- Нет, Манук-бей не вернулся. Это лошади ганчештинского купца Гершковича.
Серые кони в яблоках мчали прямо на клячонку деда Антона. Кучер крикнул:
- Э-гей!
Дед Антон засуетился, зачмокал, свернул в канаву. Воз накренился и свалился в воду, а серые кони промчались мимо, и кучер так, для забавы, вытянул кнутом вдоль костлявого хребта Антоновой клячи. Сидевший в коляске купец Гершкович затрясся от сытого утробного смеха, явно довольный этой проделкой лихого кучера.
Вся сцена, запомнившаяся с детских лет, повторилась в точности. Котовский выскочил из-за стола, выбежал на улицу, помог деду Антону вытащить воз из канавы и собрать рассыпавшиеся жерди.
Когда он вернулся, Анна Андреевна посмотрела на него, ласково улыбаясь:
- Это хорошо, что вы добрый. Обязательно надо жалеть людей. А чай у вас остыл, давайте я налью новый.
Анна Андреевна рассказала, как Гершкович сначала открыл мелочную лавочку, в которой продавалось подсолнечное масло, керосин, свечи и пряники. Попутно он покупал у разорившихся крестьян то лошаденку, то овцу… и еще какие-то темные дела обделывал. Говорят, скупал краденое, хранил контрабанду… А потом вдруг открыл второй такой же магазин в городе, потом купил два дома…
- Сейчас у нас в Ганчештах два богатея: он да главный управляющий винокуренного завода князя Манук-бея Артем Назаров. Тоже паук. И как они ловко свои дела обстряпывают! Диву даешься!
До самого вечера просидел у Анны Андреевны Котовский и все спрашивал:
- Я вас не стесняю? Вам не будет неприятностей, что принимаете у себя п-подозрительную личность? Как-никак, а сидел в тюрьме!
Анна Андреевна махала на него руками и обижалась, что он спрашивает ее о таких вещах.
Вечером Котовский попросил:
- Тут недалеко… вы не пойдете, не спросите Софью… Может быть, она захочет меня повидать, так пусть придет сюда… Как жаль, что Елена уехала - вот душа человек, очень мы с ней дружили. Софья - та из другого теста сделана, а все-таки хочется словечком с ней перекинуться…
- Да, да, конечно! - всполошилась Анна Андреевна.
Пока она ходила за Софьей, Котовский рассматривал картины на стенах. "Аленушка" Васнецова. Левитан. Скромная обстановка, но умеет Анна Андреевна скрасить свою жизнь. Вот и коврик висит собственной работы, и абажур на лампе красивый, и на окнах цветы. Комнатка небольшая, вроде как столовая, а за печкой уголок есть, там кровать стоит - спальня, вот и получается целая квартира.
Софья прибежала. Запыхалась, сразу метнулась к брату, обняла и заплакала.
"Значит, знает, - подумал Котовский, - и о тюрьме и обо всех моих мытарствах. Наверное, Анна Андреевна посвящает".
- Похудел-то как! - первое, что проговорила Софья.
- Да и ты что-то не полнеешь, - отшучивался Григорий Иванович. - Я думал: вот такая помещица стала!
- А! Что обо мне говорить! Ну, Анна Андреевна сообщила мне, что сейчас у тебя хорошее место. Держись уж за него. Дай-то бог, чтобы все устроилось.
- Елена пишет?
- Как уехала - словно в омут канула. Ни звука.
Больше ни о чем таком семейном не говорили. Немножко стесняло присутствие хоть и хорошего, сердечного, но все-таки постороннего человека. Уселись за стол (в комнатке больше негде было садиться) и стали перебирать ганчештинские новости. Григория Ивановича все интересовало. Он всех здесь знал и помнил.
- Как наша школьная сторожиха, которая нас все с огорода гоняла?
- Живет и здравствует.
- А этот… у кого мы грушу подпилили… Роман Афанасьевич?
- Знаю, знаю, о ком ты говоришь. Перебрался в Оргеев.
- А как дедушка, которого еще, помнишь, всё мальчишки дразнили?
- Никанор? Помер. Еще в прошлом году. Отмаялся.
- Ой! - вскочила вдруг Софья. - Мне еще ужин готовить, сейчас мой-то вернется с работы…
Они попрощались. Анна Андреевна их провожала, стоя на крыльце. И затем каждый направился в свою сторону. Софья стала осторожно пробираться по лужам, а Котовский исчез в сумерках - только слышно было некоторое время, как хлюпал по грязи его конь.
Котовский разъезжал по лесам и оврагам своего участка. Ночевал, где застанет ночь: или на сеновале, или даже в лесу. Загорел, поздоровел. Все лето прошло в этом счастливом отдыхе.
А затем, как и следовало ожидать, лесничий несколько смущенно заявил Котовскому, что больше в его услугах не нуждается. Он извинялся, оправдывался, наконец его честная натура не выдержала, и он сказал откровенно, что ему дали понять: лесной объездчик Котовский нежелателен.
- В чем там у вас дело, я не знаю, - сказал лесничий, - я далек от всякой политики… У меня семья… ну и приходится, знаете ли, считаться…
Жизнь готовила Котовскому новые испытания.
Скоповский опять строчил донос. Велика была злоба этого человека! Он задался целью во что бы то ни стало сгноить в тюрьме бывшего своего управляющего. Для своего замысла он привлек и Семиградова. Каких только небылиц не выдумывали они, усевшись вдвоем над листом бумаги!
Скоповского подогревала распространившаяся по всему городу история с этим злосчастным окном. Пустил этот слух садовник, случайно наблюдавший полет. А в городе, изнывавшем от скуки, шутники придумали массу забавных подробностей. Некоторые говорили, что Скоповский, выброшенный управляющим в окно, летел вниз головой, воткнулся в мягкую землю по плечи и его пришлось - понимаете? - выдергивать, как редьку из гряды! Наконец, уверяли, что никакого управляющего вообще не было, а была разъяренная супруга, и Скоповский сам выбросился в окно и попал не то в куст шиповника, не то просто в крапиву…
Скоповскому нельзя было появиться в обществе. Сразу на него показывали глазами: "Тот самый помещик", - и начинались перешептывания да смешки.
Скоповский и Семиградов ездили в жандармское управление, лично нанесли визит бессарабскому губернатору Харузину. И двадцать второго ноября 1903 года Котовский опять очутился в тюремной камере.
Снова загремели тюремные ворота, снова гулко прозвучали в темных тюремных коридорах тяжелые шаги, затем распахнулась дверь в камеру и снова за ним захлопнулась. В подслеповатое окошечко, прочно загороженное толстыми железными прутьями, почти не проникал свет. Затхлый воздух был неподвижен. Да, все здесь было устроено с таким расчетом, чтобы тот, кто попал сюда, медленно чахнул и гнил.
Но Котовский совсем не собирался чахнуть. Нет, он еще только начинает по-настоящему жить. Все, что прожито до сих пор, - подготовка. И ведь он не выполнил обещания! Еще в прошлом году, находясь в тюрьме, он сказал одному человеку, что следующий раз будет сидеть в тюрьме за дело. Где же это дело? Что может делать он, Котовский?
Котовский лежал на нарах и обстоятельно разрабатывал план действий. Он посвятит всю свою жизнь борьбе с богачами, помещиками, правителями - со всеми, кто мучит и терзает бедняков.
Эти мысли были бесформенны, Котовский шел на ощупь, своим собственным опытом, своими побуждениями и чувствами. Он только осознал, что навсегда связывает судьбу с обездоленными. Он только понял, что будет бороться всеми средствами со сворой сытых, самодовольных, облеченных властью, со Скоповским и Семиградовым, с тем хозяйчиком, который выбросил на улицу Ивана Павловича, с купцом Гершковичем и всеми другими пауками-кровососами.
В этих мыслях незаметно прошло время. Как и в прошлый раз, Котовского вскоре выпустили.
Совершенно случайно, блуждая по городу, Котовский увидел приказ о мобилизации, наклеенный на заборе. Котовский вдруг остановился на цифре "1881"… Тысяча восемьсот восемьдесят один! Это и есть его год рождения! Значит, отсидев два раза в тюрьме, вдоволь наголодавшись и настрадавшись, - теперь он должен пойти защищать ненавистных ему правителей и проливать за них кровь в русско-японской войне? Не будет этого!
На следующий день Котовский приобрел на толкучке документы. Ну вот. Теперь у него другая фамилия и согласно документам непризывной возраст.
Через два дня в Киеве, по Крещатику, шагал плотный, рослый человек, по документам - Михаил Тарутин.
В Киеве было неспокойно. Всюду было много полицейских, с бляхой, с шашкой, которую в народе звали "селедкой", и с угрожающе громоздкой кобурой. Они расхаживали взад и вперед, в белых перчатках, усатые, вежливые… Для устрашения публики по улицам проезжали казаки. Женщины визжали, прохожие шарахались на тротуары.
Но вот появилась вдали и медленно проследовала к центру рабочая демонстрация. "Долой самодержавие!" - прочел Котовский-Тарутин на красном полотнище. Полиция куда-то исчезла. Рабочие шли посреди улицы. Кто-то запел "Варшавянку". Другие подхватили. В окнах домов мелькали испуганные лица обывателей.
Ночевал Котовский в ночлежке, с утра ходил в поисках работы, но всюду ему отвечали: "Своих-то увольняем".
Каждый день у него проверяли документы. Правительство то объявляло о решительных мерах, то отменяло их. Начались аресты.
Котовский ездил в Харьков, но и в Харькове была та же обстановка. Всюду волнения, всюду стачки…
Все явственней, все ощутительней испытывал Котовский тоску по родным местам. И хотя отлично понимал безрассудство поступка, все же не выдержал - вернулся в Бессарабию.
Кишинев после Киева и Харькова показался маленьким, грязным, приземистым. Но как вдохнул этот воздух, как глянул на свое родное небо так стало радостно на душе!
Но не долго он погулял. В январе 1905 года Котовского арестовал пристав. Пришлось назвать свою настоящую фамилию.
- Я скрываюсь от отбывания воинской повинности. Моя фамилия Котовский. Вам ясно?
- Очень даже ясно, - весело согласился пристав, красавец с нафабренными усами и набриолиненной головой. - А поскольку вы являетесь балтским мещанином, я вас туда и направлю для принятия надлежащих мер.
Пристава не интересовали убеждения, взгляды. Он исправно нес службу и полагал основой своей деятельности неукоснительность. Он послал запрос в Балту. Послал донесение по инстанции. Потом послал извещение о получении разъяснения и разъяснение по поводу извещения.
А Котовский тем временем находился в кутузке, при полиции. Кутузка, по-видимому, никогда не проветривалась, никогда не подметалась, в ее стенах были гнезда клопов, нары были отполированы боками часто сменявшихся здесь обитателей. Котовский разглядывал и этот клоповник, и тупые лица полицейских, и накуренную до невозможности дежурку. Все это сливалось в его представлении в одно слово, крупно выписанное на красном полотнище демонстрантов в Киеве: "Самодержавие". Вот оно - затхлое, тупое, клопиное. Оно и есть то, что следует ненавидеть.
После длительной переписки между Балтой и Кишиневом Котовского отправили в Девятнадцатый Костромской пехотный полк, в Житомир. Здесь он встретил замуштрованных мужичков, которые с перепугу забывали, где правая нога, где левая, на городской площади с разбегу втыкали штык в соломенное чучело, гремели котелками, получая солдатскую кашу, и учились рявкать: "Здравия желаю, ваше высокородие!"
Дождавшись, когда стало теплее, Котовский сказался больным, и его отправили в лазарет. И вот в приказе по Девятнадцатому Костромскому пехотному полку появилось сообщение, что рядовой Григорий Котовский, находившийся на излечении в лазарете, бежал. Об этом невозмутимо сообщал командир полка, по-видимому, привыкший к частым побегам солдат. Он преспокойно предписывал исключить Котовского из списков полка.
Когда Григорий Иванович возвратился домой, он не узнал своей тихой Молдовы. Стачки, митинги, демонстрации… Котовский слушал ораторов, отбивался вместе с другими от полицейских, выгонял штрейкбрехеров из помещения почты, пел "Марсельезу"…
Встретились с Леонтием неожиданно на улице и не сразу узнали один другого. Котовский очень изменился. Он за эти годы вырос, возмужал, утратил незамутимую ясность, какая была у него раньше во взгляде. Теперь он смотрел пронизывая, изучая. И походка у него стала иная. И голос иной. Леонтий же обрел все черты бессарабского царанина. И все-таки они узнали друг друга и очень обрадовались встрече.
Словно мимоходом, Леонтий сообщил:
- А тут у нас в Бардарском лесу разбойнички появились.
- Какие разбойнички?
- Простых людей не обижают, а на купцов да помещиков нападают. И под селом Присаки тоже, говорят, неспокойно. Там вторая шайка завелась. Неплохо работают.
Больше оба ни слова. Пошли в чайную, заказали солянку, пили чай. Платил Леонтий. Разговаривали о том о сем. Леонтий сообщил, что женился. И только когда расставались, Котовский спокойно заявил:
- Завтра будешь дома? Вечером приду - сведешь меня туда, ну ты сам понимаешь куда: в Бардарский лес.
Леонтий не ответил ни да ни нет.
А первого декабря обе вооруженные группы - и из Бардарского леса и из села Присаки - объединились под руководством Котовского и начали партизанскую борьбу. Отряд народных мстителей не собирался шутить. И что-то стало неуютно, стало не по себе некоторым толстосумам.
Четвертая глава
1
- Стой!
Повозка остановилась. Возница не столько испуганно, сколько с любопытством ждал, что будет дальше.
Несколько верховых маячат поблизости, на опушке леса. К повозке подошли трое. Несмотря на темноту, можно было разглядеть, что в руках у них револьверы.
- Кто едет?
- Дворянин Иван Дудниченко.
- Потрудитесь, дворянин Иван Дудниченко, вручить нам всю наличность, какая при вас имеется. Оружия нет? Если есть, сдайте и оружие.
- Позвольте…
- Не будем тратить понапрасну время. Бумажник? Вот так-то лучше. Как обстоит дело с оружием?
- Помилуйте! Какое у меня оружие?
- Отлично. Трогай, возница!
Кони рванули, обомлевший от страха дворянин Иван Дудниченко все еще не верил, что остался в живых.
Купец Иосиф Коган возвращался той же ночью и той же дорогой с ярмарки. Денег у него была куча, наутро он намеревался отвезти их в кишиневский банк. Но обстоятельства сложились иначе. В банк ему ехать не понадобилось. Дорогой он задремал, так как только что заправился шустовским коньяком. Спросонок понять не мог, чего хотят эти люди. Деньги? Какие деньги?
Но тут он совсем проснулся. Он понял, что за деньги хотят от него получить. Пожалуйста! Какие могут быть разговоры? Иосиф Коган отличался быстрой сообразительностью. Он полагал, что лучше потерять немного денег, чем отдать свою драгоценную жизнь.
Вооруженные разрешили ехать.
- А разве вы… не раздеваете? - робко спросил Коган.
- Нет, не раздеваем, - ответил Котовский.
- Что ж. Это очень любезно. Я даже не ожидал такого благородства от грабителей.
- Я не грабитель. Грабитель - вы. А я отнимаю награбленное и отдаю все беднякам.
Казначеем отряда Котовский назначил Леонтия: осторожный и честный человек, на него можно положиться.
- На половину денег приобрети все необходимое, а прежде всего одежду для отряда. Если удастся, покупай и оружие. Остальные деньги раздадим. Надо узнать, кто нуждается.
Разъехались в разные стороны участники отряда - и нет никого. Пустынна проезжая дорога. В вершинах деревьев свистит ветер. Ни пешего, ни конного насколько глаз хватает.
И уже пошла молва по Бессарабии о народном мстителе Котовском, который у богатых отнимает - бедным отдает.
- И вот, братцы мои, - рассказывал старик на базаре, - пала лошадь у нашего водовоза. Ну, думает, теперь и сам ложись да помирай. А Котовский он все дела знает. Не успел наш водовоз опомниться - шасть, подходит к нему рослый красавец, богатырь, видать, силы необыкновенной. "Кто бы это мог быть?" - думает водовоз. А это и есть сам Котовский. "Это у тебя, дружище, пала лошадь? - спрашивает. - Иди купи себе другую". И дал ему восемьдесят пять рублей!
Только старик заканчивал свой рассказ, как его подхватывали другие:
- А вот у нас был случай…
- У нас вот тоже… Погорели, нищими остались… А Котовский…
В этих народных повествованиях Котовский всегда совершал подвиги, всегда был на стороне бедняков и всегда был неуловим.
Собрались как-то мужики деревень Карамышево, Ожеговка и Машкауцы и стали судить да рядить о своем незавидном житьишке. Решено было всем миром на экономию помещицы Бормоткиной напасть, амбары да сусеки у нее прощупать.
Вооружились кто вилами, кто берданками, у многих и патроны и винтовки нашлись, по чердакам поспрятанные. Командовал этой ратью бывший солдат Федор Водянюк, человек расторопный и толковый.
Глухой ночью толпа направилась прямиком, через поле, к экономии. Шли тихо, чтобы не встревожить помещицу раньше времени, а то пошлет за помощью, вызовет солдат, будет худо.
Подошли к поместью, а там все спят, ни в одном окошке огонек не светится.
- Ну, ребятки, начинай, - сказал Федор. - С богом!
Дали залп из всех имеющихся ружей. Только собаки затявкали. А помещица, поди, в перину зарылась и ни рукой ни ногой от страху пошевелить не могла.
Ринулись с криком "ура" на усадьбу, распахнули ворота, взломали замки и - только мешки замелькали, как начали грузить на подводы.
- У кого нет подвод, запрягайте помещичьи, - распорядился Федор.
Моментально нашли все: и коней, и сбрую, и подводы.
- Не сыпь, не сыпь зерно на землю! - покрикивал Федор, наблюдая, как шмякают один на другой тугие мешки. - Зерно-то наше, мужицкое, надо по-хозяйски!
На следующий день появились два эскадрона кавалерии. Проскакали по деревенским улицам. Нигде ни души, полная тишина, полный порядок. С кем тут сражаться?
Позднее явился пристав, и с ним прибыли конные городовые. Кавалеристы вернулись в город, а пристав начал строгое расследование.
"В конце концов, все они одинаковые бунтовщики и зачинщики, рассуждал он, приступая к своему делу, - но должен же я доставать в Кишинев человек пять арестованных".
Целый день вызывал он свидетелей, записывал показания, составлял протоколы, но в сущности ничего не выяснил и только страшно устал.
Вечером его пригласил отужинать чем бог послал местный священник отец Михаил. Оказывается, бог послал попу полное изобилие вин и закусок, так что ужин получился на славу. Между двумя рюмками батюшка, как бы мимоходом, упомянул имя Федора Водянюка, человека неверующего, беспокойного, склонного к бунту.
Пристав пробормотал:
- Весьма признателен, батюшка! - и записал фамилию у себя в блокноте.
Отец Михаил назвал еще два-три имени. Ему ли не знать своих прихожан!
На следующий день расследование было закончено. Федор Водянюк и еще трое под конвоем отправлены в город. Пристав доволен, складывает в портфель все бумаги.
Однако арестованные до места назначения не добрались. Около Савеловского оврага, о котором вообще шла дурная слава, что там нечистая сила пошаливает, навстречу конвоирам вышли вооруженные и потребовали документы и разносную книгу со списком арестованных. Сопровождавший арестованных не хотел сначала отдавать разносную книгу. Но книгу у него отняли и разорвали в клочья.
- Теперь они будут числиться совсем по другим спискам! - заявил Котовский. - Они поступают на службу народу. Кто начальник конвоя?
- Я начальник конвоя.
- Фамилия?
- Чегодаев.
- Так вот, Чегодаев. Арестованных я у тебя заберу. Выдам расписку.