Однажды, видим, собираются десятки полицейских, из деревень нагнали массу порожних телег. Нескольким семьям удалось бежать в местечко Долгиново Виленской области, в 40 километрах от нас, в бывшей Польше, где пока еще не было поголовного избиения евреев. Но к вечеру гетто уже оцепили, бежать было невозможно.
На другой день с утра полицейские обходили еврейские дома и выгоняли всех в поле. Тех, кто шел медленно, подгоняли нагайкой. В поле отобрали несколько ремесленников - сапожников, портных, кузнецов, а также стариков, - и вернули их в местечко.
В эту группу попали и мы с женой, но всю нашу семью из восьми душ - дочерей и внучек - посадили на телеги и увезли. Мы не смогли даже попрощаться, обнять их в последний раз. Подводчики рассказывали после, что они завезли несчастных в лес под Борисовым, километрах в 50 от нас, где их ожидали немецкие душегубы. Возчиков с лошадьми отослали обратно. С тех пор мы никогда и ничего больше о них не слышали.
Как описать наше состояние по возвращении домой? В местечке царила гробовая тишина. Жена металась по пустым комнатам, точно думая найти кого-то из своих детей. Книги, карты, музыкальные инструменты - все было на старых местах, но детей не было. Она стала рвать на себе волосы, упала без чувств.
Прошло недели три. Миновал праздник "Сукес" (кущей). Я возвращался с работы с четырьмя евреями. Возле местечка нас предупредили: "Немедленно бегите в лес, у нас гестапо забирает оставшихся евреев".
Я хотел бежать домой, чтобы спасти жену или погибнуть вместе с ней. Спутники меня не пустили и увлекли за собой в лес. Немцы стреляли в нас, но не попали. Я не мог поспеть за молодыми, сел на опушке и просидел под холодным дождем до темноты. Ночью я пробрался к себе. Я надеялся, что жена спряталась где-нибудь возле дома и ждет меня. Но я никого не нашел, и хата была заперта на чужой, не наш замок. Надеяться было не на что. Я залез под стог сена, чтобы согреться и обдумать, что делать дальше; оставаться до утра, чтобы попасть немцам в лапы, я не хотел. Я хотел жить, чтобы видеть своими глазами, как будет отомщена кровь невинных. Я решил отправиться в Долгиново, в Польшу. Шел дождь, у меня не было ничего теплого. Я нашел только большой мешок, накинул его на голову, взял в руки посох странника и, оставив родину и дом, последним из местечковых евреев ушел в темную ночь.
Четыре дня пробирался я к Долгинову. Шел лесом и полями, ночуя в стогах сена у крестьян, которые кормили меня и плакали над моей и своей судьбой.
В Долгинове я встретил своего родственника. Мы залились слезами. У него было свое горе. Дней за пять до моего прихода у них побывал карательный отряд. После его ухода несколько бандитов вернулись с заявлением, что у них пропала нагайка, и, если через десять минут она не найдется, они зарежут несколько евреев. Нагайки не нашли, и убийцы тут же расстреляли пять молодых рабочих, возвращавшихся домой. Один из них был зятем моего родственника. Молоденькая дочь его, оставшаяся с двухмесячным ребенком, оплакивала мужа.
В Долгинове я провел зиму. Здесь всееврейского побоища не было, евреи страдали только от насилий, налогов и контрибуций.
После праздника Пурим прошел слух, что в Польше начались массовые убийства. Мы стали готовить себе тайники, чтобы не попасть в лапы убийц. Незадолго до Пасхи приехали машины с гестаповцами. Они тут же на улице стали расстреливать евреев, не разбирая ни старых, ни молодых. Мы спрятались на чердаке и через щели в крыше видели это избиение.
Но гестаповцам этого было мало. На другой день они мобилизовали всех полицейских из окрестных деревень и целый день рыскали с ними по домам, сараям и чердакам; скрывавшихся забрасывали гранатами. Всех, кто попал в их руки, раздевали донага, избивали и гнали на убой за пределы местечка. Тех, кто не мог быстро идти, расстреливали на месте. Кровь мучеников брызгала на стены домов. За городом расстреливали пачками и убитых оставляли непогребенными. Несколько сот человек загнали в сарай, облили керосином и сожгли заживо. В Долгинове было три тысячи евреев. За два черных дня истребили тысячу восемьсот, тысяча двести спаслись. Мы были в их числе.
На третий день убийцы уехали, сказав, что большинство евреев убито, а оставшихся не тронут, пусть только придут в полицию на регистрацию, неявившиеся же будут расстреляны.
Явились почти все, через несколько дней их переселили в гетто, в сорок маленьких домишек. Гетто огородили проволокой и дощатым забором. Все это должны были сделать сами евреи. Но мы тут же в гетто стали устраивать себе тайники. Все понимали, что верить людоедам нельзя.
Однажды от нас потребовали, чтобы мы вступили в военный обоз возчиками. Ни у кого не было охоты лезть в пасть зверя. Люди попрятались. Когда мой родственник лез на чердак, его заметили и прострелили ему ногу. На следующий день возобновились убийства. За два дня вырезали еще восемьсот человек, но около четырехсот человек немцы так и не нашли. В доме, где я жил, многие так устали, что уже не скрывались, так как все равно не спасешься, - только измучаешься. Но десять человек - и я с ними - спрятались на чердаке. Бандиты взломали крышу. Несколько раз побывали на чердаке, но нас не нашли. Таким образом, я вторично остался жив.
Уезжая, немцы опять распорядились о регистрации, обещая явившимся жизнь. Однако, никто не торопился, - разве можно было верить их собачьему слову? Мы стали готовиться к побегу, и ночью около двухсот человек выломали ограду и ушли в леса Белоруссии. Там мы встретились с нашими друзьями и братьями - партизанами. Они тепло приняли нас, молодых зачислили в свои отряды, а стариков, больных и детей укрывали и кормили. Для руководства нами был назначен политрук - товарищ Киселев, добрый и образованный человек.
Лето и осень мы прожили с партизанами в лесу. Когда начались холода, самых слабых из нас, по приказу командира, провели через линию фронта и доставили на нашу дорогую родину. Для этой цели был выделен особый отряд под руководством того же Киселева.
Поход длился около двух месяцев. Ночью мы шли, днем отдыхали, что день - то новый лес. В ночь мы проходили до двадцати, а в особо опасных местах - и до тридцати километров. Когда добрались до районов, захваченных партизанами, стали передвигаться днем, а ночью отдыхали у крестьян, по 3-4 человека в хате. Они нас кормили. Всего мы прошли пешком около тысячи километров.
Так мы спаслись. И обо всем пережитом я, семидесятилетний старик, Шмуэль Довид Кугель, правдиво свидетельствую перед миром.
Шмуэль Довид Кугель
В МЕСТЕЧКЕ ГОРЫ.
Подготовил к печати Василий Гроссман.
***
ИСТРЕБЛЕНИЕ ЕВРЕЕВ В ГЛУБОКОМ И В ДРУГИХ МЕСТЕЧКАХ.
Из материалов М. Раяк и Г. Раяк - литературная обработка Р. Ковнатор.
2 июля 1941 года немцы вошли в местечко Глубокое. Страх и ужас охватили население. Десятки и десятки лет жили здесь дружно белорусы, евреи, поляки.
Немецкие власти прежде всего потребовали сдачи хлебных излишков. Каждой семье, независимо от числа ее членов, разрешалось оставить при себе только 20 кг (муки, зерна).
Остальной хлеб в течение нескольких часов надо было снести в магистрат. Печальную картину представляла огромная очередь, в которой было много людей, принесших "излишки" в 3-5 кг.
Немецкие власти жестко контролировали исполнение этого приказа. У Ошера Гофмана при проверке оказалось муки более установленного немцами количества. За это "преступление" забрали его с женой, детей и стариков-родителей. Их повели за город, заставили выкопать себе могильную яму и всех расстреляли.
Это злодейское уничтожение целой семьи произвело ужасное впечатление на все население Глубокого.
Такое же наказание грозило еще некоторым семьям: Ольмеру, Друцу, Канторовичу, Плискину, Понятовскому и др. У Друца, например, полицейские нашли отруби, которые он не отнес, ибо считал, что они не входят в норму хлеба.
Всех этих людей как преступников арестовали, и только за большую взятку им на этот раз удалось избежать смерти.
С первых же дней своего водворения немцы начали угонять все еврейское население (вплоть до детей) на работы.
Евреев заставляли делать непосильно-тяжелую работу и при этом всячески издевались и мучили их. Были случаи, когда домой "с работы" приносили людей, избитых до потери сознания. Адвокат Слонимский, Натанзон, Пинтов, Ожинский - были среди этих несчастных жертв. Немецкие надсмотрщики вели себя как властелины с рабами; евреи должны были выполнять самые гнусные их прихоти: петь песни, ходить на четвереньках, подражать животным, танцевать, целовать обувь у немцев и т. д.
Немцы изощрялись во всевозможных издевательствах. Так, например, работавших на вокзале в Крулевщине ставили под водокачку и обливали холодной водой. Очень часто измученных после работы людей заставляли входить одетыми в озеро, "искупаться", а потом ложиться на песок и т. д.
Но все это были еще невинные забавы "арийцев".
20 октября 1941 года гебитскомиссар объявил, что в течение получаса все евреи должны переселиться в гетто. Вещей нельзя было забирать, только некоторую рухлядь, и то с разрешения специально назначенной комиссии из магистрата.
М. Раяк дает красочное описание этого "перемещения".
"Во время переселения весь город выглядел, как базар. Все улицы были загромождены рухлядью. Евреи несли свои жалкие вещи в отведенный для них лагерь - гетто. На улицах был небывалый шум, крик, толкотня. Полиция со своей стороны "наводила порядок" и била людей прикладами, палками и чем ни попало по головам, рукам и т.п."
Так совершилось переселение в гетто.
В гетто жили в страшной тесноте, - несколько семейств ютилось в одной комнате. Вся меблировка комнаты обычно состояла из столика и скамейки. Спать укладывались семьями на полу.
Сначала евреям было разрешено в течение двух часов производить покупки на базаре, но потом посещение базара было категорически запрещено. Евреям не разрешалось вообще покупать масло, мясо, яйца, молоко.
Общение с крестьянским населением под страхом смертной казни было запрещено. Но, несмотря на все эти жестокие ограничения, обрекавшие еврейское население на голод, эти каннибальские распоряжения всячески обходились.
Много крестьян, несмотря на грозившую им опасность, передавали и даже сами вносили продукты в гетто. Были случаи, что крестьянки надевали на рукава "еврейские знаки" и приносили в гетто своим знакомым продукты.
Братья Раяк рассказывают, что крестьянин Щебеко ежедневно тайком доставлял молоко их больной матери.
Крестьянин Гришкевич украдкой приносил капусту, картошку и другие овощи для нескольких семейств - для врача Раяк, для портного Шамеса, для Гительсона и др.
Если такие "преступления" обнаруживались, то виновные расплачивались жизнью. До смерти избивали людей за найденный кусок масла, за щепотку соли. Эту политику немцы проводили во все время своего хозяйничания.
Жена Залмана-Вульфа Рудермана была задержана и страшно избита за то, что пыталась при возвращении с работы внести в гетто два яйца. В начале мая 1943 г. был арестован и расстрелян мясник Шолом Ценципер. Контроль обнаружил у него в мешке петуха, которого "преступник" хотел внести в гетто.
Евреям было категорически запрещено есть ягоды...
Трудно поверить, что за несколько съеденных ягод людей преследовали, как за совершение страшного государственного преступления.
Из поколения в поколение портняжила в Глубоком семья Глозманов. Честные труженики, искусные мастера, они пользовались всеобщим уважением и любовью.
У Зелика Глозмана был 10-летний сын Арон. С надеждой смотрел отец на успехи своего первенца. Из школы он приносил только отличные и хорошие отметки; в играх и даже в "художественной самоде-я-я-ятельности", - как немного нараспев произносил отец, - он был всегда первым. И портной Глозман с замиранием сердца думал о будущем сына. "Слава богу, при советской власти все может быть. У Арника золотая голова, того гляди, он выучится на доктора или на инженера".
Пришли немцы. И уже спустя несколько дней Арчика Глозмана искали по всему городу. Гестаповец Гайнлейт поднял всех и вся на ноги, чтобы обнаружить мальчика, "преступление" которого заключалось в том, что он принес в платке несколько ягод. Мальчик успел убежать от охраны; и сколько труда стоило родителям - при помощи добрых знакомых - спрятать его.
Впрочем, впоследствии были истреблены и родители и сын Глозманы...
Учитель Давид Плискин работал переводчиком у коменданта Розентретера. Однажды (дело было летом, в конце июня 1943 г.) Плискин подошел к кусту малины и сорвал несколько ягод. Из окна соседнего дома это увидел немецкий инженер из "ОД". С пеной на губах, он подбежал к Плискину, начал ругать его последними словами и кричать, что евреям кушать ягоды воспрещено. Плискин обещал впредь строго соблюдать это распоряжение немецких властей.
Ему угрожал расстрел, и только принимая во внимание "чистосердечное раскаяние" и то, что за него заступилось начальство, у которого он служил, расстрел ему был заменен денежным штрафом... С него потребовали было 2000 рублей, но после долгих препирательств согласились на сумму в 500 руб., которые тут же и были внесены. Когда Плискин вносил штраф в гестапо, он был предупрежден, что при повторении подобного преступления, ему не уйти от наказания, согласно новому закону, грозившему евреям за употребление в пищу ягод, плодов, жиров, смертной казнью.
Н. Краут был ранен, а затем убит за то, что он пытался пронести в гетто в мешочке немного соли.
В марте 1943 г. жандармерия и полиция искала Залмана Флейшера, обвиняемого в том, что он купил у крестьянина кусок масла.
Предупрежденный заблаговременно о том, что его разыскивают, Флейшер сумел бежать...
Но преступление должно быть примерно наказано, и шеф жандармерии Керн распорядился забрать первых встречных евреев и их примерно наказать. "Ответчиками за грехи" Флейшера оказались Лейвик Дрисвяцкий и его 18-летний сын Хлавнэ, а также Липа Ландау.
Дрисвяцкий в апреле 1942 г. во время "акции" потерял своего старшего сына Овсея. Потеря старшего сына - способного и образованного юноши - глубоко потрясла отца. Жизнь потеряла для него ценность, он никак не мог придти в себя. Сам Дрисвяцкий был всесторонне образованный человек: талмудист, математик и лингвист; в Глубоком он был всеми уважаем и любим.
Липа Ландау тоже был человеком с высшим образованием, остроумный собеседник, шутник. В июне 1942 г. во время "акции" немецкие палачи убили его жену и детей. Сам он спасся чудом: он выполз из ямы смерти из-под груды трупов. Долго он скитался по лесам и полям, наконец, он добрел до Глубокого и здесь остался.
В Глубоком он сдружился с Дрисвяцким, и они коротали вместе немногие часы отдыха.
И вот однажды их схватили, повели в гестапо, мучили всю ночь, а под утро погнали в кровавые Борки - место казни. Так немецкий "закон" отомстил за кусок масла, "незаконно" пронесенный Залманом Флейшером.
С декабря 1941 г. началось систематическое истребление еврейского населения, обозначаемое немцами кратким страшным словом "акция".
В раннее декабрьское утро гестаповцы ворвались в дома и без всяких объяснений стащили с постелей несколько десятков человек. Этих людей - по их определению "ненужный элемент" - они заставили голыми идти по лютому морозу.
"Одна женщина, - пишет М. Раяк, - легла среди улицы со своими детьми, плакала и кричала, что не сдвинется с места. Ее избили до потери сознания. Всех погнали в Борки, где их и расстреляли. Бедных детей бросали в яму живыми и так живыми их и закапывали".
Борки - сельская местность в 1,5 км от Глубокого. В мирные времена это было место для гулянья и отдыха.
"В Борках, - пишут братья Раяк, - немцы заставляли у открытой могилы молодых танцевать, а старых петь еврейские песни... После такого садистского издевательства они принуждали молодых и здоровых вносить на руках в яму бессильных стариков и калек и укладывать их там. Только после этого следовало ложиться самим, и тогда уже немцы методично, спокойно расстреливали всех".
Какая дьявольская фантазия может придумать такое "организованное" разделение "труда"? Так в Борках погибла и 70-летняя мать братьев Раяк, так постепенно были уничтожены все жители Глубокого.
Убийствам предшествовали невообразимые истязания: людям разрезали тела, рвали зубы, забивали гвозди в голову, их держали голыми на морозе и обливали холодной водой, их избивали палками и прикладами до потери сознания...
С особым сладострастием фашисты пытали женщин и детей.
В Глубоком, как и во многих других местах, немцы прибегали к своему любимому провокационному методу: разделению на два гетто.
Во второе гетто, говорили немцы, должны попасть "малополезные", "малоценные" евреи. На самом деле, во второе гетто попало много специалистов: сапожники, столяры, портные. Немцы решили использовать второе гетто для денежной "акции"; от второго гетто можно было откупиться.
Таким образом, евреи, вносившие за себя выкуп, оставлялись в первом гетто. Люди же, которые не могли внести установленной суммы денег или ценностей, должны были остаться во втором гетто, хотя среди них были и квалифицированные специалисты.
Перемещение во второе гетто продолжалось около двух недель, от 20 мая до первых чисел июня 1942 г. Каждый день в течение 2-х недель возили на подводах стариков и старух во второе гетто.
Раяк пишет: "Не поддается описанию это страшное зрелище. Бедные старики и старушки плакали и рыдали, жалобно спрашивая: "Куда и зачем нас везут?.. За какие грехи нас отделяют от наших детей?" Красноармейская улица была наполнена стонущими, плачущими стариками, калеками...
После образования второго гетто фашисты объявили, что все жители первого гетто получают рабочие удостоверения как специалисты, и это гарантирует им неприкосновенность.
Палач глубокских евреев Копенвальд официально заверял представителей Юденрата своим "честным словом", что никакой резни евреев больше не будет.
В июле 1942 г. гебитскомиссар издал приказ, чтобы все оставшиеся в живых евреи собрались в гетто в Глубокое. При этом гебитскомиссар заверял, что больше евреев убивать не будут, он даже дал пропуска членам Юденрата для поездки в леса и деревни, чтобы они отыскали скрывавшихся там евреев и привезли их в лагерь.