Удобная тропинка вывела к шоссе, и после того, как я несколько минут шел по нему, рядом остановился большой итальянский армейский грузовик, чтобы подобрать меня. Всюду в Северной Африке и на Сицилии итальянские водители отличались высоким духом товарищества, который проявлялся в том, что они сами останавливались всякий раз, когда видели идущего пешком немца. Карабинеры без проволочек согласились взять под охрану "шторьх", и в пределах часа Бахманн был сменен. После этого мы сели в "фиат", который должен был доставить нас в Трапани.
Интенсивного движения на шоссе не было. Мы встретили несколько грузовиков, перевозивших солдат и снаряжение. Около каждой деревни неизменно находился дорожный блокпост, состоявший из нескольких камней и бесполезной колючей проволоки, с величавой надписью "Posto di blocco". Посты были укомплектованы пожилыми карабинерами, которые добросовестно проверяли каждый автомобиль. После Каталафини шоссе спускалось вниз, в долину, через плотно заселенную местность и обильные виноградники. В деревнях мужчины, как всегда, праздно стояли и болтали перед кафе. Мирная вечерняя атмосфера, которой веяло от этих деревень и их наивных и набожных жителей, была обманчива. Я думал, что они должны иметь какие-то подозрения о том, что их ждет. Как они реагировали и что за слухи циркулировали на этом наиболее подверженном слухам из островов? Словно зная, что воздушное наступление союзников знаменует последнюю стадию их оккупации чужими для них немцами, они демонстрировали раболепное дружелюбие, но при этом под любыми предлогами отказывались от предоставления эффективной помощи. Громкие лозунги "Noi tireremo diritto" или, например, "Il duce ha sempre ragione", написанные метровыми буквами на фасадах и торцах зданий, вероятно, также никак не могли изменить эти настроения. Было много признаков, которые со временем каждый научился видеть и правильно понимать, показывавших, что здесь, на Сицилии, происходит не то, что дуче имел в виду…
Мы, конечно, также имели собственный опыт исторических прогнозов со стороны деятелей нашего Верховного военного командования. Однако мы были достаточно хорошо обучены, чтобы закрывать глаза на подобный опыт и думать о нем как о не относящемся к делу.
Перед спуском к морю шоссе делало последний подъем по серпантину через одну из немногих оставшихся на острове дубовых рощ. Мы медленно двигались по очередному повороту, когда на наши уши обрушились радостные такты энергичного военного марша. Мы с удивлением переглянулись. На самом краю дороги разместился итальянский военный оркестр в оливково-зеленой форме, полукругом расположив свои пюпитры вокруг дирижера, стоящего спиной к дереву. Они играли очень бодро, наполняя летний вечер высокими звуками своих инструментов. Не спрашивая нас, наш водитель остановился. Он вышел и, сев на корточки, слушал программу воодушевляющих итальянских военных маршей, музыку, известную своим качеством и исполняемую, к нашему счастью, с большим жаром. Оркестранты в сдвинутых на затылки фуражках и с потом, сверкавшим на их бровях, с большим щегольством размахивали своими немного запятнанными медными инструментами. Вокруг них восседали на земле, сидели на корточках или лежали сотни сицилийцев с детьми всех возрастов, воспользовавшиеся этим неожиданным вечерним развлечением и превращавшие его в импровизированный народный праздник. Это было характерно для сицилийцев, которые неизменно страдали в ходе войн между большими державами. Они всегда, при любой представившейся возможности проводили свои праздники и всякий раз исчезали куда-то, когда иностранные армии начинали сражения. Радостные ноты издалека неслись вслед за нами, когда мы преодолевали последний поворот серпантина. Единственной внешней реакцией Бахманна на нашу остановку стали покачивание головой и замечание: "Если бы фюрер знал…"
Мы проехали знакомым маршрутом до виллы. Белая дорога мерцала в сумраке, отражая светлое небо. Пешеходы и запряженные ослами повозки, спешившие в город, были видны лишь как темные силуэты; только лица людей освещались последним светом. В деревне в седловине горы, как всегда в этот час, перед тратторией стояла толпа людей. Я сбросил скорость, чтобы свернуть на узкую дорожку. Единственным ответом на мое приветствие был вялый ропот. На доме около поворота кто-то написал неровными метровыми буквами, все еще видимыми в наступающей темноте: "VINCEREMO!"
Толстяк объявил, что краны работают, но я должен поспешить, если хочу принять душ, прежде чем воду снова выключат. Когда я раздевался, зазвонил телефон. Дежурный офицер сообщил, что после обнаружения большого соединения военных кораблей, двигающихся от Мальты, объявлена общая тревога. Задача эскадры состояла в том, чтобы на рассвете вылететь на разведку и перехватывать бомбардировщики. Это было похоже на любой другой день: вы забываете то, что делали сегодня, и думаете о том, как выполнить завтрашнее задание. Таков был наш образ жизни в течение последних четырех лет, но на самом деле наша жизнь стала такой перед войной, когда мы еще только учились летать.
Снова появились "Веллингтоны", и, когда начали падать первые бомбы, я отправился в грот. Я обнаружил, что все до одного снова собрались там, поскольку теперь стало традицией проводить ночь таким образом.
Они выслушали мой рассказ о бомбежке Комизо и вынужденной посадке на "шторьхе", как будто это было самое рядовое происшествие. Все здесь привыкли к убийствам, разрушениям и смерти. При этом они не сделали никаких комментариев, когда я пересказывал свой разговор с генералом.
- Доктор вернулся из Мессины, - объявил Толстяк. - Он сказал, что хочет зайти и поговорить с вами.
Доктор Шперрлинг сопровождал раненых на паром и вернулся с медицинскими препаратами, которые выпросил на складе. Он был нашим духовным отцом, заботившимся обо всех наших болезнях и духовных потребностях, и мы ужасно тосковали без него в течение этих двух дней, пока он отсутствовал. Как гинеколог он фактически был немного неуместен в нашем полностью мужском сообществе. Его мобилизовали с началом войны и, поскольку он немного летал на планерах, назначили в эскадру, в которой он с тех пор и оставался.
Его появление в гроте было встречено радостными возгласами. Польщенный теплым приемом, он широко улыбнулся, показывая свои плохие зубы.
- Привет, доктор, мы думали, что вы, должно быть, дезертировали. Что делают девочки в Мессине? - рассмеялся кто-то.
Доктор Шперрлинг никогда не терялся с ответом:
- Что я буду делать для вас, так это продолжать накачивать атебрином, пока вы еще не столь желты, как китайцы, но девочки будут последним, что придет вам в голову!
Независимо от температуры он носил китель хаки с накладными карманами. Если кто-то жаловался на то, что заболел, он немедленно начинал молча рыться в них перед тем, как извлечь пилюли всех размеров и разновидностей, таблетки от малярии, тропических болезней, диареи.
- Мессина выглядит ужасно. Тяжелые бомбардировщики почти все время атакуют ее. Паромы не могут использовать порты в Мессине или в Реджо. Они теперь идут в запасные гавани, но два больших парома уже утонули. Военные грузы доставляются на десантных судах и на паромах "Зибель", и эта работа выполняется весьма успешно. Наша зенитная артиллерия потрясающа. Вы понятия не имеете, какой заградительный огонь она ведет при каждом налете.
Осколки, падающие вниз, шумят подобно ветру, дующему сквозь крону деревьев.
- Несомненно, док, - дружелюбно сказал Кёлер. - Мы знаем, на что это похоже, только слышим это не так. Приходите к нам через некоторое время, когда мы, взлетев, на высоте 7700 метров видим вблизи тяжелые бомбардировщики, и эти грязно-серые взрывы перед вашим носом, и осколки летят всерьез, - если не возражаете против моих слов. Но если я когда-нибудь буду сбит нашей зенитной артиллерией, то действительно подумаю, что сошел с ума.
- Если у вас еще останется ум, - раздался голос из темноты.
- На шоссе между Мессиной и Палермо всегда большое движение, - продолжал доктор. - Но их истребители-бомбардировщики работают главным образом против дорожных мостов и туннелей. Недавно они стали атаковать одиночные автомашины. И явно наслаждаются этим.
* * *
Я не мог заснуть, хотя устал как собака. До этого времени я отказывался признаться самому себе, что уже долго был добычей беспокойства, формы внутренней эрозии, которая весьма отличалась от чувства страха. Страх всегда появлялся в какой-то конкретной ситуации, например непосредственно перед перехватом противника или в середине боя, когда ты понимал, что у тебя на хвосте "Спитфайр". Но если возникала такая ситуация, ты мог сражаться и действовать, и с изменением ситуации страх уходил. Чувство беспокойства, однако, приходило изнутри. Оно неизменно возвращалось на определенной степени морального истощения, когда вы были бессильны справиться с ним. Многие из самых храбрых прибегали к спиртным напиткам, чтобы рассеять это беспокойство. Несомненно, Фрейтаг был одним из них. Я переживал эту форму беспокойства в течение долгого времени, с тех пор как мы потеряли уверенность в победе. Оно распространилось среди нас той ночью, когда мы были отрезаны на аэродроме в Калинине и могли слышать "ура" наступающих русских, не имея возможности ничего сделать. То же самое было на мысе Бон - последнем выступе Африки, остававшемся у нас в руках, - мы готовились бежать и еще не знали, удастся ли это нам.
И сейчас чувство беспокойства людям вокруг меня снова не давало спать или превращало сон в чуткую, тревожную дремоту на неудобных раскладушках. И это не имело ничего общего со страхом, который затрагивал каждый орган человека, парализовывал его на несколько секунд и от которого пересыхало во рту. Такие реакции вызывались внешними воздействиями и могли разительно отличаться. Например, я в прошедший полдень летел без мыслей в голове и не сразу почувствовал тревогу, которую должен был чувствовать при виде американских истребителей.
Подобные потрясения - неотъемлемая часть воздушного боя - могли быть спрогнозированы по мере того, как вы начинали осознавать самого себя и собственные реакции. Но было невозможно предвидеть все ситуации и способы, которыми можно было бы на них реагировать. Никто никогда не знал, что ждет его. Судьба нередко давала своей жертве время разобраться. Если его поврежденный самолет летел, то у пилота был выбор: сможет ли он преобразовать удивление или внезапность в необходимые действия, или же паника возьмет верх? Судьба также предоставляла ему время, чтобы перебороть себя или же, если удар был внезапным и сокрушительным, с горечью осознать человеческое бессилие, когда пылающий самолет падал на землю в пикировании, не поддающемся контролю.
Наши собственные военно-воздушные силы имели слишком мало самолетов, чтобы позволить нам атаковать врага одновременно и мощно над Сардинией и Сицилией.
Военный дневник главного командования вермахта, вып. 3
В течение трех дней NATAF и 9-я воздушная армия объединили свои силы в потрясающих атаках на аэродромы в восточной части Сицилии, в то время как средние бомбардировщики NATAF обстреливали аэродромы, лежащие в западной и центральной частях острова. Джербини и его запасные аэродромы были полностью разрушены, наиболее мощный удар, нанесенный 5 июля "В-17", оценивался в 100 уничтоженных вражеских самолетов.
Европа: от "Факела" до "Пойнтбланка", август 1942 г. - декабрь 1943 г. Армейская авиация США во Второй мировой войне, том 2
Джербини/Трапани, 5 июля 1943 г.
Мы взлетели на рассвете, нашей задачей было усиление обороны восточной части острова. Инспектор истребительной авиации решил сконцентрировать свои истребители и создать несколько ключевых пунктов.
Организация наших эскадр была очень далека от предъявляемых требований. После Битвы за Англию мое подразделение действовало подобно пожарной команде, посылаемой везде, где вспыхивала война. Мы научились существовать и вести бой с минимумом наземного персонала - механиками, оружейниками и связистами, - основная часть, ремонтные мастерские и штаб, редко догоняла боевые компоненты, поскольку те передвигались с места на место. В целом прекрасный пример потраченных впустую ресурсов!
Впрочем, так происходило и прежде: мы путешествовали по России вместе с передовыми армейскими частями, перепрыгивая с одной взлетно-посадочной полосы на другую. В эти дни для перевозки самого необходимого в нашем распоряжении обычно были три транспортных "Ju-52". После нескольких рейсов наши механики, наши палатки и коробки с нашим пайком собирались в новом месте. Мы, пилоты, возвращались из нашего первого патрульного полета над новым сектором, израсходовав боекомплект, на самолетах, более или менее поврежденных в боях. Обычно нас ждали луг или клеверное поле, которые после этого приобретали название аэродрома. Эти летные поля получали названия от соседней деревни или группы лачуг, названия, которые скоро стали известны каждому в люфтваффе: Питомник, Любань, Морозовская или Гигант. Тем временем основная часть эскадры могла находиться где-нибудь в Польше или Крыму, где использовалась в качестве склада и транзитного лагеря для групп отпускников.
В этом конкретном случае инспектор истребительной авиации фактически просил, чтобы мы сотворили чудо: мы, как ожидалось, должны были раздробить наш наземный персонал, и это при том, что мы еще не получили замены людям, потерянным нами в Северной Африке. Транспортные самолеты не могли летать в течение нескольких дней, и чувствовалось, что они не переживут эти вылеты. Воздушный флот не был великодушен к немногим "Ju-52", которыми он все еще обладал.
До предыдущего дня наши самолеты обслуживались 53-й истребительной эскадрой, чьи две группы базировались в Комизо и Джербини. Однако число непригодных для полетов самолетов росло так быстро, что требовалось найти лучшее решение.
В ночь на 5 июля часть технического персонала моей эскадры была на грузовиках отправлена в восточную часть острова. К западу от Катании до подножия Этны лежала широкая равнина. Высохшие, пустые поля, с которых пшеница была давно собрана, тянулись вдаль, насколько глаз мог видеть, усеянные точками пересохших, пыльных оливковых деревьев.
Узкая дорога вилась между несколькими никудышными фермами, обозначенными на карте как Джербини. В результате равнина, имевшая несколько идеальных площадок для взлета и посадки, получила претенциозное название "аэродром Джербини".
Когда мой "мессершмитт" катился к стоянке, я видел механика, показывавшего жестами, чтобы я остановился под оливковыми деревьями. Но едва я покинул взлетно-посадочную полосу, огромное, завихряющееся желто-коричневое облако пыли окутало самолет. Я не мог вообще ничего разглядеть, и потребовалось некоторое время, чтобы снова появились люди, деревья и бараки. Слой пыли был такой толстый, что цвет моих крыльев стал темно-желтым. Я открыл фонарь и огляделся. Во всех направлениях в горячем, струящемся воздухе поднимались столбы пыли. Самолеты моей 1-й группы садились и рулили к стоянкам, предназначенным для них.
Жара была невыносимой. Во влажном воздухе - ни ветерка, моя рубашка, промокшая от пота под снаряжением, прилипла к телу. Солнце делало кабину похожей на духовку. Я отстегнул парашют и вылез на крыло. В нескольких метрах, вне палящего солнца, стоял барак. Вдоль него в земле была выкопана зигзагообразная траншея. Кто-то в ней громко разговаривал по телефону: "Я не понимаю, что вы говорите… Какой квадрат карты?"
Только сейчас я заметил в тени оливкового дерева жалкую фигуру. Гауптман Кегель неподвижно сидел на корточках, его голова была перевязана, а правая рука висела на поддерживавшей повязке. Он смотрел на меня почти укоризненно.
Я спрыгнул с крыла в пыль, снял ножные ремни с патронами сигнального пистолета и стянул через голову спасательный жилет.
- О господи, Кегель, - сказал я, - вы ужасно выглядите.
Он сделал попытку подняться.
- Ради Небес, не вставайте! Что случилось?
Кто-то в бараке все еще кричал в телефон. Механики, раздетые до пояса, бежали к самолету, и топливозаправщик с визгом остановился перед моим "Me". Жара была убийственной; я чувствовал, как палящее солнце плавило мою голову. Я вынул из наколенного кармана и надел кепку Африканского корпуса с длинным козырьком, защищавшим глаза. Я должен был без промедления связаться с инспектором истребительной авиации и узнать самую последнюю информацию. Самолеты должны были быть немедленно заправлены. Я надеялся, что нам скоро прикажут подняться в воздух, потому что на аэродроме не было никакой защиты от бомбардировщиков.
- Господин майор… - произнес Кегель, о котором я почти забыл. - Я был похоронен, господин майор, в траншее… Мы потеряли "шторьх" - он сгорел. Все, что осталось, - там.
Я увидел почерневший от огня скелет хвостовой секции, торчащий позади барака.