* * *
В длинном коридоре Нюрнбергской тюрьмы длинный ряд тяжелых, одинаково прочных дверей. Он кажется бесконечным.
На каждой двери – "глазок". Над каждой дверью – "визитная карточка" кого-либо из бывших членов бывшего правительства нацистской Германии.
В камеру №1 "вселили" Германа Вильгельма Геринга. В его распоряжении пять квадратных метров площади, стол, стул, койка, туалет. Этим, собственно, и ограничено все жизненное пространство бывшего рейхсмаршала "третьей империи".
Триста шестьдесят нескончаемо долгих дней и еще более долгих ночей провел здесь Герман Геринг в ожидании приговора международного суда. На неуютном жестком ложе тяжело ворочалось грузное тело в тщетных попытках забыться. В воспаленном мозгу еще и еще раз всплывали картины прошлого: "хрустальная ночь" и пламя рейхстага, "ночь длинных ножей" и пепел Освенцима, плененная Европа и сталинградский "котел". Вспоминались миллионы угнанных в неволю рабов, десятки миллионов убитых, расстрелянных, заживо сожженных, сотни миллионов военных прибылей.
А сквозь "глазок" в двери за мечущимся в бессоннице бывшим рейхсмаршалом зорко наблюдал дежурный охраны. Четыре державы стерегли военного преступника Германа Геринга.
Ровно в восемь тяжелая дверь распахивалась, и та же охрана конвоировала его по гулким коридорам тюрьмы в зал заседаний, чтобы посадить на пожизненно закрепленное за ним место – первое место в первом ряду главных военных преступников.
Линия мраморных гробов
За несколько месяцев, предшествовавших началу процесса в Нюрнберге, каждый подсудимый, несомненно, сумел подготовить свою позицию, разработать свою линию поведения в связи с обвинениями, характер которых вряд ли был большой тайной для кого-либо из них.
Разработал такую линию и Герман Геринг. Даже не одну, а две линии.
Первая предназначалась для себя. Внешне скрытый смысл ее заключался в том, чтобы использовать любую возможность избавиться от наиболее тяжких обвинений.
Вторая – для публики. Суть этой линии со всем лаконизмом выразил адвокат Геринга: "Рейхсмаршал защищает не свою голову, а свое лицо". Подсудимый №1 стремился создать впечатление, что он примирился со смертью – единственным наказанием, которое трибунал изберет для него.
– Этот смертный приговор для меня ничего не значит, – уверял Геринг доктора Джильберта, – для меня гораздо важнее моя репутация в истории.
Конечно, все это было не больше чем бравадой. Мы еще не раз увидим, как Геринг пускался во все тяжкие, лишь бы как-то продлить свою жизнь. Однако он старательно разыгрывал роль обреченного и убеждал других подсудимых, что их тоже ждет неминуемая смерть. А коль скоро спасения нет, остается лишь вести себя так, чтобы потомство по-настоящему оценило стойкость и мужество бывших руководителей великой Германии.
Вот Геринг гуляет с Франком в тюремном дворе и всячески убеждает его примириться с тем, что жизнь кончена, и надо лишь с достоинством умереть смертью мученика. Как завзятый проповедник, Геринг обещает Франку загробную славу:
– Немецкий народ подымется, Ганс. Пусть это будет даже через пятьдесят лет, но он признает нас героями и перенесет наши полуистлевшие кости в мраморных гробах в национальный храм.
Франк, однако, не очень верил в такую перспективу. Он заметил Герингу, что через пятьдесят лет не только костей, но и вообще никаких следов от их пребывания на земле не останется. Так что гробы мраморные не понадобятся.
В ответ Геринг цинично сослался на легенду об Иисусе Христе. Его распяли на одном кресте, а потом появились миллионы крестов. И каждому люди поклоняются, каждый целуют. Целуют так, как будто именно на нем испустил свой последний вздох Христос.
– Вот так будет и с нашими костями, – упрямо твердил Геринг. – Найдут чьи-нибудь кости, выдадут за наши, поместят в мраморные гробы, и потекут миллионы паломников, чтобы приложиться к мощам великомучеников…
Такого же рода беседы Геринг вел время от времени и с некоторыми другими подсудимыми. Главным образом с теми, кто, по его мнению, обнаруживал тенденцию к "чистосердечному раскаянию".
Избрав малопривлекательную роль "фюрера" скамьи подсудимых, Геринг постоянно оказывал давление на своих соседей, требовал, чтобы они ни в чем не признавались. И конечно, руководствовался при этом не только стремлением саботировать процесс. Гораздо больше его волновало другое. Геринг хорошо знал своих коллег по правительству и заранее предвидел, что если они начнут "признаваться", то уж непременно будут сваливать на него наиболее тяжкие обвинения.
Как бы подсознательно тут действовала и другая пружина. Тщеславному и дешевому позеру Герингу, сознававшему, что за процессом следит вся мировая печать, хотелось во что бы то ни стало произвести впечатление, будто он, несмотря ни на что, сохранил "веру в идею", именно на нем лежит главная ответственность за поведение других подсудимых. Геринг напоминал иногда дрессировщика с хлыстом внутри железного вольера, время от времени загоняющего зверя на тумбу.
Уже в первый день допроса он похвалялся перед Джильбертом:
– Не забывайте, что против меня здесь выступают самые лучшие юридические силы Англии, Америки, России, Франции со всем их юридическим аппаратом…
И конечно же, Геринг не мог скрыть своего удовлетворения, когда трибунал вынес решение, что по всем вопросам истории и программы нацистской партии показания может давать только он: представлялся случай еще раз дать понять другим подсудимым, что ему здесь отводится первая роль. После этого хлыст дрессировщика заработал с еще большей бесцеремонностью.
Вот Шпеер неожиданно сообщил суду о своих приготовлениях к покушению на Гитлера. Во время перерыва Геринг набрасывается на него с упреком:
– Вы не сообщили мне, что собираетесь говорить об этом.
А Шпеер и не думал согласовывать методы спасения своей шкуры с Герингом. Вечером он сказал с видимым возмущением:
– Геринг думал, что… может устроить спектакль и заставить нас вытянуться в струнку, аплодировать ему, кричать "браво"…
Не уберегся от хлыста дрессировщика и Кейтель. На допросе по поводу казни пятидесяти пленных английских летчиков он вынужден был под давлением неопровержимых доказательств признать этот факт. Но стоило только бывшему фельдмаршалу вернуться после этого на скамью подсудимых, как бывший рейхсмаршал стал строго выговаривать ему:
– Зачем без нужды признавать себя виновным?
Геринг упивался славой в годы нахождения у власти. Эта страсть не оставила его и на скамье подсудимых. Гипертрофированное самомнение не давало ему покоя ни днем ни ночью и часто оборачивалось самой смешной своей стороной.
Когда Джексон произносил обвинительную речь, все заметили, что Герман Геринг очень усердно ведет какие-то записи. Потом доктор Джильберт рассказал мне, что бывший рейхсмаршал скрупулезно подсчитывал, сколько раз назывались в этой речи имена каждого из подсудимых, и, к своему великому удовлетворению, установил, что его имя было упомянуто сорок два раза, то есть значительно больше всех других.
Джильберт заметил Герингу, что если бы на скамье подсудимых сидел и Гиммлер, то он, видимо, еще больше популяризировал бы имя рейхсмаршала. Геринг сразу почувствовал подвох в этом замечании и поспешил объявить доктору, что отношения между ним и Гиммлером характеризовались политическим соперничеством:
– Я всегда считал, что первые сорок восемь часов после смерти Гитлера были бы для меня самыми опасными, потому что Гиммлер непременно попытался бы убрать меня с дороги. Придумал бы "несчастный случай в автомашине", или "сердечный приступ из-за смерти дорогого фюрера", или что-нибудь еще в этом роде… Но здесь, на скамье подсудимых, – с улыбкой продолжал Геринг, – он был бы, пожалуй, рад уступить мне первое место.
Что и говорить, Герман Геринг хорошо знал Генриха Гиммлера, хорошо понимал, что рейхсфюрер СС всегда счел бы для себя праздником тот день, когда можно будет принести венок на похороны рейхсмаршала. Впрочем, Геринг и сам мог дать Гиммлеру сто очков вперед по части "автомобильных катастроф" или "сердечных приступов", когда дело касалось его политических соперников.
Еще на заре нацистского режима, в августе 1933 года, Герман Геринг вызвал к себе виднейшего криминалиста прусской полиции Небе и дал ему задание "организовать" автомобильную катастрофу для Грегора Штрассера. Потом он великодушно уступил и согласился, если потребуется, заменить автомобильную катастрофу "несчастным случаем на охоте".
Так что трудно сказать, кто у кого научился: Геринг у Гиммлера или Гиммлер у Геринга.
Политический старт
И своей биографией, и всем ходом своей карьеры Герман Геринг резко отличался от других подсудимых: и от той незначительной их части, которая почитала себя аристократией среди нацистской черни, и от той, которая рассматривала себя идеологической и политической основой режима. Всем своим прошлым Геринг как бы напоминал аристократам типа Нейрата и Папена, что происходят они из одной и той же среды. А всей своей практической деятельностью Геринг как бы говорил, что он человек дела, человек действия, в отличие от "чистых демагогов" типа Розенберга и Штрейхера.
Родился Герман Геринг в 1893 году в Баварии. Отец его был губернатором в Юго-Западной Африке, поддерживал тесные связи со многими английскими государственными деятелями, в особенности с Сессилем-Родом и Чемберленом-старшим, симпатизировал Бисмарку. Добрую половину своей юности будущий рейхсмаршал провел в Австрии.
– Расскажите коротко трибуналу вашу биографию до начала первой мировой войны и во время ее, – обратился к Герингу его адвокат Штамер.
И Геринг начал:
– Обычное воспитание – сначала домашний учитель, затем кадетский корпус, потом действительная служба в армии в качестве офицера… К началу первой мировой войны я был лейтенантом в пехотном полку… С октября тысяча девятьсот четырнадцатого года стал летчиком, сначала на самолете-разведчике, затем недолго на бомбардировщике. К осени тысяча девятьсот пятнадцатого года я – летчик-истребитель. Был тяжело ранен в воздушном бою. По выздоровлении стал командовать отрядом истребителей, а затем, после того как разбился Рихтхофен, был назначен командиром известной в то время эскадрильи Рихтхофена…
В те далекие годы жирная физиономия Германа Геринга, казавшаяся немецким мещанам идеалом красоты и мужества, не сходила со страниц иллюстрированных журналов. И нетрудно было заметить, наблюдая Геринга в зале Нюрнбергского суда, с каким самодовольством сам он вспоминает о том времени, когда только что начиналась длинная и кровавая карьера будущего рейхсмаршала.
Сообщая о своих наградах, Герман Геринг предпочел умолчать, за что они получены. Он опустил такие детали, как разрушение его эскадрильей мирных городов. И уж совсем не кстати показалось Герингу напоминать судьям в Нюрнберге, что имя его еще в 1918 году было занесено в списки военных преступников…
Поражение Германии в первой мировой войне ничему не научило германских милитаристов. Очень скоро они опять начинают бряцать оружием, готовят создание рейхсвера. Многие друзья Германа Геринга вступают в новую армию. Геринг отказывается. Идейные соображения? И да, и нет.
– Я отклонил предложение вступить в рейхсвер, так как с самого начала находился в оппозиции к республике, которая была создана революцией. Я не мог бы сочетать это со своими принципами.
Как видно, чувство глубокого почитания внутренней политики Бисмарка с большой силой передалось от отца к сыну. Герман Геринг расстается с постылой ему республикой и уезжает за границу. Уезжает якобы затем, "чтобы там создать себе положение", а точнее говоря, скрывается там от ответственности за свои военные преступления.
Он странствует по Скандинавии. В Швеции служит гражданским летчиком. Но как только в Германии явно запахло жареным, возвращается туда.
В октябре или ноябре 1922 года ему пришлось присутствовать в Мюнхене на митинге протеста против выдачи Антанте германских "военных руководителей". Геринг не склонен называть вещи своими именами, ибо иначе он должен был бы сказать "военных преступников". И уж совсем скромничает подсудимый №1, когда заявляет суду, что попал на тот митинг "как зритель, не имея к нему никакого отношения". Он знал, конечно, что и его имя красовалось в списке лиц, подлежащих выдаче Антанте.
Там, на этом митинге, Герман Геринг впервые услышал имя Гитлера: кто-то потребовал, чтобы Гитлер выступил! И Геринг был в восторге от того, что его будущий кумир отказывается выступать "в кругу этих ручных бюргерских пиратов". Гитлер считал бессмысленным "посылать протесты, которые не имели никакого веса".
Геринг быстро разобрался, о каком весе шла речь. Словесным протестам вскормленный Людендорфом Гитлер явно предпочитал новую германскую армию, восстановленный прусский милитаризм.
– Это мнение буквально совпадало с моим, – показывает бывший рейхсмаршал перед лицом Международного трибунала. – Таковы были и мои задушевные мысли… После этого я пошел в партийную организацию НСДАП…
Он пошел к Гитлеру, уже хорошо осведомленный, что слово "социализм" в названии партии ровным счетом ничего не значит. Для бравого офицера кайзеровской армии там сразу же нашлась подходящая работа. Ему доверили создание национал-социалистских вооруженных отрядов, этой преторианской гвардии Гитлера.
Именно к Герингу питали наибольшее доверие германские промышленники, имея в виду его прошлое. Через него и поступали от них средства на содержание этой гвардии. Постепенно он становится важнейшим посредником между рейхсвером и монополистами, с одной стороны, и гитлеровской партией – с другой.
Геринг подробно рассказывает суду об этом этапе своей карьеры. Рассказывает с таким внешним спокойствием и даже трудно скрываемой гордостью, как будто выступает перед нацистской аудиторией.
– Так дело очень скоро дошло до событий девятого ноября тысяча девятьсот двадцать третьего года[], – подводит он итог. – Дальнейшее общеизвестно: меня тяжело ранили у памятника погибшим национал-социалистам в Мюнхене. Этим я заканчиваю первую главу своего повествования.
Доктор Штамер явно доволен своим подзащитным: "Великий человек защищается по-великому". Он дает ему "перевести дух" и предлагает следующий вопрос:
– Когда же вы опять установили связь с Гитлером после ранения?
И Герман Геринг приступает ко "второй главе".
После неудачи мюнхенского путча он предпочел снова бежать за границу. Там узнал, что Гитлер и некоторые другие активные участники путча арестованы и преданы суду. Сам он в суд, конечно, не является и ведет широкий образ жизни сначала в Инсбруке, затем в Италии, без стеснения пользуясь средствами своей жены.
В Германию Геринг возвращается вновь лишь в 1927 году и с еще большим рвением борется за укрепление нацистской партии. Гитлер высоко ценит его тесные связи с финансовыми и военными кругами. Однако руководство партийными вооруженными отрядами поручает не ему, а Эрнсту Рему. Это вызывает у Геринга некоторое недовольство и в то же время как бы подстегивает его. Герман Геринг блестяще проводит ряд комбинаций и за короткое время настолько укрепляет свои позиции, что становится одной из ведущих фигур фашистского движения. Симпатии крупнейших магнатов Германии по-прежнему на его стороне. Круппу и Тиссену, Флику и Клекнеру очень импонирует то, что он свободен от псевдосоциалистической фразеологии, характерной для других деятелей нацистской партии. Она нужна, эта фразеология, но тем не менее раздражает сильных мира сего.
Всем своим поведением Геринг стремится упрочить за собой репутацию человека волевых и активных установок. Он с отвращением относится ко всякого рода парламентаризму. Его идеал – полное единовластие, фашистская диктатура. Он не хочет делить власть даже с так называемым националистическим лагерем Папена и Гугенберга.
И здесь, конечно, не только "идейные" соображения. Герман Геринг самый большой эгоцентрист в нацистской партии. Он фантастически тщеславен, себялюбив и хорошо понимает, что если национал-социалисты придут к власти в коалиции с другими реакционными буржуазными партиями, то монополистическая верхушка станет опираться не только на него, как главного выразителя своих интересов. В других партиях могут обнаружиться более талантливые ее адвокаты.
Иное дело, если национал-социалистская партия станет монопольно правящей партией. В рамках созданной этой партией государственной машины Геринг, несомненно, окажется ключевой фигурой, возьмет в свои руки весь правительственный и полицейский аппарат. Вот тогда-то, и только тогда он будет для рурских властителей самым приемлемым, истинно своим человеком.
Герман Геринг внушает значительной массе больших и малых партийных чиновников, офицерам рейхсвера и деклассированным слоям интеллигенции, что лишь при единовластии фашистской партии они смогут рассчитывать на теплые местечки. С другой стороны, он обольщает буржуазию созданием мощного полицейского кулака, единственно способного в этом беспокойном мире защитить ее интересы.
Пруссак по воспитанию и по натуре, бонапартист по характеру, Геринг соответственно обставляет свою архибуржуазную берлинскую квартиру. На одной из стен его кабинета укрепляется огромный меч германского средневекового палача, что должно символизировать методы, с помощью которых Геринг намеревается вести борьбу за власть. На письменном столе вместо электрических ламп стоят огромные канделябры с зажженными свечами. При их трепетном мерцании Геринг кажется сам себе средневековым патрицием.
Весь кабинет увешан портретами гогенцоллернов, кайзера и кронпринца. Рядом с ними Бенито Муссолини. Но напротив своего рабочего кресла Геринг отвел место для Наполеона Бонапарта. По ночам, при свете свечей, он пристально смотрит в глаза этого крупнейшего политического карьериста прошлого века, как бы советуясь с ним. Геринг явно мечтает о карьере "великого корсиканца" и уж, конечно, из всех нацистских бонз считает только себя имеющим основание и право на такую мечту…
Этот кабинет все чаще и чаще посещают напуганные ростом революционного движения германские банкиры и промышленники. И Геринг говорит с ними языком, свободным от псевдосоциалистической демагогии нацизма. Пусть Адольф Гитлер и Альфред Розенберг выступают с трескучими речами. Гитлер как-то назвал себя "национальным барабанщиком". Пожалуйста! Пускай роль политических демагогов будет за ними. Ему, Герингу, ни к чему эта псевдоромантика, этот мещанский социализм.
Приближаются решающие дни борьбы за власть. 28 января 1932 года в замке Ландсберг, принадлежащем монополисту Тиссену, происходило секретное совещание: три директора Стального треста (Тиссен, Пенсген и Феглер) встретились с тремя китами национал-социализма – Гитлером, Герингом и Ремом. Но впереди еще год больших политических битв. В августе на выборах в рейхстаг нацисты собрали 37 процентов всех поданных голосов. Это была вершина успеха, которого они когда-либо достигали в избирательной борьбе. Но в последующие месяцы нацистская партия резко скомпрометировала себя связями с крупными монополиями, была разоблачена левыми партиями и вследствие этого 6 ноября потеряла два миллиона голосов.
На процессе в Нюрнберге Геринг вынужден был признать, что именно в то время особенно усилились позиции германской коммунистической партии: