Согласно "Приказу № 15", карающий меч барона опускается на "преданных слуг красных учений", а также их жен и детей. В богом забытых деревнях и улусах Селенгинского аймака евреев нет, настоящих коммунистов и комиссаров - тоже. К ним причисляют любых сельских активистов вплоть до работников местной потребкооперации. Какой-то "бурятский староста", по причине своей должности заподозренный в большевизме, после пыток брошен на тлеющие угли костра; зарублена деревенская учительница, про которую кто-то донес, что она коммунистка, хотя вся ее вина состояла, видимо, в том, что имела несчастье учиться на каких-нибудь советских курсах. Перед смертью, пишет Рябухин, она "была изнасилована всеми нашими контрразведчиками".
2
Внезапное появление Азиатской дивизии в самом сердце Забайкалья для Матиясевича и Блюхера было полной неожиданностью - к ним поступали оптимистические донесения, что силы барона уменьшились до нескольких сот человек и продолжают таять. Лучшие части 5-й армии и Народно-Революционной армии ДВР ушли в Монголию, остановить Унгерна некому. Он стремительно движется на север и к концу июля выходит к Гусиному озеру. Здесь полтора года назад чахары во главе с Нэйсэ-гэгеном на ночном привале предательски вырезали казаков и офицеров Левицкого.
По округе рассылаются агитаторы - вербовать волонтеров. Опираясь на казачью верхушку, Унгерн мог бы объявить мобилизацию в занятых станицах и улусах, но не сделал этого, желая выглядеть освободителем, а не таким же насильником, как его враги. Особые надежды он возлагал на селенгинские станицы, где, по его словам, "живут самые верные казаки", однако и тут "ни один человек не присоединился". На сходах вербовщики начинали свои выступления перед толпой любопытных, а заканчивали при пустой площади. Слушатели расходились к концу речи, теряя к ней всякий интерес. Советскую власть здесь не любили, но воевать с ней не хотел никто, тем более в самую страду. Успех был маловероятен, а опасность подвергнуть свои семьи мести со стороны коммунистов - вполне реальной. Напрасно унгерновцы щедрой рукой раздавали станичникам серебро и сигареты, а казачек одаривали шелками, сахаром и чаем, надеясь, как пишет Князев, "создать представление о широком довольстве Азиатской дивизии, чтобы этим жестом привлечь добровольцев". Единственными, кто вступал в нее добровольно, были пленные красноармейцы - из страха, что за сдачу в плен расстреляют свои.
"К вам бароновцы идут, наливайте чары!" - занимая очередную станицу, запевали бойцы Унгерна не известно кем сочиненную "отрядную песню", но даже казаки особой радости не выказывали. Крестьяне, памятуя о семеновских зверствах и страшась репрессий в том случае, если дадут унгерновцам приют, скрывались в сопках, дивизия занимала пустые заимки и села. Планы поднять здесь всеобщее восстание построены были даже не на песке, а в воздухе.
Довольно скоро в этом убедившись, Унгерн тем не менее продолжил движение на север. До начала августа у него еще сохранялись иллюзии относительно японского наступления. Они даже укрепились после того, как от пленных стало известно, что армейские политработники, выступая на митингах, говорят о поддерживающих барона японцах. На самом деле это был обычный пропагандистский прием - ораторы называли его "японским ставленником" и "марионеткой Токио", но красноармейцы понимали эти обвинения буквально, а Унгерн, лишенный других источников информации, интерпретировал их рассказы в том смысле, что японцы объявили войну Советской России и находятся уже где-то близко. Когда над колоннами Азиатской дивизии показались советские аэропланы с красными кружками на нижней плоскости крыльев, эти опознавательные значки приняли за изображение солнца - эмблему императорской Японии. Поднялось всеобщее ликование, кого-то осенила мысль разложить на земле простыни, обозначив таким образом удобную полосу для посадки. Летчики пошли на снижение, приветствуемые восторженными криками унгерновцев, и начали бомбардировку.
На восточном берегу вытянутого с севера-востока на юго-запад Гусиного озера находился крупнейший дацан Забайкалья - Тамчинский, резиденция Пандито-хамбо-ламы. Здесь укрепились два стрелковых батальона 232-го полка с четырьмя орудиями. Приказав обозу и подводам с ранеными открыто двигаться по дороге прямо к дацану, чтобы отвлечь на них артиллерийский огонь, Унгерн неожиданно бросил вперед скрытые за холмами сотни. Их поддержали пушки капитана Оганезова; от обстрела вспыхнули деревянные строения. Пока осажденные, укрывшись за монастырскими оградами, отбивали пешую атаку с одной стороны, конница ворвалась в дацан с другой. Красные упорно оборонялись; артиллеристы вели огонь до последней возможности и были изрублены возле орудий. Завязался рукопашный бой среди охваченных пожаром бревенчатых домиков, юрт и храмов. Центральная площадь монастыря перед каменным Цогчином покрылась телами красноармейцев со страшными ранами от шашечных ударов. Остальные, прижатые к озеру, начали сдаваться; кое-кто попытался вброд уйти по мелководью на другой берег залива, но это мало кому удалось. Некоторые пустились вплавь, над водой виднелись только их головы, и казаки, целясь в них, говорили, что стреляют "по арбузам".
Комиссары и военспецы смерть предпочли плену, самоубийство - пыткам с неминуемым концом. Один застрелился, войдя по горло в озеро, чтобы не надругались над трупом; другой - когда не сумел поднять в атаку залегшую под пулями цепь. Ничего подобного Унгерн раньше не видел. "Отстреливаются до последнего, а потом стреляют в себя", - в плену ответил он на вопрос, как, по его мнению, показал себя в боях "комсостав" красных, и назвал это поведение "шикарным". Так записано в протоколе, хотя само слово кажется неуместным, подходящим для какой-то другой войны, на которой рыцарственные офицеры стреляются, дабы не унизить себя сдачей оружия столь же щепетильному противнику, а не для того, чтобы избежать четвертования или поджаривания на костре.
В дацане захвачено 400 пленных. Из них около сотни (по другим сведениям, 20–30), "по глазам и лицам" определив якобы добровольцев, Унгерн велел расстрелять, а раненную в ногу сестру милосердия, которая "вела себя вызывающе", - зарубить. Прочих отпустил как вестников его милосердия к сложившим оружие.
Найденные в штабе советские деньги сожгли, а большую партию новых трофейных карабинов и 12 пулеметов закопали на будущее, пометив это место на карте. Погибших при штурме 30 "казаков" (видимо, бурят и всадников Татарского полка), двух японцев и сто с лишним монголов и китайцев похоронили в одной общей могиле, а четырех офицеров - в другой, с воинскими почестями. Над ними поставили крест, сверху засыпав его землей, чтобы, как поясняет Гижицкий, "большевики не уничтожили этого ненавистного им знака".
На следующий день дивизия достигла поселка Загустай у северной оконечности Гусиного озера. До Верхнеудинска, где уже объявлено осадное положение и началась эвакуация советских учреждений, остается 80 верст - два-три перехода. Чуть большее расстояние - до станции Мысовая на Байкале. Весной, когда разрабатывался план совместного с Семеновым вторжения в Советскую Россию, Мысовая считалась важнейшей целью; Резухин должен был захватить ее и взорвать железнодорожные тоннели, тем самым отрезав Забайкалье от Сибири, но теперь это не имеет смысла. Народного восстания не предвидится, а из рассказов пленных и местных жителей Унгерну становится окончательно ясно, что поблизости нет ни Семенова, ни японцев. Впервые, по его признанию, сделанному в плену и зафиксированному в протоколе допроса, он "пал духом".
Красные опомнились и обкладывают Азиатскую дивизию со всех сторон. По пятам за ней идет неутомимый и отчаянный Щетинкин со своими конными партизанами, из Монголии подходит Кубанская кавалерийская дивизия в тысячу сабель. С севера движутся шесть пехотных полков, отряд особого назначения, и еще новые части перебрасываются по железной дороге из Иркутска. Среди унгерновцев ползут панические слухи, будто командование 5-й армии стянуло сюда 60-тысячную группировку с мощной артиллерией, броневиками и аэропланами, что переправы через Селенгу прикрыты флотилией канонерских лодок. Все это - сильное преувеличение, хотя общая численность противостоящих Унгерну войск достигает 15 тысяч. Соотношение сил примерно такое же, как при штурме Урги, но противник далеко не тот.
Опаснее всего были кубанцы. С их прибытием менялся расклад сил, конница Унгерна уже не могла использовать преимущество в скорости и свободно маневрировать между скованными в своих действиях пехотными частями, громя их по одиночке. Получив от Резухина эти новости, Унгерн после суточного раздумья отказывается от дальнейшего наступления и по западному берегу Гусиного озера направляется обратно на юг. По рассказу Рябухина, решение было принято не без тайного вмешательства группы офицеров, обеспокоенных перспективой угодить в западню при прорыве к Мысовой. Они вступили в сговор с любимым вестовым барона, бурятом Цаганжаповым, и тот поведал ему, что найденные в Гусиноозерском дацане священные книги сулят беду в случае продвижения к Байкалу. Едва ли, впрочем, Унгерн сам не понимал гибельность этого плана в сложившейся обстановке; возможно, апелляция к "священным книгам" понадобилась ему, чтобы "сохранить лицо" перед монгольскими союзниками. С той же целью, сообщает Князев, он довел до сведения своих русских соратников, что диверсии на железной дороге проводиться не будут, поскольку она скоро "потребуется для наступающих на Иркутск войск атамана Семенова". Вряд ли этому кто-то поверил; после поворота на юг все поняли, что, несмотря на победы, поход окончился провалом.
Отступая, озлобленные бароновцы не только реквизируют скот, но начинают грабить станицы и деревни, где их никто не поддержал. Все маски сброшены, громкие лозунги забыты. Коней пускают пастись на посевы; то, что нельзя увезти с собой, уничтожают или сжигают, вызывая ответную ненависть. Возле Цэженской станицы какой-то храбрец-бурят, оставшийся безымянным, предпринял самоубийственную попытку покончить с самим Унгерном, чтобы вырвать корень зла. Он разрубил саблей челюсть некоему "добровольцу Бергу", приняв его за барона, и был сожжен заживо.
Слишком быстро Унгерн двигаться не может - мешают обоз, пушки и, главное, скот, без которого его всадникам станет нечего есть. Щетинкин пытается опередить барона, чтобы закрыть ему выход из долины Джиды по пади речки Темник. Туда же и с теми же намерениями устремляются кавалеристы Кубанской дивизии. Возможно, им удалось бы достичь цели, но азарт погони и накал страстей был так велик, что, столкнувшись по дороге, Щетинкин и кубанцы принимают друг друга за казаков Унгерна, завязывают бой и ведут его в течение трех с лишним часов.
Жара и ясное небо последних недель сменились густой облачностью. Аэропланы не летают, разведка затруднена. Зато унгерновцам достается ценнейший "язык" - бывший офицер вермахта, ныне штабист 113-й бригады Майер, кавалер Железного креста и ордена Красного Знамени. При нем найдены карты и оперативные документы с планами по окружению Азиатской дивизии. Они помогают Унгерну ускользнуть от погони.
В плену он говорил, что ему "странно казалось намерение окружить его пешими частями", но это касается только боевых действий. На маршах красноармейцы теперь передвигаются на мобилизованных по станицам и селам подводах с возницами и почти не уступают в скорости коннице Азиатской дивизии, отягощенной обозом и мясным скотом. Лавируя между наступающими с разных направлений полками и бригадами 5-й армии, Унгерн рвется на юг, к монгольской границе. Изнурительные 12-часовые переходы с краткими стоянками, во время которых люди не могут толком ни поспать, ни сварить себе пищу, позволяют оторваться от преследователей, но возле села Ново-Дмитриевка он вынужден принять бой с преградившей путь пехотой. Конная атака опрокидывает стрелковые цепи, скакавший впереди Унгерн видел, как перепуганные артиллеристы рубят постромки орудий, чтобы ускакать на запряжных лошадях, однако появившийся из-за сопок "бронеотряд" пулеметным огнем на ходу решил исход сражения не в его пользу. Тем не менее окружить Азиатскую дивизию красные командиры так и не смогли, хотя были близки к этому, загнав ее в болота реки Айнек, где едва не увязли артиллерия и обоз. Напоследок Унгерн наносит им ощутимый удар в кровопролитном бою под Капчеранкой и горными падями вновь уходит в спасительную Монголию.
За ним остаются стравленные посевы и покосы, его путь по Забайкалью отмечен вспышками занесенной сюда коровьей чумы - от нее до конца года пало свыше пяти тысяч голов скота. Из станиц, сел, бурятских улусов угнаны сотни лошадей, тысячи быков и овец. Из конюшен вывезены хомуты, дуги, седла; из лавок - мануфактура и деньги; из домов - медная посуда. Мобилизованные красными крестьяне с подводами вернулись домой осенью, кое-где сено докашивали в октябре. Под Троицкосавском и западнее вдоль границы, где боевые действия шли в июне, сеяли поздно и собрали немного, а в районах Селенгинской операции Унгерна не успели запасти паров, сеять пришлось на старых жнивах, и засушливое лето 1922 года погубило не стойкие к засухе посевы. На круг по аймаку урожай вышел "сам-два", а местами не взяли даже затраченных семян.
Заговор
1
Унгерн ушел в Монголию без больших потерь, сохранив все полки, дивизионы и сотни, шесть пушек и весь обоз, включая четыре-пять десятков подвод с тяжелоранеными, составлявших ведомство доктора Рябухина. Все, кто мог держаться в седле считались раненными легко. В дивизии по-прежнему насчитывалось свыше двух тысяч бойцов.
Теперь можно было сбавить темп, накормить отощавших лошадей, отоспаться и поесть самим, а то последние две недели спали в седлах и питались полусваренным или подложенным под седло и провяленным в конском поту сырым мясом. Люди почувствовали себя спокойнее, но как только отодвинулась внешняя угроза, перед всеми, от неграмотного бурята до офицера-генштабиста, встал вопрос о собственном будущем. Оно зависело от того, куда Унгерн поведет дивизию. Выбор был не богат и сводился к двум вариантам - или на запад Халхи, где еще не появились красные, или в Маньчжурию. Все надеялись, что барон выберет второй вариант.
Однако восточное направление не устраивало его по многим причинам. В гарантии, якобы полученные Семеновым от Чжан Цзолина, он скорее всего не верил, как не верил и самому атаману, обманувшему его перед походом в Забайкалье. Маньчжурия была для него опасной зоной, белое Приморье - тоже. В первом случае его ждала китайская тюрьма, во втором - отставка, а то и арест. Если во Владивостоке каппелевцы не позволили Семенову даже сойти на берег с японского корабля, а когда он все-таки высадился, едва его не арестовали, с Унгерном подавно никто бы церемониться не стал. При удачном стечении обстоятельств ему, может быть, удалось бы сохранить жизнь и свободу, но оставить в своем распоряжении Азиатскую дивизию не было ни малейшей надежды. Никаких личных средств Унгерн не имел и не лукавил, говоря в плену, что он "беднее последнего мужика". Клад, якобы зарытый им под Ургой, скорее всего - легенда; его имущество на станции Маньчжурия, как и склады дивизионного интендантства в Хайларе, было пущено с молотка, чтобы возместить убытки пострадавших в Монголии еврейских и китайских коммерсантов, семьей он не обзавелся, единственным его сокровищем оставалась власть над двумя тысячами вооруженных людей, пока еще покорных ему. Вложить этот капитал было некуда, но и терять его Унгерн не желал.
На реке Эгин-гол в тылу Азиатской дивизии появился нагнавший ее Щетинкин, в прошлом-лихой штабс-капитан, выслужившийся из солдат, полный георгиевский кавалер и, по слухам, добрый знакомый Унгерна по фронтам Первой мировой войны. Его отряд, насчитывавший четыре сотни всадников, по инерции продолжал считаться "партизанским", хотя на деле подчинялся штабу 104-й бригады. Появление Щетинкина означало, что на подходе и пехотные части красных.
Унгерн не особенно встревожился этой новостью, но, чтобы иметь в арьергарде не обремененные большим обозом лучшие сотни, а заодно упорядочить управление растянувшимися на десять верст колоннами, опять разделил дивизию на две бригады. Резухину с двумя полками предстояло задержаться на биваке, а сам барон с главными силами, монгольским дивизионом, артиллерией и госпиталем наутро должен был выступить из лагеря и в дальнейшем двигаться впереди, на расстоянии одного-двух переходов.
В ночь перед тем, как дивизия разделилась, доктор Рябухин, спавший в своей палатке, был разбужен земляком и сослуживцем по армии Дутова, молоденьким казаком Иваном Маштаковым. Незадолго до того Унгерн, по-прежнему имевший слабость то и дело проникаться к кому-то внезапной, обычно недолгой симпатией, присвоил ему офицерский чин и приблизил к себе. Маштаков был введен в небольшую группу офицеров во главе с полковником Островским, которые исполняли обязанности порученцев, но именовались "штабом".
Взволнованный, возбужденным шепотом он сообщил Рябухину, что стоял возле палатки, где находились Унгерн с Резухиным, и подслушал их разговор. Оказывается, барон решил идти не в Маньчжурию, а на юг, в Тибет. Он намерен пересечь Гоби, привести дивизию в Лхасу и поступить с ней на военную службу к Далай-ламе. Резухин "робко возразил", что без запасов продовольствия и воды едва ли удастся пройти через Гоби. На это Унгерн ответил, что и в Маньчжурии, и в Приморье им обоим появляться небезопасно, а людские потери его не пугают, принятое им решение - окончательное.