Николай Степанович внезапно поцеловал руку АА и грустно сказал ей: "Зачем ты все это выдумала?"
О том, о первом… Н. С. помнил, по-видимому, всю жизнь, потому что уже после развода с АА он спросил ее: "Кто был первый?" и "Когда это было?"
Я: "Вы сказали ему?"
АА тихо: "Сказала…"
…Развод не был принуждением. Отношения с ней прекратились задолго до 18 года. Развод был очень мирным – ведь в 18 году, уже после того как развод был решен, они ездили в Бежецк, Николай Степанович был очень хорошо настроен к АА, да и тот разговор в Бежецке: "Зачем ты все это выдумала?" – происходил с грустью, но без всякой неприязни. АА предполагает, что в теории Николай Степанович хотел развода с ней. Так, в Париже, думая о Синей звезде, он мог говорить себе, если бы рассчитывал на взаимность со стороны Синей звезды: "Вот разведусь с Ахматовой и… тут должны были быть планы в будущем…" Но на практике оказалось несколько иначе. Обида самолюбию, несомненно, была, психологически объяснимо, что все свои последующие неудачи, даже такой неудачный брак с Анной Николаевной, Николай Степанович мог относить на счет АА. АА сказала: "Развод вообще очень тяжелая вещь… Это с каждым десятилетием становится легче. Теперь – совсем легко…"
АА говорит про лето 18 года: "Очень тяжелое лето было… Когда я с Шилейко расставалась – так легко и радостно было, как бывает, когда сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Н. С. расставалась – очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я была совершенно права, а перед Н. С. чувствовала вину".
АА говорит, что много горя причинила Н. С., считает, что она отчасти виновата в его гибели – нет, не гибели, АА как-то иначе сказала, и надо другое слово, но сейчас не могу его найти (смысл – "нравственный").
АА говорит, что Срезневская ей передавала такие слова Н. С. про нее: "Она все-таки не разбила мою жизнь". АА сомневается в том, что Срезневская это не фантазирует… [16; 204–205]
Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина:
Гумилев говорил об Ахматовой всегда добродушно, с легкой иронией. О ее очередном муже, Шилейко, говорил с удивлением, что у нее будто и романа с Шилейко не было, а сам Шилейко был странный, ученый ассириолог – и странный человек – Гумилеву и Лозинскому ни с того, ни с сего целовал руку [20; 450].
Павел Николаевич Лукницкий. Из дневника 1925 г.:
АА: "В 19 году Николай Степанович часто заходил. Раз я вернулась домой и на столе нашла кусочек шоколаду… И сразу поняла, что это Коля оставил мне…" [16; 221]
Павел Николаевич Лукницкий. Из дневника 1926 г.:
АА рассказала о нескольких встречах в последние годы. Так, в январе 1920 года она пришла в Дом искусств получать какие-то деньги (думаю, что для Шилейко). Николай Степанович был на заседании. АА села на диван. В первой комнате. Подошел Б. М. Эйхенбаум. Стали разговаривать. <…> Через несколько минут Николай Степанович вышел. АА обратилась к нему на "вы". Это поразило Николая Степановича, и он сказал ей: "Отойдем…" Они отошли, и Николай Степанович стал ей жаловаться: "Почему ты назвала меня на "вы", да еще при Эйхенбауме! Может быть, тебе что-нибудь плохое передали обо мне? Может быть, ты думаешь, что на лекциях я плохо о тебе говорю? Даю тебе слово, что на лекциях я, если говорю о тебе, то только хорошо". АА добавила: "Видите, как он чутко относился ко мне, если обращение на "вы" так его огорчило. Я была очень тронута тогда" [16; 229].
Валерия Сергеевна Срезневская:
У Ахматовой большая и сложная жизнь сердца… Но Николай Степанович, отец ее единственного ребенка, занимает в жизни ее сердца скромное место. Странно, непонятно, может быть, и необычно, но это так [22; 241].
В Царском Селе
Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская. В записи Л. В. Горнунга:
Весною 1907 года мы переехали из Петербурга в Царское Село и сняли квартиру в нижнем этаже небольшого двухэтажного дома Беловзоровой на Конюшенной улице. Во втором этаже этого дома жили Гумилевы.
Николай Степанович был в то время за границей, в Париже, где учился в Сорбонне. <…>
Николай Степанович вернулся из Парижа весной 1908 года и до своего путешествия в Египет поселился у родителей в Царском Селе. О нас он узнал от своей матери и выразил желание познакомиться. Знакомство произошло 9 мая в день его именин. С тех пор мы начали с ним встречаться и беседовать. Обычно это бывало, когда он выходил на свой балкон. Так продолжалось до нашего отъезда за границу.
<…> С осени возобновилось наше знакомство с семьей Гумилевых. Николай Степанович сделал нам официальный визит, а затем мы довольно часто стали бывать друг у друга.
<…> Обычно у Гумилевых собиралось интересное общество читателей и поэтов. Среди гостей нередко присутствовали Алексей Ремизов, Алексей Толстой, Михаил Кузмин, Сергей Маковский, Иннокентий Анненский, его сын Валентин Кривич, Потемкин и др. Большинство приезжало из Петербурга. Николай Степанович был всегда мил и приветлив и являлся центром внимания. Здесь читались и критически рассматривались готовящиеся к печати стихи и проза. Суждения бывали иногда очень резкими, а споры горячими. Однако сам Николай Степанович делал замечания большей частью сдержанно и осторожно. К его словам прислушивались и с его мнением очень считались. <…>
Он благоговел перед Пушкиным и также прекрасно его знал. С этих вечеров все уезжали в Петербург обычно с последним поездом, и хозяин всегда сам провожал гостей до вокзала [10; 190].
Сергей Абрамович Ауслендер:
Я стал бывать у него в Царском Селе. Там было очень хорошо. Старый уютный особняк. Тетушки. Обеды с пирогами. По вечерам мы с ним читали стихи, мечтали о поездках в Париж, в Африку.
Заходили царскоселы, и мы садились играть в винт. Гумилев превращался в завзятого винтера, немного важного. Кругом помещичий быт, никакой Африки, никакой романтики [3; 198].
Дмитрий Иосифович Кленовский:
В "Городе Муз" – Царском Селе – долго, до самой революции, существовали бок о бок два совершенно несхожих мира. Один из них – торжественный мир пышных дворцов и огромных парков с прудами, лебедями, статуями, павильонами, мир, в котором, вопреки всякому здравому художественному смыслу, так гармонично уживались рядом классические колоннады, турецкие минареты и китайские пагоды. И второй мир (тут же, за углом!) – мир пыльного летом и заснеженного зимой полупровинциального гарнизонного городка с одноэтажными деревянными домиками за резными палисадниками, с марширующими в баню с вениками под мышкой гусарами в пешем строю, с белым собором на пустынной площади и со столь же пустынным гостиным двором, где единственная в городе книжная лавка Митрофанова торговала в сущности только раз в году – в августе, в день открытия местных учебных заведений. Эти два мира очень ладно уживались рядом, причем второй, старея, понемногу "врастал" в первый. И когда высокая белая гусарская лошадь, по старости лет "переведенная" из гвардии в извозчичьи оглобли, с неожиданной резвостью тряхнув стариной, лихо подкатывала к чугунным воротам парка – прыжок на столетье назад был как-то совершенно незаметен, как незаметно было потом возвращение в обыденность провинциальной (несмотря на близость столицы) современности [9; 308].
"Цех поэтов"
Павел Николаевич Лукницкий. Из дневника 1926 г.:
АА (Ахматова. – Сост.): "…стремление Николая Степановича к серьезной работе нашло почву в "Цехе". Там были серьезные, ищущие знаний товарищи-поэты: Мандельштам, Нарбут, которые все отдавали настоящей работе, самоусовершенствованию.
Городецкий сблизился с Николаем Степановичем осенью 1911 года – перед "Цехом", незадолго. Весной 1911-го с Городецким у Николая Степановича не было решительно ничего общего и никаких отношений. Интересно следить за датами собраний "Цеха": с одной стороны – количество собраний в первом, втором, третьем году (сначала 3 раза, потом 2 раза в месяц, а потом и еще реже). С другой стороны, видно, что собрания у Городецкого перестали бывать [16; 156].
Владимир Алексеевич Пяст (наст. фам. Омельянович-Павленко-Пестовский; 1886–1940), поэт, прозаик, переводчик, мемуарист:
Цех поэтов был довольно любопытным литературным объединением, в котором не ставился знак равенства между принадлежностью к нему и к акмеистической школе. В него был введен несколько чуждый литературным обществам и традициям порядок "управления". Не то, чтобы было "правление", ведающее хозяйственными и организационными вопросами; но и не то, чтобы были "учителя-академики" и безгласная масса вокруг. В Цехе были "синдики", в задачу которых входило направление членов Цеха в области их творчества; к членам же предъявлялись требования известной "активности"; кроме того, к поэзии был с самого начала взят подход как к ремеслу. Это гораздо позднее Валерий Брюсов где-то написал: "Поэзия – ремесло не хуже всякого другого". Не формулируя этого так, вкладывая в эту формулу несколько иной, чем Брюсов, смысл, синдики, конечно, подписались бы под вышесказанным афоризмом.
Их было три. Каждому из них была вменена почетная обязанность по очереди председательствовать на собраниях; но это председательствование они понимали как право и обязанность "вести" собрание. И притом чрезвычайно торжественно. Где везде было принято скороговоркою произносить: "Так никто не желает больше высказаться? В таком случае собрание объявляется закрытым…" – там у них председатель торжественнейшим голосом громогласно объявлял: "Объявляю собрание закрытым".
А высказываться многим не позволял. Было, например, правило, воспрещающее "говорить без придаточных". То есть, высказывать свое суждение по поводу прочитанных стихов без мотивировки этого суждения.
Все члены Цеха должны были "работать" над своими стихами согласно указаниям собрания, то есть, фактически – двух синдиков. Третий же был отнюдь не поэт: юрист, историк и только муж поэтессы. Я говорю о Д. В. Кузьмине-Караваеве. Первые два были, конечно, Городецкий и Гумилев.
Синдики пользовались к тому же прерогативами и были чем-то вроде "табу". Когда председательствовал один из них, другой отнюдь не был равноправным с прочими членом собрания. Делалось замечание, когда кто-нибудь "поддевал" своей речью говорившего перед ним синдика № 2. Ни на минуту не забывали о своих чинах и титулах [21; 107–108].
Георгий Владимирович Иванов:
Официально Гумилев и Городецкий были равноправными хозяевами "Цеха" – синдиками. Они председательствовали поочередно и оба имели высокое преимущество сидеть в глубоких креслах во время заседания. Остальным – в том числе и Кузмину, и Блоку – полагались простые венские стулья.
Обычно Городецкий во всем поддерживал Гумилева, но изредка, вероятно для формы, вступал с ним в спор. Гумилев говорил: "Прекрасно". Городецкий возражал: "Позорно".
Разумеется, Гумилев неизменно торжествовал. Вообще он очень любил спорить, но почти никогда не оказывался побежденным. С собеседниками, столь робкими, как его тогдашние ученики, это было нетрудно. Но и с серьезным противником он почти всегда находил средство сказать последнее слово, даже если был явно неправ.
Отношения между синдиками и членами "Цеха" были вроде отношений молодых офицеров с командиром полка. "В строю", т. е. во время заседания, дисциплина была строжайшая. Естественно, что "мэтры" и считавшие себя таковыми вскоре пообижались по разным поводам и "Цех" посещать перестали. Осталась зеленая молодежь. Наиболее "верные" впоследствии образовали группу акмеистов [9; 464].
Владимир Алексеевич Пяст:
За исключением этих забавных особенностей, в общем был Цех благодарной для работы средой, – именно тою "рабочей комнатой", которую провозглашал в конце своей статьи "Они" покойный И. Ф. Анненский. Я лично посетил только первые два-три собрания Цеха, а потом из него "вышел", – снова войдя лишь через несколько лет, к минутам "распада", – и с удовольствием проведя время за писанием уже шуточных конкурсных стихотворений тут же на месте. Помню, был задан сонет на тему "Цех ест Академию" в виде акростиха. <…>
В обычаях Цеха было хорошее угощение после делового собрания [21; 108–109].
Георгий Владимирович Иванов:
После заседания – весело ужинали. И опять, как в полковом собрании, командир Гумилев пил с "молодежью" "на ты", шутил, рассказывал анекдоты, был радушным и любезным хозяином, но "субординация" никогда не забывалась [9; 464].
Владимир Алексеевич Пяст:
Собрания Цеха по очереди происходили на квартирах Городецкого, жены Кузьмина-Караваева и Лозинского в Петербурге и у Гумилева в Царском Селе [21; 109].
Георгий Викторович Адамович:
Собрание "Цеха" происходило раз в месяц или немного чаще. Каждый участник читал новые стихи, после чего стихи эти обсуждались. Первым неизменно говорил Гумилев и давал обстоятельный, поистине удивительный в своей принципиальности и меткости формальный разбор прочитанного. Подчеркиваю, разбор только формальный. Мне приходилось несколько раз слышать критические разборы Вячеслава Иванова. Бесспорно, он взлетал выше, углублялся дальше. Но такой безошибочной, чисто формальной зоркости, как у Гумилева, не было ни у кого. Он сразу видел промахи, сразу оценивал удачи. Ахматова больше молчала. Оживлялась она лишь тогда, когда стихи читал Мандельштам. Как, впрочем, и сам Мандельштам оживлялся, когда очередь чтения доходила до Ахматовой [9; 514].
Всеволод Александрович Рождественский:
История "Цеха поэтов" делится на два периода. Первый из них относится к 1910–1914 гг. Тогда в эту группу входили: основоположники ее Ник. Гумилев и Сергей Городецкий, несколько позднее выступившие с программными статьями нового литературного течения, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Михаил Лозинский, Мих. Зенкевич, Георгий Иванов и Георгий Адамович. Акмеисты занимали прочные позиции в журнале "Аполлон", сами, помимо индивидуальных книг, выпускали периодические коллективные сборники в виде тонких тетрадей под маркою "Гиперборей".
"Цех" работал довольно интенсивно и оказал несомненное влияние на все развитие предреволюционной поэзии, хотя одновременно с ним существовали и другие поэтические школы, не говоря уже об эпигонах символизма. Первая империалистическая война прекратила существование "Цеха". И только в первые годы после Октября он возродился по инициативе Гумилева, но уже в несколько ином составе [20; 419–420].
Николай Корнеевич Чуковский:
Восстановленный "Цех поэтов" был как бы штабом Гумилева. В него входили только самые близкие, самые проверенные. "Цех" был восстановлен в восемнадцатом году и вначале – на самой узкой основе. Из дореволюционных акмеистов в него не входили ни Ахматова, ни Зенкевич, ни Городецкий, ни Мандельштам. (Из этих четверых одна только Ахматова в то время находилась в Петрограде.) Первоначально членами "Нового цеха" были только Гумилев, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Николай Оцуп и Всеволод Рождественский. Потом была принята Ирина Одоевцева – взамен изгнанного Всеволода Рождественского. К началу 21-го года членами "Цеха" стали С. Нельдихен и Конст. Вагинов. Но настоящим штабом был не весь "Цех", а только четверо: Гумилев, Иванов, Адамович и Одоевцева [29; 32].
Всеволод Александрович Рождественский:
Участники прежнего "Цеха" именовались "мастерами", а глава его "синдиком". Эти названия придумал Н. С. Гумилев по образцу средневековых артелей каменщиков, воздвигавших готические соборы. Он, как признанный глава, синдик, ввел в обиход строгую цеховую дисциплину. Собирались регулярно в определенный день недели, новые стихи разбирались детально "с точностью до единой строчки, единого слова", нельзя ничего было печатать или читать на публичных выступлениях без общего одобрения. В ряде случаев требовалась обязательная доработка. Композиция отдельных сборников составлялась коллективно. Переговоры с издательствами велись тем же порядком. Обязательными были крепкое дружество и взаимная поддержка. Дело доходило чуть ли не до масонских знаков при встречах, не говоря уже о том, что и критические наскоки отражались сомкнутым строем.
Гумилев был, несомненно, прекрасным организатором и уверенной рукой вел всю работу "Цеха". Его воле и авторитету подчинялись охотно. Мнения его всегда были весомы и обоснованны. Но все это относилось только к формальной стороне дела. Синдик не стеснял тематической свободы каждого из участников. Более того, он старался всех их поддержать в развитии той или иной близкой темы, опытным педагогическим чутьем угадывая индивидуальные пристрастия. Так, Георгий Иванов с антикварной точностью воссоздавал мир аксессуаров прошлого века, рисовал пейзажи, заимствованные из произведений классической западноевропейской живописи ("Матросы пристаней Лоррэна, вы собеседники мои"), Георгий Адамович представлял собой лирику неврастенической разочарованности, Ирина Одоевцева специализировалась на писании бойких иронических баллад в духе английской "Озерной школы", но с современным бытовым содержанием, Сергею Нельдихену была отведена область лирических сентенций, которые произносились автором в несколько высокопарном "библейском стиле", Константину Вагинову надлежало развивать мотивы античной поэзии александрийского периода, но также с приближением к современности в духе "трагического крушения прежней культуры", мне же на долю достались мотивы русского деревенского пейзажа и вообще провинциального быта в духе живописи Б. М. Кустодиева.
Разумеется, такое распределение тематики было чисто условным и никак не отменяло, не стесняло собственной лирики и могло считаться только дисциплинирующим учебным приемом, да и сам Гумилев к этому времени нередко отступал от привычных ему экзотических тем [20; 420].
Николай Корнеевич Чуковский:
Оставшись без Гумилева, члены "Цеха поэтов" в течение нескольких ближайших месяцев энергично продолжали начатую при нем деятельность. Они издали второй выпуск альманаха "Цех поэтов", включив в него в траурной рамке два предсмертных стихотворения Гумилева, выпустили посмертно стихи Гумилева отдельным сборником, выпустили сборник стихотворений Георгия Адамовича "Чистилище" с посвящением "Памяти Андре Шенье". Но потом они, вероятно, решили, что продолжение их деятельности небезопасно, и в первой половине 1922 года Георгий Иванов, Георгий Адамович, Ирина Одоевцева и Николай Оцуп уехали за границу [29; 45–46].