли дальше.
Доходим до горного массива возле села Хитар на Сколивщине, оттуда идем к Лавочному, перешли реку в селе Кальное. Сделали привал, садимся, начинаем готовить еду, и вдруг - минометный огонь. Такого сильного обстрела я еще не видел. Залегли мы, кто где смог, я лежал у забора в яме. Это мадьяры лупили по нам. У них произошла какая-то ротация, и те, что пришли новые, не знали, что это мы стоим, думали - москали. Тогда наши выслали к ним ребят, которые знали мадьярский язык. Они взяли с собой девушек, белый флаг и идут, кричат: "Не стреляйте! Мы УПА!" Тогда они стрельбу прекратили и говорят: "Мы думали, что это москали".
Подошли мы к станции Лавочное, видим - она горит! Огонь такой, что не подойти. Перешли железную дорогу и пошли на село Ялынковатое. Мадьяры уже не стреляют. Вышли мы в горы там, где узкоколейка идет из Долины - по ней когда-то возили лес. А там все рельсы заминированы, кругом мины. Но у нас были ребята из Бродов, которые раньше служили саперами. Они шли впереди и разминировали, но пару взрывов все же было. Одного нашего парня ранило, и я, как санитар, помогал его нести на палках. Мы не могли носить его за собой, поэтому отдали его мадьярам, и что с ним произошло дальше, я не знаю.
Когда мы вышли в Станиславскую область, то "Рен" сказал, что будем делать нападение на Сколе, но по дороге никаких локальных боев вести не надо. Я тогда уже служил санитаром при штабе куреня и иногда находился в штабе, хотя и не всегда. И я слышал, что у них шли споры по локальным боям. "Рен" выступал за то, чтобы в них не вступать, а его помощники были другого мнения. И идем мы на Сколе, с правой стороны река. Нам сказали, что будет сигнальная ракета, после которой надо атаковать в направлении Сколе. Сбор назначили у горы Парашки. Сижу, держу коня под уздцы и жду ракеты - но в то время, на которое договорились, ее не было. А по дороге едут большевики из Закарпатья на "студебеккерах" с приземленными (расположенными ниже обычных - прим. А.В.) фарами. Нам дают приказ - стрелять. Рядом со мной сидел "Тарас", которой командовал нашей артиллерией. У нас тоже имелась артиллерия - минометы на лошадях. Доехали они до нас, наши атаковали с одной и другой стороны - дали огонь по "студебеккерам". После этого мы получили приказ: "Лезем наверх!" Лезу, оглядываюсь и вижу, как они начали выскакивать из машин и стрелять. Мы вверх лезли по кустам, кусты были по грудь.
Пока лезли вверх, нашли мадьярский тайник. Я иду и вижу - мадьярская каска. Начали дальше смотреть, видим - еда какая-то, зубная паста, я нашел молотый кофе с сахаром. Бросил немного в сумку и немного в рот, так мне после этого и спать расхотелось. Лезем дальше, а тут мадьяры появились и начали кричать, что мы их обокрали. Мы, конечно, не стали спорить с союзниками и сбросили все, что у них взяли. Я каску сбросил, а сахар с кофе уже не отдал. Идем дальше. Дошли до горы Парашка и легли отдыхать. Тут подходит ко мне товарищ, который воевал в сотне "Громенко". Начали с ним беседовать - все-таки сверстники, есть о чем поговорить. А еще мы поменялись едой: я ему дал тот кофе, а он мне что-то из свеклы. И мы с ним сидим и говорим, на горе стоит мой конь, все снято с него. Где-то в ста метрах от меня стоит, пасется. Вдруг я вижу, что на горе появился "Громенко" и кричит: "К оружию!" А какое у меня оружие? Парабеллум и винтовка. Тот парень побежал к своей части, а я к своей. А произошло вот что. Наши зашли на заминированные поля, и ранило главную санитарку. Начался срочный отход, потому что по нам начали стрелять солдаты. Мы себя раскрыли тем, что мины начали разрываться. После крика "К оружию!" я начал смотреть, где мои, а "Громенко" крикнул и исчез. Я с винтовкой бегу вверх, а за мной пули, как осы летят. Бегу зигзагом - тут упал, там поднялся, там снова упал. Забегаю наверх, смотрю - лежат наши, прикрывают отступление автоматным огнем. Когда я выбежал вверх, то увидел кровавый закат на фоне елей и пихт - огромный лес, который тянется от Турки к Сколе. Смотрю и думаю: "Ага! Мы правильно идем - на запад". (Т.З. не рассказывает о нападении частей УПА на гарнизон НКВД в поселке Перегинское в ночь с 17 на 18 октября 1944 года, из чего можно понять, что он, как санитар, непосредственно в бою не участвовал. Через несколько дней после этого боя курень "Рена" ушел на запад - прим. А.В.). Лошади потерялись, отстали, и мы по дороге нашли новых. Шли через Турку, Ясеницу-Мацькову и так вышли к нашим. Недалеко от села Исаи я заблудился и заснул. Со мной шел еще один парень из Бандрова. Я остался среди чужих - край-то свой, но знакомых никого нет. Ну, мы с ним идем, видим группу бойцов УПА из пяти человек или чуть больше - они шли по какому-то заданию. Возле Исаев мы встретили женщину. Командир той группы спрашивает. "Что в селе?" Оказалось, что в селе москали. Женщину не отпускали, пока мы не перешли реку Стрый. Она неохотно с нами шла, но что делать. Перешли мы реку, вышли на Исаи. Нашли пригорок, сели на этом пригорке и послали одного парня на разведку в крайнюю хату. Командир той группы сидит напротив меня, а я сижу напротив него, и вдруг в темноте какой-то шорох. Я говорю: "Кто?" А тот отвечает: "Сва…" (здесь Т.З. нарочно выделил звук "а", чтобы показать, что это была русская речь - А.В.). И он еще не договорил "свои", как тот командир из своего "эм-пи" немецкого дал очередь и побежал. С ним побежали все его бойцы. А меня ослепило из-за автоматного огня и думаю: "Сейчас этот москаль пальнет мне в голову". Но он не стрелял. Может, был ранен, или убит, или испугался, или не увидел меня. Я подполз под какую-то грушку на горе, лежу и слушаю. Тишина, собаки уже перестали лаять. Уже было где-то два часа ночи, когда я подумал: "Надо мне иди на разведку". Взял винтовку, спускаюсь вниз, подхожу к крайней хате, стучу. Там спрашивают: "Кто?" Я: "Женщина, пожалуйста, откройте, это к Вам свой человек пришел". Она не колебалась и открыла. Я спрашиваю: "К Вам не заходил парень?" Она молчит, ничего не говорит. Потом говорит: "Заходите". Захожу я внутрь и вижу - сидит тот парень, которого мы послали на разведку. Я спрашиваю его: "А ты чего не ушел?" А он: "Так стрельба началась. Куда идти?" Мы с ним поужинали и по лестнице поднялись на какое-то сено. Там подремали часок, а когда начало светать, то женщина нас разбудила. Как будто и не спали совсем. Пошли мы в направлении Недельной, так как знали, что там должны быть наши. А женщина нам еще посоветовала, как идти потому, что все вокруг заминировано. Идем той дорогой, которой она сказала, видим - группа идет. Залегли и смотрим, что это за группа. А это "Крат", командир той боевки, с которым мы на пригорке сидели еще вчера. Зашли мы уже вместе в Недельную, и там я попал к своим, от которых отстал. Но как только мы зашли в село, наши уже поднялись, чтобы маршировать из Недельной дальше. И так мы постепенно добрались до села Галивка, где я начинал подготовку. Закончился наш поход, больше половины стрельцов в нем погибло. Уже приближался ноябрь, а у нас ни одежды, ни обуви, ни лекарств. Некоторых, кто заболел, отпускали перезимовать в конспиративных хатах, в каких-то сараях. Народ нас прикрывал.
Часть наших пошла на запад - сотни "Ласточки", "Крылача". Когда они уходили, то поляки на них напали на границе - был страшный бой, с танками, самолетами.
Меня оставили на месте. Группа, к которой меня приписали, получила команду строить бункеры. Меня направили в боевку "Богдана", которая состояла из пяти бойцов: Иванейко Михаил - "Запорожец", "Богдан", 1912 года рождения, Иванейко Владимир, его родной брат - "Ястреб", 1924 года рождения, Едлинский Михаил - "Ярема", 1924 года рождения, Горун Анна - "Надя", 1927 года рождения и я, Зубальський Теофил - "Сурма", "Калинич", 1924 года рождения. Помню, что строили преимущественно ночью, я тачкой возил доски. В том бункере никто не сидел, за все время, может, три-четыре раза были в бункере, а так мы жили в селах на нелегальном положении. Бункер построили довольно большой - три на четыре метра, люк, на люке насыпана земля, листья. Чтобы найти бункер, надо было хорошо знать приметы. Вход в бункер не было видно, и приходилось ориентироваться по находящимся рядом деревьям, тропинкам. Внутри бункера стояли двухъярусные нары, стол, стул.
А.В. - Чем Вы занимались после того, как построили бункер?
Т.З. - Я был связан с людьми, которые делали отчеты для руководства. Через меня они передавали определенные отчеты туда, куда надо было их передать. Ну, и иногда носил записки о том, что надо кого-то уничтожить.
Нам нужно было постоянно собирать воду для себя и других повстанцев. Обрубали коряги таким образом, чтобы было легче собирать талую воду, которая стекает по склонам. И вот однажды, когда мы их обрубали, шла облава. Мы выстрелили, попали в кого-то, бежим. Один парень кричит: "Я сумку забыл!" А там такое лежало в сумке, что нельзя потерять, документы разные. Мы с ним возвращаемся. Только подошли, те уже начали гранаты бросать. Но мы эту сумку все-таки нашли и полем, полем, полем. В селе залегли и ждали, пока все закончится.
В том бункере нас и взяли весной 1947 года. Видимо, кто-то нас выдал, потому что найти бункер, не зная где он, нельзя. Я этот бункер потом, при независимости, нашел, а до этого никто даже у кагэбистов, наверное, уже не помнил, где он. Произошло это так. Сидим мы в бункере и слышим - сверху кто-то ходит. Потом начали землю рыть и открывать люк. Кричат: "Бандиты, сдавайтесь! Ваша песенка спета!" Нас было в бункере четверо. Мы поняли, что это все, конец, но решили отстреливаться до конца. Как только люк открыли, то мы начали стрелять из ППШ. Стреляем и отходим от люка. Потом ждем и снова стреляем и отходим. В нас стреляют в ответ. Пока шла эта стрельба, мы уничтожали документы, пищу, даже свою одежду - все, чем могли воспользоваться энкаведисты. Но патроны у нас были не бесконечны, и они это понимали. Дождались, пока мы перестали стрелять в ответ и бросили гранату. В то время, когда прилетела граната, случилось так, что я сидел со своей "папашкой" (автомат ППШ - прим. А.В.) на верхнем ярусе нар, а трое других были внизу. И они втроем обнялись, стоят и поют: "Ще не вмерла Україна…" Потом в протоколе написали, что это из-за того, что мы были пьяны. Так вот, они поют, и я пою. И тут падает в бункер граната. Взрыв! Они убиты, а я ранен. Спускаюсь вниз, сижу тихо и жалею, что не оставил для себя патрона. Последнее что я увидел перед тем, как потерял сознание - это наган, который направлен мне в голову. Потом звук осечки… И тут я потерял сознание.
Пришел в себя на поле. Кровь текла, пять граммов свинца сидело в ноге. Но почему-то мне было очень легко, хотя и холодно. Как оказался на поле - не знаю. Кто меня туда тащил? Что произошло тогда в бункере, когда тот энкаведист из нагана стрелял? Этого никто не знает и никто не узнает. Может быть, в каких-то архивах НКВД сохранилось как рапорт. Не знаю. Наш командир тоже живой остался. А я когда глаза открыл, то вздрогнул от холода. Они увидели, подбежали ко мне и кричат: "Ожил! Ожил! Как фамилия? Сколько русских убил?!" Я что-то хотел сказать, а у меня полный рот земли, и поэтому я не мог говорить. Лежу, молчу и думаю: "Как это я ожил? Я ранен?" Хотел ногой пошевелить, чувствую - нога забинтована. "Может, это энкаведисты мне остановили кровь?" Не знаю. Я только видел, что я один живой, а остальные мертвые. Потом вижу - ведут нашего командира. Меня положили на подводу, взяли с убитой "Нади" английскую шинель, она вся окровавленная, порванная. Накрыли меня шинелью и везут. Сначала привезли к какому-то поляку, положили на полу. Я лежу и чувствую, как кровью истекаю. Потом приехали на "студебеккере" какие-то из контрразведки и повезли меня в Добромиль. Вечером меня перебинтовывала какая-то военная медсестра - рвала бинты, которые уже присохли к ноге, и тоже кричала: "Сколько русских убил!?" На второй день допрос в Хырове в МГБ.
Туда привезли трупы, которые были в бункере, привели отца одного из ребят, Едлинского. Показали ему сына, но он не признался, что это его сын. Потом трупы закопали возле реки так, чтобы никто не знал, где они.
На допросе возле меня положили наган, а сами ушли. Я знал этот трюк - клали наган, но в нем не было патронов, или были холостые. Ну и человек бросался к нагану, и на том ему статью и "шили". Но я знал об этом и не повелся на провокацию. Говорю на допросе: "Я хочу на улицу". Москали спрашивают: "Что он хочет?" Потом поняли и говорят одному своему: "Иди, принеси парашу". Открыли окно, перевернули меня на правый бок, чтобы я мог сделать свои дела. Одним словом, было тяжело на допросе из-за такого положения.
Пришел генерал из контрразведки с такой большевистской мордой, как у Буденного. Говорит: "Как себя чувствуешь? Куришь?" Я ему: "Нет". А он: "Где ваш радиопередатчик?" Я лежу и воспринимаю это наполовину с юмором. "Какой радиопередатчик? У нас его не было". А он уверенно говорит: "Я спрашиваю - где ваш радиопередатчик?" Вытащил из-за спины бумажку, на которой азбука Морзе написана: "А это что?" Я говорю: "Это такое, что мы в седьмом классе учили. Это азбука Морзе". Приводят ко мне двух молодых ребят и говорят: "Вот эти ребята бросили гранату. Они представлены к награде". Я говорю: "Ну, а мне что с того?" Одним словом, какая-то комедия была, а не допросы. Как будто из-за того, что эти ребята представлены к награде, я должен покаяться и все им рассказать!
Так меня допрашивали по очереди - контрразведка и МГБ. Один олух из МГБ подходит однажды ко мне и по ноге как дал палкой. И кричит то же, что все они кричат: "Сколько русских убил!?" Его фамилия была Андрухин, его потом отстранили от допросов. Он уже хотел доделать протокол и поэтому от злости ударил. Он ушел, а я лежу. Около девяти часов вечера приходит молодая женщина, приносит еду, хочет накормить. Я спрашиваю: "Что это за еда?", а сам смотрю - еда солидная. Она не говорит, взяла ложку и давай меня кормить. Я попросил, чтобы она меня немного перевернула, потому что не мог есть лежа на спине. Немножко поел, а то, что не доел, то она поставила на шкаф. Говорит: "Вы если есть захотите, то попросите, Вас покормят". И ушла. Потом положили меня в какую-то бочку, которая стояла в коридоре. В ней постелили солому и меня положили. Между прочим, в коридоре сидели люди, которые меня знали, но никто не выдал. Приходит один следователь и спрашивает меня, что я делал последние годы, кто я вообще такой. Ну и я начал ему басни плести. Говорю: "Был в Германии… Ехали подводой…", и тут я заснул. Он меня сапогом толкнул и говорит: "А дальше как?" Я говорю: "Ехали лесом, какие-то ребята меня с подводы стянули, куда-то потащили…" Он все это описал, наутро приходит он мне и говорит: "Что ты мне городишь?" А я не знал слова "городишь", смотрю на него и не понимаю о чем это он. "Городишь" - это "ограждение делаешь", что ли? Порвал он все бумаги, позвонил куда-то, и пришли два стрелка с автоматами, которые повезли меня в село Бисковичи в больницу. Одного стрелка возле меня посадили, а я на кровати уже лежал, уже тепло было. Около двух недель меня держали там, приходили энкаведисты, смотрели на меня. И все говорят - гангрена, гангрена, надо ампутировать. Начали ко мне приходить соседи, будто бы передачу принести. Привели мою маму. А мне до этого дали хлеба ржаного, и тот солдат, что возле меня сидел, говорит мне: "Дай мне хлеб, и тогда мы пустим к тебе маму". Откуда я и кто мои родственники, это они знали. Но никто не знал, что со мной было при немцах, и как я попал в УПА.
Приходит время делать операцию. Положили меня девушки на тележку, привязали мне руки, ноги - одна голова свободна. Я думаю: "Сейчас наркоз дадут, будет ножовка, и ноги не будет". Старшая медсестра уже готовится ампутировать, и я уже это себе представляю. И тогда я немного некультурно сделал, но я должен был это сделать - набрал слюны и плюнул ей в лицо. Она как закричит: "Он истерик! Я его не стану оперировать!" А тот, кто там главный был, говорит: "Вези его обратно, пусть подыхает как собака". Где-то два дня я еще побыл там, а потом привезли меня в тюрьму в Самборе. Заходят в камеру и смотрят: "Живой? Ага! Живой!" Если жив, то пайку хлеба дают, если мертв - выносят. Я там лежал месяц, приходил лейтенант-врач чтобы перевязку сделать. И когда начал делать перевязку, то очень удивился. Прикоснулся к моей ноге, взял кусок кости, подошел к окну, смотрит на свет и говорит: "Это чужая кость!" Оказалось, что во время взрыва гранаты мне в ногу попал кусок чужой кости.
Потом ко мне бросили какого-то схидняка (выходца из восточной Украины - прим. А.В.), у него голова была перевязана, вроде как ранен в голову, но мне было понятно, что это провокатор. Его подержали два дня и забрали. Потом привезли меня из Самбора во Львов, и там привязали к решетке, чтобы я не убежал. Во Львове было тринадцать таких бараков - как больницы для инвалидов.
Судил нас военный трибунал. Присудили двадцать лет каторжных работ с полной конфискацией имущества. Я шел по статье "1а" (речь идет о 58-й статье УК СССР, где под пунктом "1а" значилась измена Родине - прим. А.В.). И еще в деле было написано, что я сопротивлялся. Привезли нас аж в Томск, а там мне говорят: "Ты грамотный, иди в бригаду с высшим образованием, они там планы делают". Я подхожу к командиру этой бригады Пономареву и говорю: "Я бы хотел работать у вас". Мне дали работу чертежника, чтобы посмотреть, как я делаю тонкие линии. Потом посадили за кульман, дали чертеж, я что-то чертил - там моя фамилия была и написано: "ГУЛАГ". А я даже еще не знал, что такое ГУЛАГ, потом узнал.
После того, как я сделал чертеж, вызывает меня следователь и начинает спрашивать по истории Октябрьской революции. Я ответил, что знал, а он мне говорит: "Никому ни слова о том, что здесь было". Проверяли мое знание истории, смотрели насколько я подхожу им для сотрудничества, но держали это втайне от других. Ну, а дальше продолжения этой истории не было, так как через два дня собрали этап и меня отправили на Черемушки в Томске. Там шпалопропитка была, креозот на плечах носили. Вывели нас на работу в шесть часов утра - мы идем, а вокруг могилы, могилы. Какие-то ворота стоят, лагерный командир говорит: "Откройте". Открывают, а оттуда трупы посыпались. Каждый труп прокололи и понесли закапывать. А мы думаем: "Вот такая судьба ждет и нас".