2
С началом войны Персия заявила о нейтралитете, но успехи немцев в Европе, а турок - на Кавказском фронте и в Месопотамии заставили Тегеран поколебаться в принятом решении. Правительство сомневалось, а в стране уже разгорался джихад, направленный против русских и англичан. С гор спустились курды, к столице подтягивались повстанцы-муджахиды под руководством немецких и турецких офицеров. Осенью 1915 года в северные провинции Персии был введен русский экспедиционный корпус генерала Баратова. Чуть позже в его состав вошла Забайкальская казачья бригада, которой командовал генерал-майор Семенов, троюродный брат будущего атамана. Пока Унгерн состоял под судом, Семенов решил перевестись в эту бригаду. Его будто бы обошли наградой за оборону какого-то ущелья в Карпатах; обидевшись на начальство в лице Врангеля и Крымова, он подал рапорт о переводе в Персию и прибыл туда в январе 1917 года. Унгерн присоединился к нему чуть позже.
Штаб Экспедиционного корпуса располагался в Урмии. Значительную часть жителей города составляли ассирийцы (айсары, айсоры), считавшие себя потомками уцелевших после падения Ниневии великих завоевателей древности. Они исповедовали христианство несторианского толка и еще в VI веке бежали в Персию от гонений в православной Византии. Отсюда их проповедники добирались до Китая и Тибета, а позже обратили внимание на Великую Степь, где еще при Чингисхане обратили в несторианство часть монголов. В 1914 году эти воинственные "черногорцы Персии", как назвал ассирийцев один русский дипломат, сразу приняли сторону России против своих исконных врагов, курдов и турок. Те ответили резней. Спасаясь от нее, "айсары" из Персидского Курдистана и соседних турецких вилайетов устремились в Урмийский округ, под защиту русских войск. Сюда же прибыл несторианский патриарх Мар-Шимун XIX Биньямин, носивший титул "патриарха Востока и Индии".
В Урмии, как в своих мемуарах сообщает Семенов, Унгерн "взял на себя организацию добровольческой дружины из местных айсаров". В его изложении дело обстояло следующим образом: поскольку армия начинала разлагаться, они с Унгерном "решили создать добровольческие дружины из инородцев", дабы "оказать давление на русских солдат если не моральным примером несения службы в боевой линии, то действуя на психику наличием боеспособных, не поддавшихся разложению частей".
Это обычное для Семенова желание - изобразить себя прозорливым государственным мужем, каковым он являлся якобы даже в те времена, когда был простым есаулом. На самом деле два ассирийских батальона под командой русских офицеров существовали в корпусе Баратова с весны 1916 года. Они были приданы забайкальским казакам и вместе с ними участвовали в операциях против курдов задолго до того, как Семенов с Унгерном появились в Персии. Из беженцев-ассирийцев была создана еще и партизанская дружина, "страшная по тысячелетней ненависти к курдам и персам", как характеризовал ее Виктор Шкловский, в то время - помощник комиссара Временного правительства на Персидском фронте. Он встречал этих дружинников на урмийском базаре. Они шли "в штанах из кусочков ситца, в кожаных броднях, с бомбой за широким поясом, и персиянки показывали на них детям и говорили: "Вот идет смерть"".
Есть данные, что в действительности "айсары" ведут происхождение от арамейцев Сирии, но если даже и так, мнимые потомки хозяев Ниневии, "логовища львов", оказались достойны своих апокрифических предков. Эти нищие и гордые обитатели гор проявили себя бесстрашными воинами. Шкловский пишет, что в боях сам патриарх Мар-Шимун и его епископы "ходили в атаку в штыки и дорезывали пленных".
Как пишет Семенов, "блестяще" показавшие себя в боях "айсарские дружины" находились "под начальством беззаветно храброго войскового старшины барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга". На самом деле ассирийские батальоны состояли под командой полковника Андреевского, командиром урмийской дружины считался "патриарх Востока и Индии", а фактически ее возглавлял Ага-Петрос Элов, в прошлом - американский каторжник. При нем имелась группа русских инструкторов во главе с полковником Кондратьевым; в нее, по-видимому, и входил Унгерн. Об этом эпизоде своей жизни сам он никогда не вспоминал, разве что в разговоре с Оссендовским туманно упомянул некий давний план "поднять Азию на Германию". Возможно, имелась в виду идея использовать ассирийские части на Западном фронте, но до дела так и не дошло.
О Лоуренсе Аравийском, с которым его будут сравнивать, Унгерн в то время вряд ли что-нибудь слышал, зато мог знать о Вильгельме Васмусе (Васмусе Персидском). Этот бывший германский консул в Бушире тоже принадлежал к числу тех европейцев, для кого Восток стал родиной души. Если Унгерн скоро выучит монгольский и китайский языки, будет одеваться как монгол и женится на маньчжурской принцессе, то Васмус владел классическим фарси и наречиями южно-персидских горцев, носил их одежду, соблюдал их обычаи, а в 1915 году взял в жены дочь племенного князя Ахрама. В его интерпретации этот брак символизировал союз двух древнейших ветвей арийской расы - иранской и германской. Под эгидой тестя Васмус начал собственную войну с Британской империей. Созданная им шпионская сеть раскинулась по всему Ближнему Востоку и доставила англичанам множество неприятностей, вплоть до поражения при Кут-эль-Амаре в апреле 1916 года. Отчасти благодаря информации Васмуса турки под командой немецкого генерала фон дер Гольца окружили и вынудили капитулировать 9-тысячный британский экспедиционный корпус.
Оптимальной формой государственного устройства Унгерн считал теократическую монархию, каковой была Монголия с 1911 года, но еще в Урмии он мог заметить, что на тех же основах строилось и самоуправление ассирийской общины. Духовная и светская власть принадлежала патриарху, и его сан передавался по наследству - правда, не от отца к сыну, ибо патриархи давали обет безбрачия, а от дяди к племяннику. Родословную этой династии предание возводило к Симону, единоутробному брату Иисуса Христа, казненному в Риме при Траяне.
В годы Гражданской войны Унгерн поведет борьбу не просто с выскочками-большевиками, а с очередной реинкарнацией тех демонических сил, которые, по его словам, создали III Интернационал "три тысячи лет назад", в Вавилоне, и окончательно восторжествовали после падения двух противостоявших им великих империй - Романовых и Цинов. Подобные представления не слишком отличаются от ассирийского и монгольского вариантов того же мифа о пребывающем в мире древнем зле и того же обостренного войной чувства близости хтонических чудовищ, рвущихся на поверхность земли, но удерживаемых какой-то сакральной преградой.
Никитин, русский консул в Урмии, видел под Орамаром ассирийский каменный храм Марин-Мем - маленький, без окон и украшений. "Этот храм, - рассказывал он Шкловскому, - не был разрушен курдами. Мало того, они оставили в живых даже родню христиан, священников храма. Объяснялось это тем, что, по преданию, под этим храмом заключен Великий Змий, который вышел бы, если бы храм разрушили".
Схожая легенда существовала в Монголии, где все окончилось менее благополучно. Роль посвященного Богородице несторианского храма здесь исполнял огромный камень в степи возле Улясутая; вместо Великого Змия под ним были заточены собранные отовсюду и заклятые неким ламой злые духи. Рассказывали, будто их выпустили на волю сами же унгерновцы. Не то из любопытства, не то желая отомстить монголам, перешедшим на сторону красных, они сдвинули с места священный камень и освободили пригнетенное им мировое зло.
Весной 1917 года забайкальцы в составе дивизии Левандовского совершили поход в персидский Курдистан. Среди них было много бурят, и спустя десять лет тот же урмийский консул Никитин, в эмиграции ставший евразийцем, увидел в этом походе проявление таинственных "ритмов Евразии". Сравнение с персидским походом Александра Македонского он считал "мелодекламацией нашего лжеевропеизма", настаивая на иной аналогии: "Кампания в Персии должна вызывать в памяти не македонские фаланги, а всадников Хулагу, тогда великого монгольского хана".
Теперь Русская армия двинулась в эти края по воле Великого Белого царя, то есть Николая II, но за шестьсот с лишним лет мало что изменилось. Так же медленно тянется под знойным азиатским солнцем конная колонна, так же на развилке дорог направляет ее выставленный головным дозором "маяк" - "плосколицый скуластый казачина-бурят" со своей пикой и "всяким добром, притороченным к седлу". Он - вылитый воин Хулагу, "зорко глядят раскосо поставленные глаза, стоит не шелохнется большеголовый, широкогрудый, мохнатый и злой конек его". Немногим отличается от него и русский казак на такой же низкорослой лошадке. Он лишь пошире в плечах, выше ростом, и ноги ниже свисают под лошадиным брюхом: "Так и кажется иной раз, что конек его о шести ногах".
Никитин вспоминал: "Эти освоители евразийских пространств, эти "пари", как они сами меж собой перекликаются ("паря", то есть "парень". - Л.Ю.), поражали меня своей способностью быть у себя в самых глухих углах Центрального Курдистана. В этих гиблых местах наши читинцы, аргунцы, нерчинцы и другие рысили на мохнатых коньках своих, как у себя дома, ходили дозорами, разведывали, языка добывали, и все это проделывали, так сказать, в терминах своей забайкальской географии: ущелья оставались у них и здесь "падями", курдские сакли - "фанзами", курды - "манзами", просо - "чумизой", а кукуруза - "гаоляном". Все плоды земные для наших "парей" были безразлично "ягодой", будь то виноград, инжир или дыня". Никитину кажется, что эта на редкость естественная приспособляемость типична для обитателей евразийских просторов, что она есть "свойство духа, как бы сжимающего громадные пространства через их уподобление".
Доказывая, что Россия сочетает в себе черты Востока и Запада, евразийцы вспоминали киевского Святослава, половцев, монгольское иго, но серьезным аргументом в пользу этой идеи могли бы стать судьбы двух современников - Семенова и Унгерна. Для них Чингисхан, Хубилай и Хулагу были не просто элементами геополитической концепции, а реалиями того времени и тех мест, где жили и действовали они сами.
В Монголии время имело иную плотность, чем в Европе. Нынешний ургинский хутухта был восьмым перерождением тибетского подвижника Даранаты, жившего двести с лишним лет назад; джунгарский хан Амурсана мог явиться в образе Джа-ламы с маузером на боку. Собираясь возродить северо-восточную часть империи Чингисхана, Семенов и Унгерн опирались на подмеченную Никитиным у забайкальских казаков способность сжимать "громадные пространства через их уподобление" - только тут речь шла о пространствах исторических, разделенных столетиями, а не верстами.
Человек из Куранжи
1
Григорий Михайлович Семенов родился 13 (25) сентября 1890 года в забайкальской станице Дурулгуевской, точнее в одном из ее караулов - Куранжинском, расположенном на правом берегу Онона. Его отец, Михаил Петрович, был местный уроженец, казак с сильной примесью бурятской и монгольской крови; мать, Евдокия Марковна, в девичестве Нижегородцева, происходила из крестьянской семьи.
Основным источником богатства караульских казаков был скот. В семеновских табунах ходило до полутора сотен лошадей, овечьи гурты насчитывали три сотни голов. Пастухи-буряты на зимние пастбища угоняли стада в Монголию, и хозяева часто ездили туда их проведывать. Отсюда любопытная закономерность - чем богаче казак, тем с большим уважением относился он к кочевникам по обе стороны границы, знал их язык, обычаи, имел представление о "желтой религии". Объединенные принадлежностью к казачьему сословию, буряты и русские в пограничных с Монголией районах нередко роднились между собой. В караульских станицах люди со смешанной кровью составляли большинство. Напротив, крестьяне, особенно переселившиеся сюда после столыпинских реформ, кочевников презирали, их образ жизни полагали разновидностью безделья и постоянно стремились распахать принадлежавшие им степные угодья. Эти отношения скажутся на расстановке сил во время Гражданской войны в Забайкалье.
В Куранже, где большая часть жителей была неграмотна, Семенов-старший считался образованным человеком. Его домашняя библиотека хранилась "в семи ящиках". Среди книг имелись сочинения по буддизму и по истории Монголии. Будущий атаман, как вся отцовская родня, с детства свободно говорил по-монгольски и по-бурятски. Мальчиком он много читал и в четырнадцать лет уговорил отца выписать какую-то газету, став "первым в Куранже подписчиком".
По окончании двухклассного училища в Могойтуе он попробовал поступить в Читинскую гимназию и, как рассказывал один из его апологетов, "с полным успехом" выдержал экзамен, но "за отсутствием вакансий был вынужден остаться вне стен учебного заведения". Два года ему пришлось просидеть дома, одолевая с репетитором курс гимназических наук и помогая отцу управляться со стадами. В лубочно-пропагандистских биографиях атамана говорится, что в это время он увлекся археологией и палеонтологией. За звучными терминами стоит вот что: Семенов нашел в окрестностях Куранжи какие-то кости ("кости мамонта"), каменный топор и "посуду из морских раковин величиной с тарелку". Как раз тогда по распоряжению наказного атамана в станицах собирали всевозможные раритеты для войскового музея в Чите, куда он и отдал ("пожертвовал") свои находки.
Детство Семенова всегда описывалось в агиографическом ключе ("в Могойтуе он буквально поражал свою родню по матери усидчивостью и трудолюбием"). Подчеркивались его простота, чувствительность, близость к народу.
Это должно было разрушить представления о нем как о беспринципном властолюбце и послушном вассале Токио. В том же стиле объяснялось, почему будущий атаман выбрал военную карьеру: "Сдача Порт-Артура страшно тяжело отозвалась на его впечатлительной натуре, тут же он решил сделаться офицером".
В 1908 году Семенов поступил в Оренбургское казачье юнкерское училище и через три года вышел хорунжим в 1-й Верхнеудинский полк. Почти сразу он попал в Монголию, в военно-топографическую команду, производившую "маршрутные съемки", а по окончании работ был оставлен в Урге. Одна из сотен Верхнеудинского полка охраняла там русское консульство.
Осенью 1911 года в Ургу съехались князья и высшие ламы; Халха готовилась провозгласить независимость. Начались уличные волнения. Ламы выходят из монастырей, толпа бьет стекла во дворце пекинского наместника-амбаня. Семенов привозит его в русское консульство, затем со своим взводом разоружает группу китайских солдат в центре города, чтобы они не провоцировали толпу, и берет под охрану Дайцинский банк. Правда, об этом известно только от него самого, изображавшего себя спасителем и перепуганного амбаня, и китайских солдат, и банка, которому якобы грозил "неминуемый грабеж и расправа со служащими".
"Двадцати лет от роду, - напишет Семенов уже в эмиграции, преувеличивая, как всегда, масштаб собственных скромных акций, - мне пришлось впервые стать на путь политической деятельности, вмешавшись в создание истории страны великого Чингисхана". Это выразилось в том, что ему поручили перевести на монгольский язык устав казачьей строевой службы и дали помощника-монгола, через которого он, видимо, обзавелся влиятельными знакомыми. "Намсарай-гун, кандидат на пост военного министра Монголии, изучал у меня современное военное дело", - сообщается в его мемуарах. Между тем кандидат в министры брал уроки у вчерашнего юнкера исключительно по той причине, что других учителей, способных что-то объяснить ему на родном языке, поблизости не нашлось.
Разумеется, его труды высоко оценили новые друзья, "ставшие во главе правительства" независимой Халхи. Они обратились к русским военным властям с просьбой позволить ему начать работу "по организации национальной монгольской армии на современных началах", проще говоря - поступить инструктором в военную школу. Этому помешал перевод в другой полк, хотя сам Семенов утверждает, будто консул, недовольный проявленной им инициативностью, потребовал выслать его в Россию.
Перед отъездом он загулял с монгольскими приятелями ("проводы затянулись") и просрочил время, когда должен был выехать к новому месту службы. Ему грозило взыскание, но "власти национальной Монголии" не бросили в беде столь значительную персону, как двадцатилетний взводный в чине хорунжего. Правительство распорядилось немедленно по прибытии на очередной уртон (ямская станция) выдавать ему самых лучших лошадей. В итоге 350 верст от Урги до Кяхты на 12 переменных лошадях он проскакал за 26 часов вместо обычных трех дней. "Это, безусловно, рекорд для всадника, принимая во внимание гололедицу и жестокий мороз", - замечает Семенов. Его биограф еще более безапелляционен: "Мировой рекорд скорости верховой езды на морозе".
Описание этих подвигов завершается рассказом о встречах с Чойджин-ламой - главным в Халхе оракулом, родным братом Богдо-гэгена VIII и самой закрытой фигурой в его окружении. "Я часто беседовал с ним", - уверяет Семенов, что очень малоправдоподобно. Будто бы Чойджин-лама обладал таким могучим даром предвидения, что уже тогда, в 1911 году, предсказал России "падение царской власти", Гражданскую войну и даже "роль в ней" самого Семенова.
В Чите он окончил бригадную фехтовально-гимнастическую школу, в начале 1914 года попал в Нерчинский полк, стоявший на станции Гродеково под Владивостоком, и здесь, погонявшись по тайге за хунхузами, пришел к мысли, что его знание Монголии может пригодиться при дипломатической карьере, но в казачьем полку абсолютно бесполезно. Семенов решил выйти в отставку и поступить во владивостокский Институт восточных языков. Война помешала осуществить этот план.