Как бы там ни обстояло дело с "людьми, тупеющими от речей", ему опять пришлось прибегнуть к митингам и ораторам. "У нас лучшие агитаторы. И днем и ночью они находятся непосредственно в массах".
Геббельс вызвал лидеров всех других партий на политические дебаты. Но большинство из них уже были стреляными воробьями и не ответили на вызов. Лишь гугенберговской Немецкой национальной народной партии хватило смелости пригласить Геббельса на свой митинг. 19 октября он и двое гугенберговцев должны были выступить с одной трибуны, а потом провести дискуссию. Ему представилась неплохая возможность, и он ее использовал наилучшим образом.
"После обеда я работал, а потом с волнением ждал начала сражения… В шесть тридцать позвонили и сказали, что перед местом предстоящего митинга творится бедлам. Народопартийцы не справились, они оказались слишком слабы, чтобы удержать толпу. Тысячи наших людей запрудили улицы…
Сотни уже просочились в зал неведомо как. Народопартийцы толпились у входа, потрясали билетами, но войти внутрь уже не могли. Председатель рвал и метал. Мог ли он подумать, что в зал набьются одни нацисты, которых он щедро оделил билетами?
Перед началом меня на плечах внесли восторженные парни из СА. Наши люди вопили так, что невозможно описать. Дебаты были выиграны, еще и не начавшись".
Председатель боялся, что толпа вздернет его на фонаре, если он помешает Геббельсу. Оба оратора, которые должны были вести дискуссию с Геббельсом, с трудом слышали сами себя. Наконец председатель взмолился и попросил Геббельса утихомирить аудиторию. "Я был вынужден встать рядом с оратором, чтобы он мог продолжить свою речь".
Тотчас же после митинга он отправился в редакцию "Ангрифф". "Мы отпечатали миллион экземпляров, так как опасались, что народопартийцы пустят в ход свою мощную прессу и превратят нашу победу в поражение. В три часа мы закончили, а в шесть газета уже продавалась".
Речи, речи и опять речи. "Я говорил и говорил, говорил так много, что уже не помнил, где, как и когда". Но он знал, что, несмотря на все его усилия, партия потеряла до миллиона голосов.
"Национал-социалистическое движение оказалось в очень трудном тактическом положении, – писал он впоследствии об этом времени. – На предыдущих выборах мы собрали много голосов тех, кто поверил, что с победой партии они будут вознаграждены. Однако партия оказалась еще дальше от победы, чем прежде, и наши попутчики покинули нас".
7
Он был прав. Нацисты потеряли более двух миллионов голосов, что соответствовало тридцати четырем мандатам в рейхстаге. Они так и остались самой крупной партией, но все же их ореол непобедимости потускнел. Геббельс не пытался дурачить ни себя, ни друзей. "Нам нанесли ощутимый удар", – признавал он 6 ноября. Нацистам грозила катастрофа. "Отчет о финансовом положении выглядит совершенно безнадежно, – продолжил он 11 ноября. – У нас одни долги и обязательства, а после поражения достать значительную сумму денег нет никакой возможности".
За коммунистов проголосовало более шести миллионов немцев. Чтобы забрать себе их голоса, Геббельс продолжает наступление на "аристократов", собравшихся вокруг фон Папена. Одновременно он изо всех сил раздувает страсти вокруг "коммунистической угрозы". Не проходило и дня без того, чтобы толстосумам, финансировавшим Гитлера, не напоминали: если нацисты не придут к власти, в Германии наступит коммунизм.
Его политика запугивания не прошла бесследно для окружения Гинденбурга. Фон Папен был вынужден уйти. Престарелый фельдмаршал опять продемонстрировал, что выскочка-ефрейтор ему не ровня, и осадил фюрера. Преемником фон Папена стал генерал Курт фон Шлейхер, могущественный интриган, долгое время пребывавший за сценой и кооперировавшийся то с Гитлером против Брюнинга и фон Папена, то наоборот – в зависимости от того, на чьей стороне была сила. Теперь, по зову Гинденбурга, он вышел на авансцену, чтобы приструнить Гитлера.
Геббельс, предпочитавший оставаться за кулисами и схожий в этом со Шлейхером, мог оценить новую обстановку лучше других. Он написал в "Ангрифф": "Ныне генерал фон Шлейхер, державшийся всегда в тени, вышел на свет общественного мнения. Не думаем, что это сослужит ему хорошую службу, поскольку всем давно известно, что тень человека всегда больше его самого".
Однако нацистов это не утешало. Тенденция в расстановке сил была неблагоприятная. На выборах в Тюрингии, сутки спустя после назначения фон Шлейхера, они потеряли почти сорок процентов голосов. "Положение катастрофическое", – замечает Геббельс.
Грегор Штрассер, руководивший организационным отделом и все еще второй человек в партии, пришел к убеждению, что нацисты миновали пик своего могущества. Сейчас или никогда, решил он и стал ратовать за объединение с другими партиями. Его решение ускорило окончательный разрыв с Геббельсом.
За девять лет до этого Штрассер "открыл" Геббельса. Он дал ему первый шанс проявить себя. После того как Геббельс стал гауляйтером Берлина, между ними началось своеобразное соперничество, которое совсем обострилось, когда геббельсовская "Ангрифф" вытеснила штрассеровские газеты из Берлина. Но с тех пор признаков открытой вражды не было, и ничто не указывало на явную ненависть Геббельса.
Теперь Штрассер вступил в переговоры с генералом фон Шлейхером. Он загодя пытался убедить Гитлера в том, что настало время пойти на компромисс. В том, как дальше развивались события, нет полной ясности. Известно только то, что Гитлер ехал в Берлин, и Штрассер встречал его на вокзале. Но он ждал фюрера зря, потому что Геббельс с Герингом успели сесть в тот же поезд уже на подходе к столице и по дороге убеждали Гитлера в своей правоте. Геббельс и, возможно, в меньшей степени Геринг сознавали, что, несмотря на антинацистские тенденции, у партии еще сохранялись шансы достичь своих целей, и прежде всего потому, что другой партии такой ориентации не было.
Затем события стали развиваться стремительно. Гитлер объявил, что не будет участвовать в сделке, после чего Штрассер снял с себя полномочия, упаковал чемоданы и исчез из Берлина. Гитлер не ожидал, что тот зайдет так далеко. Он встревожился. "Если в партии произойдет раскол, мне останется только пустить себе пулю в лоб!" – кричал он.
Следующие три дня решали все. Собери Штрассер воедино всех своих сторонников в партии, и Гитлеру, Геббельсу и всему движению пришел бы конец. Как ни странно, он не сделал ничего подобного. Таким образом, Гитлеру выпал неоценимый случай убедиться в преданности своих людей, хотя Геббельс втолковывал всем и каждому, что Штрассер "годами строил козни и вредил". Несколько дней спустя угроза раскола миновала. Возобладало мнение, что партия обойдется и без "второго номера". Штрассеровские учреждения были закрыты, а часть его функций возложена на Геббельса. "Его наследство растащили на куски", – цинично заметил Геббельс.
Приближалось Рождество. Экономический кризис углублялся. Число безработных достигло головокружительной цифры 7 000 000 человек. В то время как женщины еще могли найти работу за меньшую плату, многие мужчины оставались без заработка на протяжении двух, трех, а то и пяти лет. Улицы заполняли нищие.
Магда Геббельс заболела и была отправлена в больницу. Геббельс провел безрадостный Сочельник у ее постели. На Рождество он отправился в Берхтесгаден. Магда должна была присоединиться к нему в канун Нового года. Вместо этого Геббельсу позвонили из Берлина и сообщили, что ее состояние ухудшилось. Когда он попытался дозвониться сам, оказалось, что телефонная линия отключена из-за снежной бури. Заказать самолет тоже оказалось невозможным. Он сумел связаться с Берлином через тридцать шесть часов и узнал, что лучше ей не стало.
Но за эти тридцать шесть часов он придумал, как спасти партию.
8
Последовавшие затем дни стали, возможно, самыми лихорадочными в жизни Геббельса. Он не покидал больницу больше чем на несколько часов. Одновременно он день и ночь разрабатывал новый план, который должен был принести успех. В сущности, он был предельно прост: выиграть предвыборную кампанию в Липпе, самой маленькой земле в составе Германии, где менее 150 000 человек проживало на территории менее 1200 квадратных километров. Кто там придет к власти, не имело никакого значения. Там не было крупных городов, главным образом поселки и деревушки.
Расчет Геббельса был верен: ни одной партии соперников не было дела до Липпе. Никто из их лидеров даже не бывал там, поэтому нацистам не составляло труда одержать там убедительную победу, показав тем самым, что антинацистские настроения уже в прошлом. "Мы намерены сосредоточить все силы именно там, чтобы восстановить свой престиж, – откровенно признал Геббельс 3 января. – Партия покажет, что она способна одержать победу".
Мысль лежала на поверхности, в то же время в ней была искра гениальности. Но даже на такую незначительную кампанию, как оказалось, трудно найти деньги. "Я занял для начала кампании всего двадцать тысяч марок", – признался позднее Геббельс. Неделями раньше он тратил миллионы.
Влиятельные берлинские газеты смеялись над нацистами, Геббельс не замечал их насмешек. "В первый же вечер я выступал трижды, преимущественно в маленьких деревнях. Собирались все жители… Все идет прекрасно, лучшего нельзя и желать. Я снова общаюсь с людьми… Я говорю просто и убедительно".
Другие нацисты делили с ним эти обязанности. Геринг, Фрик, даже Гитлер выступали перед крестьянами и горожанами захолустного Липпе. Те же люди, которые произносили речи перед несметными толпами, теперь "стояли на трибуне в заштатном городке и обращались к аудитории в пять, шесть, от силы в семь десятков человек".
Все две недели кампании Геббельс почти не бывал дома. Два-три раза в день он звонил и справлялся о здоровье Магды. Ему отвечали, что ее состояние улучшилось, но не намного. От него скрывали, что врачи уже приговорили ее. Один Гитлер знал, насколько плохо обстоят дела. Но в конце концов она чудесным образом пошла на поправку, а к концу кампании ее жизнь уже была вне опасности. Только тогда Гитлер открыл правду Геббельсу. Геббельс отметил этот факт в дневнике без комментариев. "Политическая обстановка все еще пребывает в брожении", – гласила следующая запись.
Нацисты одержали еще одну впечатляющую победу. Геббельс заявил: "Партия опять устремилась вперед". Этот факт был намного важнее, чем результат кампании сам по себе. "Выбор граждан Липпе – далеко не местное дело, – комментировал Геббельс в "Ангрифф" 20 января. – Это проявление чувств, которые охватили граждан всей страны. Огромные массы опять пришли в движение, и движутся они к нам".
Тем временем состоялась важнейшая встреча. В доме кельнского банкира барона Курта фон Шредера Гитлер встретился с фон Папеном, к которому еще недавно питал отвращение, и несколькими промышленными магнатами, среди которых был Фриц Тиссен. Гитлера уверяли в том, что самые неотложные долги партии будут погашены, и обещали поддержку в борьбе с правительством Шлейхера. "Бароны и те, кто на самом верху", как их именовал Геббельс в своих обличительных статьях, отдавали себя в распоряжение фюрера. Неужели они не знали, что его звезда вот-вот закатится, что народ настроен против него? Знали, но именно поэтому бросились его спасать. Они прекрасно понимали, что через шесть – восемь месяцев нацистская партия может сойти со сцены и тогда не останется ни одного популярного движения, на которое магнаты и юнкеры могли бы опереться. Теперь или никогда. Господа из Кельна решили, что теперь.
"Правительство потеряло доверие, – злорадствовал Геббельс. – Давайте спросим в рейхстаге: действует ли еще правительство Шлейхера? И если да, то что оно намерено предпринять?"
Шлейхер ушел в отставку 28 января. 30 января 1933 года Гинденбург опять принимает Гитлера. Геббельс отнесся к известию скептически. "Всякое может случиться и сорвать наши планы", – подумал он. Но через несколько часов он узнал, что ничего случиться уже не может. "Это похоже на сон, – второпях записывал он. – Вильгельм– штрассе наша".
Вечером сотни тысяч людей прошли маршем мимо рейхсканцелярии, распевая "Хорста Весселя" и приветствуя фюрера в принятой нацистами манере. "Родился новый рейх! – гордо возвестил Геббельс. – Четырнадцать лет труда принесли нам победу. Мы достигли цели. Германская революция началась".
Грандиозное шествие затянулось далеко за полночь. Огни факелов в руках участников были видны далеко в ночной темноте, а их голоса разносились эхом по городу. Гитлер, как и другие партийные бонзы, чувствовал себя на вершине счастья. Лишь Геббельс, стоявший позади фюрера, казался спокойным. Он смотрел на шествие отрешенным взглядом. В конце концов, он организовал и провел столько парадов, что зрелище еще одного не трогало его. Размах не вызывал в нем благоговения. Не в его натуре было обманывать себя и тешить самолюбие. Вот о чем он думал, глядя на ликующую толпу: "Все поменялось. Никто не сомневается в нашей победе. Попробуй теперь найди тех дезертиров, из-за которых мы лишились двух миллионов голосов два месяца назад".
Даже в час торжества Геббельс ничего не забывал и не испытывал к соратникам ничего, кроме презрения.
Они шли час за часом. Гитлер улыбался и салютовал им. Позади него стоял незаметный Геббельс…
Часть вторая
Власть
Глава 1
Диктатор
1
Нигилист Петр Степанович Верховенский из "Бесов" Достоевского утверждал, что "жаждет лучшего" и готов, "действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние". Книга оказала значительное влияние на молодого Геббельса. Геббельс в юные годы во многих отношениях так походил на Верховенского, что временами казалось: начинающий пропагандист мыслит и действует по его образу и подобию.
"В девять фюрер пришел к ужину, – записал Геббельс в дневнике 27 февраля 1933 года. – Мы слушали музыку и болтали. Вдруг раздался телефонный звонок. Горит рейхстаг! Я решил, что звонивший бредит, и даже не сказал ничего фюреру. Однако несколько других звонков подтвердили ужасную весть. Пламя полыхало над куполом рейхстага. Поджог!
Я поставил в известность фюрера, и мы помчались со скоростью более ста километров в час. Все здание уже было объято огнем. Нас встретил Геринг, скоро подъехал фон Папен. Уже выяснилось, что рейхстаг загорелся не случайно, его подожгли. Без сомнения, коммунисты предприняли отчаянную попытку захватить власть в атмосфере паники и террора…
Геринг тотчас наложил запрет на всю коммунистическую и социал-демократическую печать. Той же ночью руководство компартии было арестовано. Штурмовые отряды были подняты по тревоге и приведены в состояние боевой готовности… Мы с фюрером поехали в редакцию "Фелькишер беобахтер", чтобы без задержки готовить редакционные статьи и воззвания".
Не только коммунисты, но и тысячи других представителей оппозиции были схвачены той ночью. С самого начала стало ясно, что нацисты готовили переворот заранее. У полиции и у штурмовиков оказались готовые списки с именами и адресами жертв. Не могло быть совпадением и то, что в ту ночь 27 февраля, за неделю до предстоящих выборов, и Гитлер, и Геринг, и Геббельс, и Фрик, и прочие главари нацистов разъехались из Берлина.
По Германии поползли всевозможные слухи. Имя Германа Геринга всплывало везде, где бы ни упоминался пожар в рейхстаге. Но за хитроумным планом стоял не Геринг, а Геббельс. Берлинский департамент полиции узнал правду лишь по прошествии нескольких месяцев. В середине февраля бригаденфюрер Карл Эрнст, правая рука командира берлинских СА графа Хелльдорфа, созвал у себя дома на тайное совещание своих приближенных и сообщил, что перед ними поставлена задача совершить государственный переворот с целью раз и навсегда покончить с марксистами, а именно поджечь рейхстаг, где "слишком много болтают". Затем Эрнст объяснил, что в поджоге обвинят коммунистов, и обещал, что полиция не будет вмешиваться.
"…Действуя пожарами…" – сказал Верховенский. И Геббельс долго вынашивал мысль поджога рейхстага. Это он провел подготовительную беседу с Карлом Эрнстом 18 февраля, это он занимался отбором людей для операции, это он показал помещения в рейхстаге, которые надо было поджечь в первую очередь. Но самое главное, это он уверил Эрнста в том, что полиция не сунется в подземный переход между рейхстагом и домом Геринга.
У Достоевского пожар потрясает человека и "взывает к его собственным разрушительным инстинктам…".
Геббельс первым интуитивно понял, к каким далеко идущим последствиям приведет пожар в рейхстаге. Ему удалось убедить Гитлера, что непременно произойдет "нечто поразительное". Он даже отрепетировал с Гитлером вспышку ярости при виде пылающего здания.
Внутри объятого пламенем рейхстага был схвачен голландский коммунист Маринус ван дер Люббе, признавший потом свою вину. Геббельс использовал этот факт, чтобы обвинить всех коммунистов в целом, так как ему было совершенно ясно, что в одиночку такое крупное преступление совершить невозможно. А если у поджигателя были сообщники, то, несомненно, из числа коммунистов.
"Теперь мы просто обязаны пресечь коммунистическую угрозу, – рычал Геббельс в очередном номере "Ангрифф". – Чего еще ждать, когда двадцатичетырехлетний иностранный коммунист, нанятый русскими и немецкими заговорщиками, мечтающими разнести чуму по всему миру, смог поджечь рейхстаг? Разве мы не должны судить их шайку как закоренелых уголовников? Разве мы не вправе воздать им по заслугам? И разве Провидение не вознаградит тех немцев, которые освободят родину от этого наказания Божьего?"
Геббельс не стал дожидаться, когда Провидение подаст ему знак. Он требовал незамедлительных действий. Он умолял Гитлера повесить ван дер Люббе перед рейхстагом. Он убеждал и себя, и других в справедливости подобного наказания, а позже даже публично признал, что казнь входила в его первоначальные планы. Но существовала и другая причина столь сильного желания отделаться от ван дер Люббе: Геббельс сам готовил голландца к проникновению в рейхстаг, где тот должен был устроить свой потешный фейерверк, пока люди из СА делали настоящее дело.
Но здесь Геббельсу не повезло, так как старик Гинденбург отказался наотрез выставлять Германию в невыгодном свете ради спектакля. Ван дер Люббе должен был предстать перед беспристрастным немецким судом вместе со своими арестованными соратниками: Эрнстом Торглером, председателем коммунистической фракции рейхстага, болгарином Георгием Димитровым, руководителем центральноевропейской секции Коминтерна, и еще двумя болгарскими коммунистами – Поповым и Таневым.