Стекольщик прикрыл глаза, перевел дух и дал замах руке, сжимавшей бомбу, и тут адъютант отдал честь и кинулся к машине, получив на прощание щипок в круглую попку.
Стекольщик быстро огляделся, у него было в распоряжении несколько мгновений.
Машина дергалась, но не трогалась с места <…>.
Генерал вынул из кармана портсигар, достал тонкую папиросу, щелкнул зажигалкой. Ветер отвлек язычок пламени от кончика папиросы. Прикрывая огонек рукой, генерал повернулся лицом к стекольщику. За его спиной козлил, не трогаясь с места, "даймлер" с адъютантом.
Стекольщик огляделся, преследователи приближались.
- Такая ваша планида! - с хмурой усмешкой произнес стекольщик и размахнулся.
Все произошло почти одновременно: рванулась машина, вынеся адъютанта из смертного круга, выдохнулся голубой дымок после первой и последней затяжки генерала, скрыв его лицо, прогремел чудовищной силы взрыв.
Казалось, площадь из края в край забрызгало кровью. Всюду - обрывки одежды, шмотья мяса, внутренностей, обломки костей. В луже крови лежал и стекольщик, а вокруг блистала стеклянная хрупь, в которую превратилась его ноша.
Когда филеры и часовые навалились на стекольщика, он открыл глаза и сказал:
- Я живой…
- …Я живой! - произнес со сна лежащий на тюремной койке узник и открыл глаза.
Мы сразу узнаем сильное, надбровно-челюстное лицо стекольщика-бомбиста.
Секунду-другую он словно привыкает к своему унылому и пустынному обиталищу; зарешеченное высокое оконце, параша в углу у двери, табуретка у изголовья тощего ложа, затем рывком сбрасывает тело с койки. На нем та же одежда, кроме фартука, в которой он был на площади, левое плечо перебинтовано.
Арестант выходит на середину камеры и приступает к гимнастическим упражнениям. Он мощно, упруго приседает, делает дыхательные движения, отжимается с помощью одной - здоровой руки от пола, после бега на месте работает корпусом, чередуя наклоны и повороты. Видно, что утренняя гимнастика ему не в новинку - так отработано каждое движение, так ровно и глубоко дыхание его мощной груди.
Дверь скрипнула, заглянул служитель:
- Скоро ты окочевряжишься?
- А тебе-то что? - не прерывая упражнений, огрызнулся узник. - Твое дело парашу вынести и сполоснуть хорошенько. Я не намерен смрадом дышать.
- Твой смрад, не мой, - угрюмо отозвался служитель.
- А ты, видать, из тех, кто горазд собственную вонь нюхать?
Узник нагибался, касаясь пола чуть не всей ладонью здоровой руки и предоставляя тюремщику любоваться своим задом.
Тот злобно ощерился, но ничего не сказал. Он ступил в камеру, взял парашу и вышел.
Узник закончил упражнения несколькими дыхательными движениями, сводившими лопатки воедино, после чего, сняв куртку, приступил к умыванию над тазом. Он все делал основательно, не спеша. Раненая рука ему мешала, по его лицу проскальзывала гримаса боли.
Вернулся служитель с отмытой парашей в одной руке, с кружкой чая и куском хлеба в другой.
- Ты бы еще завтрак в парашу положил, - бросил ему узник.
- И положу, коли захочу.
- А ты захоти, - побледнев, тихо, почти шепотом сказал узник. - Я тебе этой парашей башку проломлю. Мне что - дальше смерти?
- Скорей бы уж тебя!.. - проворчал служитель, не слишком стараясь быть услышанным.
Он ткнул парашу в угол, положил завтрак на табурет и поспешно вышел.
- За оскорбление осужденного - под суд! - пустил ему вдогон как-то недобро развеселившийся узник.
Жесткая улыбка лишь на миг коснулась его губ, он сказал с ненавистью:
- Холуи власти!..
Сел на койку. Снял ломоть хлеба с кружки, сразу ударившей запертым в ней паром. Пар превратился в голубой выдох дыма, скрывшего лицо сиятельного курильщика. И тут же громыхнул взрыв, как будто сотрясший камеру.
- Хорошо! - прошептал узник. - Как хорошо!.. Он задумчиво жует хлеб, запивая горячим чаем…
…Маленькая голубятня на задах скособоченного одноэтажного домишки, приютившегося на окраине заштатного городка Ардатова Нижегородской губернии. Старая липа, две-три худосочные березки, куст сирени, яблоня.
В зависимости от времени, когда будут производиться съемки, деревья будут либо в клейкой весенней листве, а яблоня в цвету, либо в чуть усталом летнем наряде, либо в золоте и багреце осени.
Пожилой, худой, как щепка, человек с впалой грудью чахоточника тяжело спускается с крыши сараюшки по лестнице-времянке, держа в руке белую голубку так называемой чистой породы.
Сделав передышку на своем коротком пути и откашлявшись, он достал из кармана кацавейки кусочек хлебного мякиша, сунул в рот и поднес к клюву голубки. Та жадно стала выклевывать хлеб у него изо рта.
- Гуленька!.. Гуленька!.. - ласково запричитал старик, когда голубка выклевала весь мякиш у него изо рта, поглаживая ладонью ее головку.
Он спустился на землю, где на лавочке, понурив кудлатую голову, сидит знакомый нам узник-стекольщик-бомбист Дмитрий Старков (только худее и острее скулами юного лица) и жадно курит козью ножку.
Голубятник - ссыльнопоселенец из поляков - Пахульский, искоса глянув на Старкова, стал усаживать в деревянную клетку с откидной сетчатой передней стенкой белую голубку. Он привязал ее за ножку и насыпал корму. Лишь после этого обратил внимание на своего угрюмого визитера.
- Хватит переживать, - сказал Пахульский с приметным польским акцентом. - Провалил!.. Провалил!.. Сколько покушений проваливалось, и никто не разводил слезницу.
- Я не развожу, - с тоской произнес Старков. - Но тошно, от себя тошно. Террорист!.. Сопля на заборе.
- Хватит! - оборвал его Пахульский. - Никто не застрахован от неудач. То, что произошло с тобой, даже нельзя считать провалом. Скорее, болезнью роста.
- Все равно, я себе не прощу.
- Сделаешь дело - простишь. У меня к тебе другие претензии, куда серьезней.
- Какие? - не глядя на Пахульского, с натугой спросил Старков.
Пахульский ответил не сразу, надсадный, задушливый кашель сотряс его впалую грудь. Откашлявшись, больной вынул носовой платок и утер рот. На платке остается красное пятно.
- Молодость упряма и самоуверенна, - сказал он. - Но у тебя этот порок затянулся. Я же предупреждал: действуй в одиночку. Александр II погиб от бомбы Гриневецкого, а повесили пятерых.
- Бросил бомбу один, а готовили покушение всей группой, - пробормотал Старков.
- Тут коренится главное заблуждение! - вскричал больной и опять закашлялся. Утеревшись и отдышавшись, он продолжал: - Я застрелил полицмейстера в Нижнем Новгороде, взорвал автомобиль самарского вице-губернатора со всей начинкой, а тут, в Ардатове, даже не заметили моей отлучки. На меня не пало ни малейшего подозрения, потому что власти знают: я не вхожу ни в какую организацию.
- А чем мне навредил рязанский кружок?
- Ненужной информацией. Ты мог убить полицмейстера Косоурова своими силами. Неделя на выяснение его распорядка и один выстрел в упор на паперти. Они подвели тебя, Косоуров обязан им своей жизнью.
- Я вернусь и убью его, - скрипнул зубами Старков.
- И дурак будешь. Дался тебе этот Косоуров! Он посадил твоего приятеля, на то и полицейский. А человек он незлобивый, пожилой, усталый неудачник. Вдовец с двумя перезрелыми дочками на руках. Он больше об их судьбе думает, чем о службе. Рязань при нем стала Меккой для террористов. Здесь они могут расслабиться, передохнуть. В тюрьме не бьют, сносно кормят, отличная библиотека.
- Я проведу там ближайший отпуск, - съязвил Старков. - А говорите вы слово в слово, что и те… кружковцы.
- Только не под руку. Косоуров все равно частица преступного режима, и коль ты его приговорил, то следовало осуществить.
- Ничего не понимаю!.. Вы противоречите самому себе.
- Ничуть. Я говорю сейчас с твоей позиции. Сам же категорически против такого вот пустого и вредного расхода сил. Косоуров - не мишень. Когда летит гусиная стая, в кого надо целить?
- Не знаю. Я сроду не охотился.
- В вожака. Стая сразу развалится. Остальных ничего не стоит перебить. Понял? Уничтожать надо только главных, тех, на ком держится режим. Их не более тысячи человек. Неужели во всей России не найдется тысяча смелых и самоотверженных молодых людей, готовых положить голову за народ? Сам я даром терял время и силы. А теперь знаю, что надо делать, да не могу. Моя песня спета.
- Да, - бросил оценивающий взгляд на чахоточного Старков. - Похоже, вам не выкарабкаться.
- Молодец! - одобрил больной. - Так и надо в нашем деле. У тебя получится. Ты безлюбый.
- А кого мне любить? - усмехнулся Старков. - И за что?
- Любить можно только ни за что. Если за что-нибудь, то это не любовь. Для террориста любовь - пагуба.
Новый сокрушительный приступ кашля сотряс тщедушное тело Пахульского.
Старков хладнокровно ждал, когда приступ прекратится.
- Я хотел бы взять от вас как можно больше, пока вы еще…
- …дышите, - подсказал больной, растирая грудь.
- Да, - подтвердил Старков. - Назовите мне цель.
- Я уже называл, но ты пропустил мимо ушей. Тебе Косоурова подавай. Враг номер один!..
- Я дурак. Признаю и подписываю. Дурак, слабак, сопля. Назовите мне имя. Больше осечки не будет.
- Думаешь, я скажу: царь? Он тебе не по зубам, к тому же полное ничтожество. Самое мощное дерево в романовском саду - Великий князь Кирилл. Все Романовы ублюдки, но самый ублюдочный ублюдок - эта верста в мундире. Реакционер из реакционеров, душитель свободы, на войне - чума для солдат, стержень подлой системы. Тупой, высокомерный истукан и еще мужеложец.
- Что он вам сделал?
- Мне? - удивился больной. - Ровным счетом ничего. Но убрать его - значит подрубить корни династии.
- Я уберу его, - без всякого пафоса, со спокойной уверенностью сказал Старков.
Глаза больного лихорадочно блеснули.
- Я тебе верю. Послушай, оставь пистолет. Бомба куда надежней. Обучись ее сам начинять и метать. Главное, правильно выбрать место. Лучше на безлюдье. Прохожие опасны. - Больной говорил все быстрее и быстрее, словно боялся, что не успеет высказаться. - Бери клиента у места службы. Самое надежное. Выверенный ритуал. Минимум неожиданностей. Привычные движения. Обыденность, рутина, автоматизм - лучшая гарантия успеха. Ты меня понимаешь?
- Говорите, говорите!.. - жадно попросил Старков.
- Тщательно изучи место и всех, кто там живет или бывает. Каждую мелочь приметь, собаку, кошку, крысу. Не торопись. Узнай клиента лучше, чем самого себя: его манеры, привычки, жестикуляцию, даже нервные тики. Почувствуй его изнутри, стань им, тогда не будет нечаянной ошибки. И главное, самое главное… - Он замолчал, тяжело дыша.
- Что главное?.. Говорите!.. - подался к нему Старков. Но Пахульский слышал сейчас не его, а разволновавшуюся голубку. Она топталась в клетке, подскакивала, издавая зазывные нутряные звуки.
В бледно-голубом небе козыряла голубиная стая. Пахульский сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. От этого горлового усилия он опять закашлялся, заплевался.
От стаи отделился голубь - красавец турман и стремительно спланировал на лоток клетки. Воркование голубки перешло в мучительный любовный стон. Турман чувствовал западню, он испуганно водил головкой. Но страсть пересилила, он скакнул к голубке.
Пахульский дернул веревку - ловушка захлопнулась. Он перевел взгляд на Старкова:
- Не надейся на спасение. Думать, что уцелеешь, - значит провал. Нельзя в оба конца рассчитывать: и дело сделать, и шкуру спасти. Надо твердо знать, - чахоточный вперил свой воспаленный взгляд в лицо Старкову, - тебя схватят, осудят и повесят…
…Ржавый стук открываемой двери вернул узника в сегодняшний день.
В камеру вошел рослый медсанбрат в грязноватом, некогда белом халате.
- Почему раньше времени? - спросил Старков.
- А что, от дел оторвал? - не слишком любезно отозвался санитар, пристраивая на табурете свою сумку с бинтами и мазями. - К тебе гости придут.
- Какие еще гости? - Старков стащил рубашку через голову.
- Начальство, - проворчал санитар. - А какое - мне не докладывают.
Он принялся перебинтовывать руку Старкову, делая это размашисто и небрежно.
- Объявят о казни? - догадался Старков и как-то посветлел лицом. - Зачем тогда перевязывать? Для виселицы и так сойдет.
- Чего тебе объявят, мне неведомо, - тем же враждебно-резонерским тоном сказал санитар. - А порядок должон быть. Врач завсегда осматривает осужденного перед казнью.
- Здоровье - это главное? - хмыкнул Старков. - Разве можно простуженного вешать? Гуманисты, мать их!.. Эй, полегче, чего так дергаешь?
- Ишь какой нежный! Чужой жизни не жалеешь, а к самому не притронься.
- Я нежный! - дурачился Старков. - И вешать меня нельзя - ручка болит. Вот подлечите - тогда другой разговор. Да при таком санитаре я тут до старости доживу.
- Авось не доживешь, - злобно пообещал санитар, закрепляя повязку.
Он собрал свою сумку и пошел к двери.
- Тебе на живодерне работать - цены б не было! - крикнул ему вдогон Старков.
Он прилег на койку, закрыл глаза, и сразу подступило видение…
Он сжимает в руке бомбу…
Великий князь, провожающий взглядом своих сыновей… Подъезжает "даймлер", откуда выскакивает молоденький адъютант с бюваром в руке, бежит к Великому князю…
Филеры начинают свое обходное движение к бомбисту…
С другой стороны приближаются унтер и солдат.
Все последующее идет в замедленном изображении.
Великий князь похлопывает адъютанта, обнимает за талию, треплет за ушком…
Гороховые пальто все ближе…
Стражники все ближе…
Адъютант прыгает в машину. Она козлит…
- Такая ваша планида! - шепчет Старков и замахивается бомбой…
Рванулась машина прочь…
Выдохнул голубой дымок Великий князь…
Чудовищный взрыв расколол мироздание…
- Хорошо, - шепчет лежащий на койке Старков. - Как хорошо!..
…Другое видение населяет вакуум его отключенного от деятельной жизни сознания.
Старков сидит за самодельным столом в крошечном закутке - земляной заброшенной баньке - и при свете керосиновой лампы начиняет бомбу. Перед ним аптекарские весы, мешочки с селитрой, порохом, бутылочки с кислотами, пружинки, проволочки, куски разного металла. Он так ушел в свое тонкое и опасное занятие, что не сразу услышал сильный стук в дверь.
Но вот услышал, и рука сама потянулась за револьвером. Он оглянулся, ветхая дверца вот-вот готова сорваться с петель - ее пинают снаружи ногами.
Старков спрятал револьвер в карман кацавейки, взял тяжелый молоток, подошел к двери и откинул крючок.
Перед ним стоял мальчик лет двенадцати с заплаканными глазами.
- Чего не отворяешь? - сказал он басовитым от слез голосом.
- А ты почем знал, что я тут? - подозрительно спросил Старков, но молоток отложил.
- Где же тебе еще быть? Все знают, что ты тут книжки учишь. Идем, тетка Дуня помирает.
- Какая тетка Дуня?
- Ты что, зачитался или вовсе дурак? Да твоя маманя. Сердце у ней.
- Ладно, ступай. Я мигом…
…У свежевырытой, рыжей на снежном фоне могилы стоит отверстый гроб. В нем лежит маленькое, выработавшееся тело далеко не старой женщины - ее русая голова едва тронута сединой, в узловатых пальцах белый платочек. У гроба - пять-шесть соседских женщин и мальчик, принесший Старкову скорбную весть.
- Заколачивайте, - говорит Старков могильщикам. Лицо его сухо.
Глухо и скучно колотит молоток по шляпкам гвоздей. Ворона прилетела на соседнее дерево, сутуло уселась на ветку и вперила темный зрак в привычную ей, кладбищенской старожилке, человечью печаль.
Стучат комья мерзлой земли о крышку гроба.
Вырастает могильный холмик.
К Старкову подошел благообразный старик в полушубке и волчьем малахае. Протянул ему узелок:
- От их степенства Феодора Евстахиевича.
- От кого? - рассеянно спросил Старков.
- От хозяина усопшей. Поминальное утешение, - с почтением к дарителю сказал старик, снял малахай, перекрестил лоб, поклонился могиле и важно пошел прочь.
Старков так же рассеянно пошевелил рукой сверток: уломочек домашнего пирога с вязигой, жамки, кусок колбасы.
- Немного же вы заслужили, маманя, за двадцать лет собачьей преданности.
Размахнулся и швырнул узелок с гостинцами в кусты…
…Старкова-узника вернул к действительности ржавый звук открываемой двери. Не меняя позы, он скосил глаза.
В камеру ступил надзиратель. Заботливо придерживая дверь, дал войти еще троим: прокурору, начальнику тюрьмы и врачу.
- К вам господин прокурор, - сказал начальник тюрьмы. - Может быть, вы потрудитесь встать?
- Это обязательно? - спросил Старков. - По-моему, только приговор выслушивают стоя. Вашу новость я могу узнать лежа. Еще успею и настояться, и нависеться.
- Что вы болтаете? - грубо сказал начальник тюрьмы. - У господина прокурора есть сообщение для вас.
- Я хотел напомнить вам, - красивым баритоном сказал прокурор, - что срок подачи прошения на высочайшее имя о помиловании истекает через два дня.
- Как время бежит! - вздохнул Старков. - Совсем недавно было две недели.
- Молодой человек, - взволнованно сказал врач, - жизнь дается только раз.
- И надо так ее прожить, - подхватил Старков, - чтобы не было стыдно за даром потраченные дни. Я знаю школьные прописи. И мне не будет стыдно.
- Не рассчитывайте на отсрочку, - каким-то сбитым голосом произнес прокурор.
- А я и не рассчитываю, - равнодушно произнес Старков и закрыл глаза.
Посетители покинули камеру. В коридоре врач сказал:
- Среди террористов нередки люди твердые, но такого я еще не видел, - и промокнул лоб носовым платком.
- Я не верю в подобное мужество, - покачал головой прокурор. - Это эмоциональная тупость. Отсутствие воображения. Душевная жизнь на уровне неандертальца. Он лишен всех человеческих чувств.
- Кроме одного, - тихо сказал врач, - ненависти.
- Тем хуже, - нахмурился прокурор. - Там, - он подчеркнул <…> а раскаяния.
…Камера.
Входят те же люди: прокурор, начальник тюрьмы, врач и новое лицо - моложавый священник с жидкой бороденкой.
Старков встает. Он ждал их и потому в полном сборе: умыт, тщательно выбрит, застегнут на все пуговицы.
Сцена идет под громкую, торжественную, героическую музыку. Мы не слышим слов, да они и не нужны - все понятно по жестам и выражению лиц.
Прокурор зачитывает бумагу об истечении срока для кассационной жалобы, которым осужденный не воспользовался, в силу чего приговор будет приведен в исполнение.
Старков спокойно, чуть иронично выслушивает давно ожидаемое решение своей участи.