В этой книге - лучшие произведения Юрия Нагибина о любви, написанные за тридцать лет. Он признавался, что лист бумаги для него - это "порыв к отдушине", когда не хватало воздуха, он выплескивал переживания на страницы. В искренности и исповедальности - сила его прозы. Скандальная повесть "Моя золотая теща" - остросоциальная картина разнузданных нравов верхушки советского сталинского общества, пуританских лишь декларативно. Повесть "Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя" - о первой любви, о запретных, фатальных страстях, и на закате жизни - трагическая история синего лягушонка, тоскующего после смерти о своей возлюбленной. За эротизм, интимность, за откровенность "потаенных" тем его называли "русским Генри Миллером", критики осуждали, ломали копья, но единогласно называли его произведения шедеврами.
Содержание:
Эхо 1
Срочно требуются седые человеческие волосы 4
Лунный свет 10
Где-то возле консерватории 12
Воробьи под крышей 23
Мягкая посадка 25
Трое и одна и еще один 28
Безлюбый 36
Моя золотая теща 48
Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя 75
Рассказ синего лягушонка 129
Примечания 134
Юрий Маркович Нагибин
О любви (сборник)
Эхо
Синегория, берег, пустынный в послеполуденный час, девчонка, возникшая из моря… Этому без малого тридцать лет!
Я искал камешки на диком пляже. Накануне штормило, волны, шипя, переползали пляж до белых стен приморского санатория. Сейчас море стихло, ушло в свои пределы, обнажив широкую, шоколадную, с синим отливом, полосу песка, отделенную от берега валиком гальки. Этот песок, влажный и такой твердый, что на нем не отпечатывался след, был усеян сахарными голышами, зелено-голубыми камнями, гладкими, округлыми стекляшками, похожими на обсосанные леденцы, мертвыми крабами, гнилыми водорослями, издававшими едкий йодистый запах. Я знал, что большая волна выносит на берег ценные камешки, и терпеливо, шаг за шагом, обследовал песчаную отмель и свежий намыв гальки.
- Эй, чего на моих трусиках расселся? - раздался тоненький голос.
Я поднял глаза. Надо мной стояла голая девчонка, худая, ребрастая, с тонкими руками и ногами. Длинные мокрые волосы облепили лицо, вода сверкала на ее бледном, почти не тронутом загаром теле, с пупырчатой проголубью от холода.
Девчонка нагнулась, вытащила из-под меня полосатые, желтые с синим, трусики, встряхнула и кинула на камни, а сама шлепнулась плашмя на косячок золотого песка и стала подгребать его к бокам.
- Оделась бы хоть… - проворчал я.
- Зачем? Так загорать лучше, - ответила девчонка.
- А тебе не стыдно?
- Мама говорит, у маленьких это не считается. Она не велит мне в трусиках купаться, от этого простужаются. А ей некогда со мной возиться…
Среди темных шершавых камней вдруг что-то нежно блеснуло: крошечная чистая слезка. Я вынул из-за пазухи папиросную коробку и присоединил слезку к своей коллекции.
- Ну-ка, покажи!..
Девчонка убрала за уши мокрые волосы, открыв тоненькое, в темных крапинках лицо, зеленые кошачьи глаза, вздернутый нос и огромный, до ушей рот, и стала рассматривать камешки.
На тонком слое ваты лежали: маленький овальный прозрачно-розовый сердолик; и другой сердолик - покрупнее, но не обработанный морем и потому бесформенный, глухой к свету; несколько фернампиксов в фарфоровой узорчатой рубашке; две занятных окаменелости - одна в форме морской звезды, другая - с отпечатком крабика; небольшой "куриный бог" - каменное колечко; и гордость моей коллекции - дымчатый топаз, клочок тумана, растворенный в темном стекле.
- За сегодня собрал?
- Да ты что?.. За все время!..
- Не богато.
- Попробуй сама!..
- Очень надо! - Она дернула худым шелушащимся плечом. - Целый день ползать по жаре из-за паршивых камешков!..
- Дура ты! - сказал я. - Голая дура!
- Сам ты дурачок!.. Марки небось тоже собираешь?
- Ну собираю! - ответил я с вызовом.
- И папиросные коробки?
- Собирал, когда маленьким был. Потом у меня коллекция бабочек была…
Я думал, ей это понравится, и мне почему-то хотелось, чтобы ей понравилось.
- Фу, гадость! - Она вздернула верхнюю губу, показав два белых острых клычка. - Ты раздавливал им головки и накалывал булавками?
- Вовсе нет, я усыплял их эфиром.
- Все равно гадость… Терпеть не могу, когда убивают.
- А знаешь, что я еще собирал? - сказал я, подумав. - Велосипеды разных марок!
- Ну да?
- Честное слово! Я бегал по улицам и спрашивал у всех велосипедистов: "Дядя, у вас какая фирма?" Он говорил: "дукс", или, там, "латвелла", или "оппель". Так я собирал все марки, вот только "эндфильда" модели "ройяль" у меня не было… - Я говорил быстро, боясь, что девчонка прервет меня какой-нибудь насмешкой, но она смотрела серьезно, заинтересованно и даже перестала сеять песок из кулака. - Я каждый день бегал на Лубянскую площадь, раз чуть под трамвай не угодил, а все-таки нашел "эндфильд-ройяль"! Знаешь, у него марка лиловая с большим латинским "P"…
- А ты ничего… - сказала девчонка и засмеялась своим большим ртом. - Я тебе скажу по секрету, я тоже собираю…
- Что?
- Эхо… У меня уже много собрано. Есть эхо звонкое, как стекло, есть как медная труба, есть трехголосое, а есть горохом сыплется, еще есть…
- Ладно врать-то! - сердито перебил я. Зеленые кошачьи глаза так и впились в меня.
- Хочешь, покажу?
- Ну, хочу…
- Только тебе, больше никому. А тебя пустят? Придется на Большое седло лезть.
- Пустят!
- Так завтра с утра и пойдем. Ты где живешь?
- На Приморской, у болгар.
- А мы у Тараканихи.
- Значит, я твою маму видел! Такая высокая, с черными волосами?
- Ага. Только я свою маму совсем не вижу.
- Почему?
- Мама танцевать любит… - Девчонка тряхнула уже просохшими, какими-то сивыми волосами. - Давай купнемся напоследок!
Она вскочила, вся облепленная песком, и побежала к морю, сверкая розовыми узкими пятками…
Утро было солнечное, безветренное, но не жаркое. Море после шторма все еще дышало холодом и не давало солнцу накалить воздух. Когда же на солнце наплывало папиросным дымком тощее облачко, снимая с гравия дорожек, белых стен и черепичных крыш слепящий южный блеск, простор угрюмел, как перед долгой непогодью, а холодный ток с моря разом усиливался.
Тропинка, ведущая на Большое седло, вначале петляла среди невысоких холмов, затем прямо и сильно тянула вверх, сквозь густой пахучий ореховый лес. Ее прорезал неглубокий, усеянный камнями желоб, русло одного из тех бурных ручьев, что низвергаются с гор после дождя, рокоча и звеня на всю округу, но иссякают быстрее, чем высохнут дождевые капли на листьях орешника.
Мы отмахали уже немалую часть пути, когда я решил узнать имя моей приятельницы.
- Эй! - крикнул я желто-синим трусикам, бабочкой мелькавшим в орешнике. - А как тебя зовут?
Девчонка остановилась, я поравнялся с ней. Ореховая заросль тут редела, расступалась, открывая вид на бухту и наш поселок - жалкую горсточку домишек. Огромное, серьезное море простиралось до горизонта водой, а за ним - туманными мутно-синими полосами, наложенными в небе одна над другой. А в бухте оно притворялось кротким и маленьким, играя, протягивало вдоль кромки берега белую нитку, скусывало ее и вновь протягивало…
- Не знаю даже, как тебе сказать, - задумчиво проговорила девчонка. - Имя у меня дурацкое - Викторина, а все зовут Витькой.
- Можно Викой звать.
- Тьфу, гадость! - Она знакомо обнажила острые клычки.
- Почему? Вика - это дикий горошек.
- Его еще мышиным зовут. Терпеть не могу мышей!
- Ну, Витька так Витька, а меня - Сережа. Нам еще далеко?
- Выдохся? Вот лесника пройдем, а там уже и Большое седло видно…
Но мы еще долго петляли терпко-медвяно-душным орешником. Наконец тропинка раздалась в каменистую дорогу, бело сверкающую тонким, как сахарная пудра, песком, и вывела нас на широкий пологий уступ. Тут, в гуще абрикосовых деревьев, ютилась сложенная из ракушечника сторожка лесничего.
Едва мы подступили к уютному домику, как тишина взорвалась бешеным лаем. Гремя цепями, навешенными на длинную проволоку, на нас вынеслись два огромных лохматых, грязно-белых пса, взвились на воздух, но, удушенные ошейниками, выкатили розовые языки, захрипели и шмякнулись на землю.
- Не бойся, они не достанут! - спокойно сказала Витька.
Зубы псов клацали в полушаге от нас, я видел репьи в их загривках, клещей, раздувшихся с боб, на храпе, только глаза их тонули в шерсти. Странно, из сторожки никто не вышел, чтобы унять псов. Но как ни кидались псы, как ни натягивали проволоку, они не могли нас достать. И когда я уверился в этом, мне стало щемяще-радостно. Наш поход вел нас к скалам и пещерам, населенным таинственными голосами, не хватало лишь грозных стражей, драконов, преграждающих смельчакам доступ к тайне. И вот они, драконы - эти заросшие, безглазые, с красномясым зевом псы!
И опять мы петляем орешником по сузившейся тропе. Тут орешник не такой густой, как внизу: многие кусты посохли, на других листва изъедена в паутину мелким блестящим черным жучком.
Я устал и злился на Витьку, она, знай себе, вышагивала своими тонкими, прямыми как палки ногами с чуть скошенными внутрь коленками. Но впереди вдруг просветлело, я увидел склон, поросший низкой бурой травой, вдалеке тянулась кверху серая скала.
- Чертов палец! - на ходу бросила Витька.
По мере того как мы подходили, серый скалистый торчок вздымался выше и выше, - казалось, он вырастал несоразмерно нашему приближению. Когда же мы ступили в его темную прохладную тень, он стал чудовищно громаден. Это был уже не Чертов палец, а Чертова башня, мрачная, загадочная, неприступная. Словно отвечая на мои мысли, Витька сказала:
- Знаешь, сколько людей хотели на него забраться, ни у кого не вышло. Одни насмерть разбились, другие руки-ноги поломали. А один француз все-таки залез.
- Как же он сумел?
- Вот сумел… А назад спуститься не мог, и сошел там с ума, и после от голода умер… А все-таки молодец! - добавила она задумчиво.
Мы подошли к Чертову пальцу вплотную, и Витька, понизив голос, сказала:
- Вот тут… - Она сделала несколько шагов назад и негромко крикнула: - Сережа!..
- Сережа… - повторил мне в самое ухо насмешливо-вкрадчивый голос, будто родившийся в недрах Чертова пальца.
Я вздрогнул и невольно шагнул прочь от скалы; и тут навстречу мне, от моря, звонко плеснуло:
- Сережа!..
Я замер, и где-то вверху томительно-горько простонало:
- Сережа!..
- Вот черт!.. - сдавленным голосом произнес я.
- Вот черт!.. - прошелестело над ухом.
- Черт!.. - дохнуло с моря.
- Черт!.. - отозвалось в выси.
В каждом из этих незримых пересмешников чувствовался стойкий и жутковатый характер: шептун был злобно-вкрадчивым тихоней; морской голос принадлежал холодному весельчаку; в выси скрывался безутешный и лицемерный плакальщик.
- Ну чего ты?.. Крикни что-нибудь!.. - сказала Витька.
А в уши, перебивая ее голос, лезло шепотом: "Ну чего ты?..", - звонко, с усмешкой: "Крикни" - и, как сквозь слезы: "Что-нибудь".
С трудом пересилив себя, я крикнул:
- Синегория!..
И услышал трехголосый отклик…
Я кричал, говорил, шептал еще много всяких слов. У эха был острейший слух. Некоторые слова я произносил так тихо, что сам едва слышал их, но они неизменно находили отклик. Я уже не испытывал ужаса, но всякий раз, когда невидимый шептал мне на ухо, у меня холодел позвоночник, а от рыдающего голоса сжималось сердце.
- До свидания! - сказала Витька и пошла прочь от Чертова пальца.
Я устремился за ней, но шепот настиг меня, прошелестев ядовито-вкрадчиво слова прощания, и хохотнула морская даль, и голос вверху застонал:
- До свидания!..
Мы шли в сторону моря и вскоре оказались на каменистом выступе, нависшем над пропастью. Справа и слева вздымались отроги гор, а под нами зияла бездна, в которой тонул взгляд. Если бы Чертов палец провалился сквозь землю, он оставил бы за собой такую вот огромную, страшную дыру. В глубине провала торчали острые ослизлые скалы, похожие на клыки великана, в них тараном било темное, с чернильным оттенком, море. Какая-то птица, распластав недвижные, будто омертвелые, крылья, медленно, кругами, падала в бездну.
Казалось, что-то еще не кончено здесь, не пришли в равновесие грозные силы, вырвавшие из недр земли гигантский каменный палец, расколовшие горную твердь чудовищным колодцем, изострившие его дно шипами скал и заставившие море раздирать о них свой нежный язык. Весь каменный громозд вокруг и внизу был непрочным, зыбким, в скрытом внутреннем напряжении, стремящемся к переделу… Конечно, я не умел тогда назвать то мучительно-тревожное ощущение, какое охватило меня на обрыве Большого седла…
Витька легла на живот у самого края обрыва и поманила меня. Я распластался возле нее на твердой и теплой каменистой глади, и сосущая, леденящая притягательность бездны исчезла, стало совсем легко смотреть вниз. Витька наклонилась над обрывом и крикнула:
- Ого-го!..
Миг тишины, а затем густой рокочущий голос трубно прогромыхал:
- О-го-го-у!..
В голосе этом не было ничего страшного, несмотря на силу его и густоту. Видимо, в пропасти обитал добрый великан, не желавший нам зла.
Витька спросила:
- Кто была первая дева?
И великан, немного подумав, отозвался со смехом:
- Ева!..
- А знаешь, - сказала Витька, глядя вниз, - никому не удавалось спуститься с Большого седла к морю. Один дядька добрался до середины и там застрял…
- И умер с голода? - спросил я насмешливо.
- Нет, ему кинули веревку и вытащили… А по-моему, спуститься можно.
- Давай попробуем?
- Давай! - живо и просто откликнулась Витька, и я понял, что это всерьез.
- В другой раз, - неловко отшутился я.
- Тогда пошли… Будь здоров! - крикнула Витька в пропасть и вскочила на ноги.
- Здоров!.. - гоготнул великан.
Мне еще хотелось поговорить с ним, но Витька потащила меня дальше.
Новое эхо - по словам Витьки, "звонкое, как стекло", - гнездилось в узком, будто надрез ножа, ущелье. У эха был тонкий, пронзительный голос, даже басом сказанное слово оно истончало до визга. И что еще противно: провизжав ответ, эхо не замолкало, а еще долго попискивало мышью в каких-то своих щелях.
Мы не стали задерживаться у расщелины и пошли дальше. Теперь нам пришлось карабкаться вверх по крутому склону, то покрытому бурой жесткой травой и колючками, то голому, полированно-скользкому. Наконец мы оказались на уступе, заваленном огромными каменными глыбами. Каждая глыба что-нибудь напоминала: корабль, танк, быка, голову, которую победил Руслан, поверженного воина в доспехах, береговое орудие с отбитым стволом, верблюда, пасть ревущего льва, а то и части тела искромсанного гиганта: нос с горбинкой, ушную раковину, челюсть с бородой, могучий, так и не разжавшийся кулак, босую ступню, лоб с завитками кудрей…
Все эти закаменевшие существа, части существ, предметы, одетые камнем, перебрасывались, будто мячом, прозвучавшим среди них словом, с мгновенной быстротой и резкой краткостью отражая гранями звук. Тут-то и обитало "гороховое" эхо…
Но самым удивительным было эхо, о котором Витька ничего не сказала мне. Мы не шли к нему, а ползли по круче, цепляясь за выступы, за лишайник, сухие кусточки. Из-под наших ног и рук осыпались камешки, увлекали за собой более крупные камни, позади нас творился непрестанный грохот. Когда я оглянулся, то подивился малости той высоты, которая кружила нам голову на обрыве. Море уже не казалось отсюда гладью: беспредельное, неохватное, оно сливалось с небом, образуя с ним единую сферу - купол, царящий над всем зримым простором. И Чертов палец, подчеркивая нашу высоту, вновь умалился до торчка.
Витька остановилась у полукруглого темного провала, ведущего в глубь горы. Я заглянул туда и, когда глаза несколько привыкли к темноте, увидел сводчатую пещеру с длинными бородами каменных сосулек. Стены источали зеленое, красное, синее мерцание, из пещеры тянуло затхлостью склепа, и я невольно отшатнулся.
- Здравствуй! - крикнула Витька, сунув голову в дыру.
И будто заухали, сталкиваясь, пустые бочки, под сводом тяжко отдавалось: "бом!", дребезжало по углам и низким охом наконец вырвалось наружу, словно сама гора испустила дух.
С почтительным изумлением глядел я на Витьку. Худая, крапчатая, с трепаными сивыми волосами, острыми клычками в углах губ, с зелеными блестящими глазами - она сама казалась мне сейчас такой же сказочной, как и сокровенный мир, в который она ввела меня.
- А ну, крикни! - приказала Витька.
Я наклонился и "ахнул" в маленький черный рот горы. И опять там заухало, заверещало, а затем дохнуло мне в лицо нездешним гнилостным холодом. Ужасное одиночество охватило меня вдруг, одиночество и беззащитность посреди этого каменистого, отвесного, из круч и падей, мира, населенного загадочными дикими голосами.
- Пойдем, - сказал я Витьке, выдавая свое смятение. - Пойдем отсюда!..
Дальнейший наш путь я воспринимал как бесконечное падение вниз. На этом пути мимо нас снова промелькнули и каменное кладбище, и Чертов палец, и больной, источенный орешник, и взлетающие на цепях, хрипящие в удушье лесниковы псы, и другой - полный силы - орешник. Наше падение оборвалось в сухой балке, огибавшей поселок со стороны гор.
- Ну что, интересно было? - спросила Витька, когда мы ступили на нашу улицу.
Я вновь чувствовал себя в безмятежной привычности, и Витька уже не казалась мне сказочной хозяйкой горных духов. Просто карзубая, костлявая, некрасивая девчонка. И перед этой-то девчонкой я праздновал труса!
- Интересно… - сказал я лениво. - Только какая же это коллекция?
- А тебе лишь бы в коробку да за пазуху?..
- Нет, отчего же… А только эхо каждому откликается, не тебе одной.
Витька как-то странно, долго посмотрела на меня.
- Ну и что же, мне не жалко! - сказала она, тряхнув волосами, и пошла к своему дому…
Мы подружились с Витькой. Вместе облазили Темрюк-каю и гору Свадебную, и на Свадебной, в гротике, нашли квакающее эхо. А вот Темрюк-кая, с ее отрогами, мощными склонами и остро вонзающейся в небо вершиной, оказалась совсем бесплодной…