"Конечно, – пишет Суханов, – большинство собрания не имело понятия о том, кто такой Мартов, какой он партии, что он доселе делал на свете – пока его слушатели при царизме мирно поживали и добра наживали… Поднялась вакханалия, в залах начался патриотический вой; "негодование" и "гнев" против немецких пособников стоном стояли в зале… Мартов был взволнован открывшейся перед ним картиной. У его ног волновалась темная стихия, которая была живой контрреволюцией. Казалось, эта темная сила физически напирает на трибуну и вместе на революцию, а щуплая фигурка Мартова, угловатая, скромная, невоинственная, героически противостоит жадному, нечленораздельному, бессмысленно рычащему чудовищу. Даже Троцкий не выдержал этого зрелища.
"Да здравствует честный социалист Мартов!" – закричал он, подбежав к трибуне… Глядя на "определившийся" съезд, волновался мой сосед – увядший, истрепанный травлей Стеклов: "Эх, надо бы им ответить! Эх, я бы выступил!" – "Так выступите", – не подумав, сказал я. – "Что вы, разве мне можно появиться! – ответил Стеклов. – Разнесут, разорвут…""
На следующий день съезд слушал доклад Либера об отношении к Временному правительству. "Переход всей власти в руки Совета РСД, – сказал он, – попытка осуществления этого лозунга обозначала бы во всероссийском масштабе… не усиление власти революционной в стране, а… распад единой революции, полную изоляцию рабочего класса… А за пределами организации рабочей демократии… область авантюр, сепаратных выступлений отдельных городов, область всероссийской анархии и военных диктатур".
Прения по докладу продолжались пять дней. Говорили красиво и долго. Слушать эти речи было невозможно, и Ленин, приехав на съезд, разговорился в кулуарах с левым эсером, членом Петросовета Петром Васильевичем Бухарцевым. Многих левоэсеровских лидеров Владимир Ильич хорошо знал еще по эмиграции. Но с активным левым эсером из числа "практиков" беседовать не приходилось.
В разговоре, пишет Бухарцев, "Ильич интересовался настроениями эсеров и особенно левого крыла. Он спрашивал о взаимоотношениях Виктора Михайловича Чернова с левым крылом и, дело прошлое, буквально выпытывал, имел ли Чернов к организации левого крыла с.-р. какое-либо отношение. "Хитрый мужиченко Чернов… Со всеми заигрывает и никогда не узнаешь, с кем он будет", – смеялся Ильич". Но потом сказал: "На этом съезде делать нечего и большевикам можно было бы и уйти… Да хочется переговорить с Черновым, авось друг от друга чему-нибудь научимся".
К ним подошел другой левый эсер, делегат от Инсарского гарнизона, офицер Павел Федоров. В ходе разговора он, между прочим, показал Владимиру Ильичу крестьянские и солдатские наказы, которые он получил, отправляясь на съезд. Ленин просмотрел их и был приятно удивлен: "Ого! – сказал он Павлу Алексеевичу, – да вы в Инсаре, судя по наказу, требуете социализации не только земли, но и фабрик и заводов!" Федоров не только подтвердил, но и добавил, что они готовы отстаивать эти требования с оружием в руках.
А в зале по-прежнему лились речи. Слово предоставляли прежде всего социалистическим министрам. "Церетели, Скобелев и Чернов выступали каждую минуту, казалось, по несколько раз по всякому вопросу, и оставались на трибуне целыми часами… Это было, – рассказывает Суханов, – нестерпимо не только для здравомыслящих людей, но начинало выводить из себя и весь кадетский корпус. Одни начали лояльно вздыхать, другие не столь лояльно ворчать себе под нос, третьи откровенно покрикивать: довольно, слышали, дайте послушать людей с мест!.. От пошлого и тупого хвастовства контрреволюционной политикой коалиции тошнило, конечно, не одних большевиков".
Было ужасно скучно. И Луначарский стал рисовать: средневековый рыцарь в стальных доспехах с обнаженным мечом… Анатолий Васильевич подписал рисунок: "Таким будет буржуазный диктатор России" и передал Ленину. Владимир Ильич внимательно посмотрел, перечеркнул надпись и быстро написал: "Диктатуре буржуазии в революционной России не быть".
А на трибуне, артистично жестикулируя, говорил Ираклий Церетели: "В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место… Такой партии в России нет!" Стенографистка Надежда Никифоровская вспоминала: "Оратор сделал паузу, как бы любуясь эффектом, который произвели его слова на делегатов… Тишина. И вдруг, как удар грома, раздались слова: "Есть! Есть такая партия!" – По залу прокатился гул, все пришло в движение. Многие повставали с мест, чтобы увидеть того, кто бросил такую реплику". А Владимир Ильич, попросив у президиума слова от фракции большевиков, уже шел к трибуне.
Суханов пишет: "В непривычной обстановке, лицом к лицу со своими лютыми врагами, окруженный враждебной толпой, смотревшей на него как на дикого зверя, Ленин, видимо, чувствовал себя неважно… К тому же над ним тяготели жесткие 15 минут, отведенные для фракционного оратора. Но Ленину и вообще не дали бы говорить, если бы не огромное любопытство, испытываемое каждым из провинциальных мамелюков к этой знаменитой фигуре…"
Речь Ленина на съезде стала одним из тех его выступлений, смысл которых всячески извращался и тогда – в обстановке истерии, поднятой бульварной и черносотенной прессой, и теперь – спустя почти столетие, современными "лениноедами". Начиная с Суханова, они вычитывали в ней лишь одно: заявление о готовности большевиков в любую минуту взять власть в свои руки, а говоря проще – о "захвате власти".
Но перечитайте эту речь… В ней говорится о том, что программа буржуазной республики и реформ, предлагаемых соглашателями, не может решить проблем, стоящих перед Россией. Их нельзя решить ни резолюциями – "в бумажках можно написать что угодно", ни нудными докладами, которые здесь, на съезде, "делают министры, ссылаясь на то, что они вчера говорили, завтра напишут и послезавтра обещают. Это смешно". Такое толчение воды в ступе уже привело "к застою и к тем шагам назад, которые мы теперь видим в нашем коалиционном правительстве, во всей внутренней и внешней политике, в связи с готовящимся империалистическим наступлением".
Революция создала иной тип власти – Советы, непосредственно выражающие волю народа. Они могут создать новый, небуржуазный "более демократический тип государства, который мы назвали в наших партийных резолюциях крестьянско-пролетарской демократической республикой… Напрасно думают, что это вопрос теоретический". Напрасно припутывают Маркса и рассуждают о том "можно ли в России вводить социализм, вообще совершать коренные преобразования сразу – это все пустые отговорки, товарищи. Доктрина Маркса и Энгельса, как они всегда разъясняли, состоит вот в чем: "наше учение не догма, а руководство к деятельности"". Поэтому в политике надо руководствоваться реальной жизнью. А в этой жизни "чистого капитализма, переходящего в чистый социализм, нигде в мире нет и быть не может во время войны, а есть что-то среднее, что-то новое, неслыханное…" И вопрос стоит не о верности доктрине, а о том, "чтобы сделать тот шаг, который нам сейчас нужен".
Каждый делегат съезда должен сделать выбор: он за буржуазное правительство с чиновно-бюрократической машиной управления, или за власть Советов? А если вы за Советы, то и тут предстоит выбор. Ибо Советы многопартийны, внутри советского правительства, "в недрах Всероссийского Совета неизбежны трения, борьба партий за власть".
Все партии, претендующие на выражение воли народа, свои программы выработали. Сформулировали ее и большевики. И они говорят, "как всякая партия говорит: окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу". Поэтому, когда "предыдущий оратор, гражданин министр почт и телеграфов… говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть… я отвечаю: "есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту готова взять власть целиком". (Аплодисменты, смех.)".
Итак, не о "захвате власти" говорил Ленин, а о ее переходе к многопартийным Советам. И о готовности большевиков предложить программу и сформировать советское правительство в том случае, если Советами им будет оказано доверие.
Через несколько дней Владимир Ильич специально разъяснит этот вопрос в "Правде": чтобы удовлетворить требования народа "надо быть властью в государстве. Станьте ей, господа теперешние вожди Совета, – мы за это, хотя вы наши противники… Пока у вас нет власти общегосударственной, пока вы терпите над собой власть 10-ти министров из буржуазии, – вы запутались в своей собственной слабости и нерешительности".
По истечении 15 минут после начала речи председатель прервал Ленина: "Ваше время истекло". Но в зале поднялся такой шум, что пришлось ставить на голосование. "Большинство за продление речи", – констатировал президиум. И Владимир Ильич продолжил…
Отличие политики соглашателей от политики революционной он продемонстрировал на простом примере. Вся пресса писала в те дни о неуемных аппетитах олигархов, зарабатывавших на военных поставках до 500–800 процентов прибыли. В министерских кругах и в газетах гадали – каким же образом, при новой-то власти, им удается так обделывать свои дела?
Если вы действительно заботитесь о жизни и благе народа, отвечал Ленин, то "опубликуйте прибыли господ капиталистов, арестуйте 50 или 100 крупнейших миллионеров [Суханов, естественно, написал: 200–300. – В.Л.]. Достаточно продержать их несколько недель, хотя бы на таких же льготных условиях, на каких содержится Николай Романов, с простой целью заставить вскрыть нити, обманные проделки, грязь, корысть, которые и при новом правительстве тысяч и миллионов ежедневно стоят нашей стране".
Что же это – покушение на капитализм? Нет! Потому что в России мы имеем дело с явлениями аномальными даже для капитализма.
Когда сегодня пишут о том, что большевики разрушили процветающую российскую рыночную экономику европейского типа, то забывают о том, что таковой просто не существовало. В годы войны сложился какой-то иной – "дикий" капитализм.
Известный экономист Владимир Александрович Базаров как раз в эти дни писал: "Война и вызванная ею экономическая и финансовая разруха создали такое положение вещей, при котором частный интерес частного предпринимателя направлен не к укреплению и развитию производительных сил страны, а к их разрушению. В настоящее время выгоднее – в ожидании повышения цен – держать в бездействии материальные составные части капитала, нежели пускать их в оборот; выгоднее производить на самых разорительных для страны условиях никуда не годные предметы военного снабжения, нежели добросовестно обслуживать насущные потребности народных масс… Можно ли удивляться, что так называемое "народное хозяйство" превратилось у нас в разухабистую вакханалию мародерства, промышленной анархии, систематического расхищения национального достояния?"
И соглашаясь с Базаровым, Ленин пишет: "Вакханалия мародерства – нет иного слова для поведения капиталистов во время войны. Эта вакханалия ведет к гибели всю страну. Нельзя молчать.
Нельзя терпеть". Именно эту аномальность капитализма Владимир Ильич и разъясняет делегатам Всероссийского съезда Советов. Прибыли в 500–800 процентов, говорит он, российские промышленники берут "не как капиталисты на свободном рынке, в "чистом" капитализме, а по военным поставкам". Поэтому предлагаемые большевиками меры – это не "анархия" и "не социализм. Это – открытие глаз народу на ту настоящую анархию и ту настоящую игру… с достоянием народа, с сотнями тысяч жизней, которые завтра погибнут… Я знаю, что вы этого не хотите, что большинство их вас этого не хочет и что министры этого не хотят, потому что нельзя этого хотеть, так как это – избиение сотен миллионов людей. Но… это связано с вопросом о власти".
И не надо бояться угроз гражданской войной. "Вы… знаете, что революция по заказу не делается, что революции в других странах делались кровавым тяжелым путем восстаний, а в России нет такой группы, нет такого класса, который бы мог сопротивляться власти Советов. В России эта революция возможна, в виде исключения, как революция мирная".
Что же касается целостности России, то "тут ближе подходит к истине даже Крестьянский съезд, который говорит о "федеративной" республике и тем выражает мысль, что русская республика ни одного народа ни по-новому, ни по-старому угнетать не хочет, ни с одним народом… не хочет жить на началах насилия. Мы, – заявил Ленин, – хотим единой и нераздельной республики российской с твердою властью, но твердая власть дается добровольным согласием народов".
"Оставляя в стороне прапорщиков, либеральных адвокатов и прочих подобных, – пишет Суханов, – у рабоче-крестьянской части собрания классовый инстинкт был, пожалуй, даже на стороне Ленина, хотя предубеждение мешало этому проявиться…" И президиуму пришлось немедленно вытащить на трибуну Керенского, который "в глазах большинства… одержал над ним блистательную победу. Керенскому после Ленина стоило немногого нарядиться в тогу демократизма и благородства, сыпать фразами о свободе, щедро сулить мир всему миру – и разбойникам-капиталистам, и товарищам-пролетариям. В ответ на проект Ленина арестовать ради скорейшего мира (?) сотню-другую (?) биржевых магнатов Керенский, пожиная бурю аплодисментов, бросил: "Что же мы, социалисты или держиморды?.."
…А когда левый сектор ответил на "держиморду" шумом и топаньем, то деревянный, с неповоротливыми мозгами председатель Гегечкори, любезный кавказскому сердцу старика Чхеидзе, разъяснил, что "держиморда" – это литературное слово. На этом основании сменивший Керенского Луначарский с места в карьер назвал Гегечкори держимордой…" Прав был Суханов: "в этих собраниях убедить друг друга речами было нельзя".
А за стенами Съезда Советов обстановка все более накалялась. 4 (17) июня несколько сот кронштадтцев прибыли на Марсово поле. К ним присоединились несколько сот солдат гарнизона. Повод был вполне основательным: почтить память тех, кто пал в дни Февраля. Выступали только большевики – Николай Крыленко, от моряков – Федор Раскольников и от Военной организации – А. Я. Семашко. По тем временам демонстрация была не столь уж многочисленной, но она явно свидетельствовала о нарастании возмущения и революционных настроений в массах.
Через два дня, 6 июня, состоялось совместное заседание ЦК, Исполнительной комиссии ПК и "военки". Николай Подвойский и Владимир Невский, опираясь на те данные, которые Военная организация представила ЦК, вновь подняли вопрос о санкции на проведение демонстрации. Цель – наглядно показать делегатам Всероссийского съезда решимость солдат и рабочих в борьбе против войны и, как выразился Подвойский, – "пробить брешь на съезде".
Цифры, приведенные "военкой" – о готовности к выступлению 60 тысяч солдат, видимо, произвели впечатление на Владимира Ильича. Он высказался за подготовку к демонстрации: если "таково мнение солдат и пролетариата", то их надо поддержать, "их лозунги – наши лозунги". За демонстрацию выступил Яков Свердлов: "Надо дать организованный выход из того настроения, которое есть в массе". "За" были члены ЦК Сталин и Григорий Федоров. При этом Федоров особо подчеркнул, что манифестанты должны быть безоружны.
Однако по данному вопросу сразу же выявились разногласия. Невский заявил, что если демонстранты выйдут без оружия, то шествие будет "кустарным" и не произведет должного эффекта. Другой представитель "военки" Сергей Черепанов был еще более категоричен: "Солдаты не пойдут без оружия. Вопрос решен". И это утверждение перенесло обсуждение вопроса о выступлении совсем в иную плоскость.
Член ЦК Виктор Ногин прямо сказал, что если демонстранты с лозунгом "Вся власть Советам!" будут вооружены, то это может стать не демонстрацией, а революцией. Его поддержали Каменев и Зиновьев. Поворот массы в сторону партии, говорили они, только начался, рабочие пока не рвутся в бой и такая манифестация "может нас погубить", ибо ставит "на карту голову партии". Даже Крупская полагала, что поскольку демонстрация "не будет мирной, потому ее, может быть, не надо проводить". Решили собрать информацию о настроениях в рабочих кварталах и вновь обсудить вопрос 9 июня с представителями полков, заводов и профсоюзов.