21 апреля, воскресенье. Я все же поддался на уговоры Валентина Сорокина и поехал на совещание молодых писателей в Сыктывкар. Вместе с нами ехал еще Юрий Кузнецов. Вопреки моим ожиданиям, в вагоне не было никакой пьянки, ехали довольно весело и дружно. Я читал рукопись Оксаны Северниной и книжку по английскому языку. Поначалу моя поездка казалась мне данью моей заинтересованности в делах союза, нежели деловой. Я твердо условился, что выезжаю обратно на следующий день или вылетаю в среду утром. Но по приезде сразу выяснилось, что я смогу и поработать. Все было организовано очень четко и определенно. Кстати, обе дамы, возглавляющие союз, вернее, отделение в Сыктывкаре, мои "крестницы", обеим я давал рекомендации. Одна - Лена Габузова, эта еще с семинара в Лемью, а вторая Елена Васильева, - детская писательница.
Итак, все было организовано чудесно, и уже в 4 часа дня я сел читать и проработал над рукописями до половины третьего ночи.
26 апреля, пятница. Уже много дней не пишу. Настроение плохое, в институте все разваливается, за коммуналку обрушиваются чудовищные счета. Вчера состоялся ученый совет с голосованием по Минералову. Голосование, естественно, провалилось, ибо Минералов слишком нахрапист и прямолинеен. Но удалось выслушать много гадостей, талантливо срежиссированных Е.Н. По моим соображениям, несмотря на его английский язык и бесконечные интеллигентные цитирования, дрянь он изрядная, ибо вся ситуация организована и сыграна из больницы.
Вечером ходил с В.С. в Дом кинематографистов, где у меня прихватило сердце.
Убит Джохар Дудаев, прессу это волнует уже много дней. Никакой жалости к этому герою, нет жалости и к этой стране, сосущей кровь из моей Родины.
Сегодня на работу приехал позже. Урок из вчерашнего - усталость и стремление не делать лишнего. Пусть каждый получает свое.
Вечером проводили семинар с обсуждением романа Оксаны Северниной. К сожалению, роман написан плохим, скучным языком, но мысль о выморочности интеллигенции прекрасна. Жаль, что роман не получился.
30 апреля, вторник. Пропустил поездку на дачу и то состояние удивительного спокойствия и ощущения полноты жизни, которое неизбежно появляется у меня там. Господи, вот бы и жить там: от рассвета до заката, с разной погодой, облачностью. Следить за тем, как разваливаются почки, ходить в телогрейке и сидеть по два часа за пишущей машинкой. Все мое время проваливается в быт, в выполнение обязанностей, которые я выполняю за кого-то. За одного я делаю его работу, другому я просто отпускаю грехи.
С утра проводил семинар. Это мой долг студентам за поездку в Сыктывкар. Позвал Льва Колодного, который рассказывал о Шолохове и об идее своей книжки. Здесь же всплыла и его работа о В.И. Ленине. Все это определенные знаки, тем более, что звонил Саша Варламов, надо уже заключать договор на мой роман о В.И. Наверное, буду писать две книжки параллельно.
В обед было две депутации: одна - Михаил Павлович Еремин, который уже и готов был взять кафедру, а вторая - Станислав Бемович Джимбинов. Оба сказали мне, что ни в коем случае не связывают меня и Минералова. Противостоят лишь Минералову. До обоих я постарался донести всю казуальность поведения Лебедева. Я действительно в этой всей истории был лоялен по отношению к Е.Н. Но надежда, что все выяснится само собой, - плохая надежда. Меня и слушать-то, в общем, не захотели. Значительно приятнее было ректора потравить. Но потом надо было прийти и покаяться. "А я и не знал, что вы, оказывается, пришли не проверять Лебедева, а слушать Ровнер". Ах, ах, младенцы!
В день ученого совета, ночью, звонил Гусев. Впрочем, он звонил и вчера. Состоялась предварительная, скорее пробная, защита Калугина и, выпив четыре рюмки, он признался, что хотел бы срочно стать ректором. Господи, да пусть будет! Пусть попробует, если сумеет. Пусть будет первый сумасшедший ректор. Пишу, но твердо знаю: всю горечь и оскорбительность ситуации передать не смогу. Господи, какой грязный малый, а читает стихи, рассуждает о возвышенном.
Яндарбиев, преемник Дудаева, о гибели которого много говорили средства массовой информации, оказался жив. Он, кстати, выпускник наших Высших литературных курсов.
1 мая, среда. Весь день чистил библиотеку, отложил целый ящик поэзии, которую решил подарить Сереже Мартынову. Надо бы, конечно, наклеить экслибрисы, ну да бог с ними, среди книг есть и те, которые я покупал еще во время службы в армии.
По телевизору демонстрации, которые везде прошли спокойно. Ельцин пляшет на смотровой площадке Воробьевых гор с какой-то фигуранткой и призывает всех голосовать за себя. Я бы сказал так: за реформы, но без Ельцина. Ну сколько можно врать? Почему государством должен управлять человек с такой тупой и лживой биографией? Почему стыд не выест глаза?
4 мая, суббота. Компьютер меня не слушается, и я, час промучившись, продолжаю писать большими буквами. Праздники провел в суматохе, первого остался в Москве, потому что 2-го надо было провожать в Париж с аэродрома в Шереметьево Льва Ивановича и Сережу - двух проректоров. Уехал на дачу только во второй половине дня.
После двух дней сражения с комьпьютером за строчную букву продолжаю. В праздничный четверг вместе с Ашотом и его компаньонами вычистили весь участок, пожгли мусор, расчистили фасад и вымыли дачу. Дай Бог мне здоровья, и чтобы не погибла рассада в теплице.
5 мая, воскресенье. Был на 35-летии Сережи Кондратова. Все это происходило в гостинице "Балчуг Кемпинский", той самой гостинице "Бухарест", которая стоит на другой стороне реки, напротив гостиницы "Россия", и которая из всех московских гостиниц была первой отреставрирована. Такой роскоши я прежде не видел, даже не предполагал, что она существует. Пир происходил в "надстроенном" этаже, в "библиотеке". По отношению к Кондратову это показалось мне символичным. Еду, напитки, десертный стол оставляю в стороне. Самое поразительное - вид на Кремль, на мост, на храм Василия Блаженного, гостиницу "Россия", на кораблики внизу. Наверное, это было самое дорогое блюдо этого приема. По крайней мере, все со своими тарелками, стаканами столпились на балкончике, с которого расстилался поразительный вид. Гости мне особенно не запомнились (было человек пятьдесят, элита), кроме двух: президент банка "Империал" (бывший замминистра по печати - вот откуда такие фантазии на его телевизионной рекламе, советское "культурное" прошлое дает о себе знать) и мой коллега, писатель-фантаст…
Теперь основное. После того как гости основательно закусили и выпили, все высыпали на балкончик-веранду, с которого расстилался единственный и неповторимый вид на город, и решили, что, по русской традиции, надо попеть. Самое интересное, что€ мы пели: "Там, вдали за рекой", "Вот кто-то с горочки спустился", "Артиллеристы, Сталин дал приказ" - песни советских лет.
Когда я уходил, то Толя Аверкин, помощник Сережи, который меня провожал, ибо без "карточки" даже такого респектабельного и седого джентльмена, как ректор Литинститута, в бабочке и смокинге, в опасное и криминальное время из гостиницы не выпустят: а вдруг сопрет жемчужное ожерелье! - так вот, когда Толя меня провожал, он мне показал внутренний, как стеклянная труба, дворик. Сверху, с очень большой высоты, как через подзорную трубу, было видно: огромный стол с тарелками, блюдами и цветами. За столом сидели человек тридцать гостей и ужинали, а перед ними на эстраде разыгрывался спектакль, как мне сказал Толя, Чехова. Вот этой роскоши, этого немыслимого пренебрежения к искусству нашу публику еще научить можно, но петь незнакомые и неродные песни мы не будем. Самое интересное, что такое же положение и у молодежи. На всех своих тусовках они не поют песни, которые слушают, а все старенькое: "Миленький ты мой", "Черный ворон", "Что стоишь, качаясь", "Гори, гори моя звезда".
7 мая, вторник. Наконец-то открыли мемориальную аудиторию Евгения Долматовского. Пресса быть не соизволила, ибо здесь особенно ни на что не покусишься. Из наших тоже народа было немного. Товарищи, поэты, сослуживцы с кафедры - тоже не удосужились. Я выступал недолго, и выступление мое было искренним, потому что Долматовский действительно создал много песен и отдельных формул, вошедших в нашу жизнь и ставших формулами нашей духовной жизни. Мне оставалось только удивляться этому. Хорошо говорили Вас. Субботин и Нина Краснова, его ученики. Как кто-то справедливо отметил: событие это, безусловно, имеет значение в культурной жизни страны. После небольшого собрания в одиннадцатой аудитории, когда прозвучал звонок на следующую лекцию, спустились в ректорат и посидели там, поговорили, выпили по "фронтовой". Ели любимые Евгением Ароновичем медовые пряники. Их принесла Мирослава Ивановна, его жена. Кстати, она его бывшая ученица. Галя Долматовская блистательно отсутствовала. Это не кинофильм, рядом с которым можно потусоваться.
Приехал Саша Мамай, которому я очень рад.
9 мая, четверг. По ТВ показали парад на Красной площади. По сравнению с прошлыми годами довольно убогое зрелище. Не поставили на парад технику, видимо, чтобы не срамиться. Ельцин и Черномырдин на мавзолее В.И. Ленина выглядят как самозванцы. Не одно и то же - создать империю и ее разрушить.
Днем ездил на аэродром встречать фрау Вибе и Бруно Цилинского из Кельна. Настроены они, конечно, оба, совершенно не зная нашей ситуации, чрезвычайно демократически. Для меня это еще один пример власти дурмана средств массовой информации.
Вечером ходил с Мамаем на концерт в консерваторию. Восьмая симфония Шостаковича и концерт для фортепиано с оркестром Моцарта. Здесь надо говорить о всех трех факторах: моей любви к удивительному Николаю Петрову, о поразительном сочинении Шостаковича и дирижере Василии Синайском, в котором я не предполагал такой силы. Впервые я музыку воспринимал биологически, не как некие логические построения и разные темы, которые должны переплетаться, воевать и дополнять друг друга, а как нечто бушующее в моей собственной душе. Разговоры Саши о том, что симфония о войне или о каком-то периоде, мне смешны, потому что это - сразу обо всем. Николай Петров был как всегда. Ведь не люблю я его, ведь не могу забыть ему его фразу о шандалах и о том, что ими и кого надо бить, а ничего поделать с собой не могу. Музыка и чувства стекают с его пальцев. Каждый его звук цепляет за сердце.
На концерте встретил Юрия Исааковича Белявского, главного редактора газеты "Культура", где работает В.С. Потащил меня в третий раз знакомиться с Петровым. Кажется, Белявский дружит с ним многие годы. "Читал-с", - сказал Петров, здороваясь со мною. Белявский сказал мне, что Петров - дитя двух линий: знаменитого баса Петрова и знаменитого виолончелиста Большого театра Фейхтенгольца. "Вот такой нужен сплав, чтобы получился русский национальный гений". Здесь я почувствовал себя ущемленным.
Без десяти двенадцать, когда я уже спал, позвонила какая-то сумасшедшая студентка: у нее конфликт с охраной. Говорила мне, что они сделали ей замечание, когда в два часа ночи она жарила на кухне рыбу и почему-то при этом смеялась. Конфликт этический, видите ли. Этично ли звонить ректору в полночь?
10 мая, пятница. Ездили с Сашей на дачу. Наконец-то собрал вторую теплицу. Рабочий Дима, который делал мне въезд на участок, нагло обобрал меня, как липку. Вместо 300 тыс. рублей, о которых мы с ним договорились, запросил полтора "лимона". Сговорились на миллионе. Рабочий класс! Я ему стал выговаривать, что он не истратил блоки, о которых мы с ним договаривались, куда я, дескать, теперь их буду девать. "Это твои проблемы". Мне нравится, что люди, которые никогда ничего не прочли, вдруг ухватили не свойственную им терминологию.
16 мая, четверг. Пишу поздно вечером, к сожалению, не записываю все поденно - и сил не хватает, и времени, а потом начинаю конспектировать. Не люблю я этого. Вечером встретил из Парижа Стенфорда. Сегодня он ночует у нас, а завтра переедет на свою квартиру. Стенфорд мил, хорошо относится ко мне, и, возможно, с ним я заговорю по-английски. У него другая, нежели у Сары, метода, он требует, чтобы я не переводил, а лишь улавливал общий смысл.
В воскресенье вышел на работу и сразу же несколько "гадостей". Поговорил со Смирновым, чтобы передвинуть "текучку" с первого перезагруженного курса на второй. Он скривился и начал мне лениво доказывать, что лучше держать ее на первом. С таким же успехом я могу доказать, что ее лучше держать и на первом, и на втором. С моей точки зрения, со второго начинать полезнее, да и ребята немножко поразгрузятся. Во всем, что В.П. говорит и делает, сквозит обида непонятой и недолюбившей провинциалки. Боже мой, сколько в нашем институте легенд! О лучшем в Москве лекторе, о неповторимом специалисте по Ломоносову или Тютчеву…
А ведь, по сути, всего-навсего интерпретаторы предисловий к чужим книжкам. Все больше и больше убеждаюсь, что литературоведение в его массе - никчемная и амбициозная наука. Перебирание в большинстве случаев камешков на берегу. Но точит-то эти камешки и раскладывает на берегу океан. Кто будет?
В понедельник не пришел на экзамен Лебедев, и под его, видимо, давлением не пришла Ровнер. Лебедеву, конечно, стыдно после моего с ним последнего разговора. Я согласился на все условия: все три спецкурса. Но когда мы подошли к его фронтальному курсу, к ХVIII веку, я отказал. Лебедев, видимо, был пьян и искал себе героического отступления, он просто послал меня… На следущий день Г.В. перезвонила его секретарше, но не соединились. Я хотел поступить, как старший и более мудрый, а потом и у меня заело…
В понедельник же первый курс разыграл на сцене плавтовский "Котел". Все было, как в античные времена, все роли исполняли мужчины, особенно хороши были братья Черепановы. В роли какой-то дуэньи был мил и мой Юра Роговцев. Как естественно держались ребята, какой замечательный педагог Елена Алимовна! Для меня это представление тоже было хорошим уроком: и в прежние времена, как и теперь, зрительский интерес держался на быте, на нравах, на перипетиях семейных отношений.
Сегодня - экзамены у аспирантов. Мое счастье, что они хорошо отвечали.
В 15 часов началась защита дипломов. Я счастлив, что пятерку получил Виталий Амутных. А ведь при другом раскладе смело мог бы и не получить.
22 мая, среда. Вечером вместе с Толкачевым ходили в болгарское посольство на прием по случаю дня славянской письменности. Помню прием позапрошлого года, когда на огромной террасе с видом на Москву жарили люля и была масса знаменитых лиц. Тогда я еще разговорился с Геращенко и сказал ему, что уважаю его за твердость. Нынче народа, может быть, было больше, но лица все помятые, неизвестные. Как тень прошлого, промелькнул Андрей Дементьев. Еды было скандально мало, все ходили с пустыми тарелками. Стало заметно, что Болгария обеднела и из богатой державы, ибо была огородом всех социалистических стран, превратилась в заштатную странишку со следами, как протертые кружева, былого величия. Зачем такой же, как в Версале, прием? Интересная мыслишка пришла мне в голову. Практически за этот прием, как за чечевичную похлебку, Болгария купила первородство грамоты и культуры огромной державы - России.
Ганичев подскакал к Сергею Александровичу Филатову. Чуть позже он же и рассказал мне, что в СП "скандал": ПАУ (объединение Бондарева, Ларионова, Журавлева) присудило премию имени Шолохова Г.А. Зюганову. Средства массовой информации в соответствии с предыдущими годами оповестили всех, что премию присудил Союз писателей России. Союз немедленно присудил премию покойному Можаеву и еще кому-то. Президент, удовлетворенный верноподданическим поступком русских писателей, прислал поздравления - вот с этими-то сообщениями и поправками Ганичев ходил к Филатову докладывать.
Утром собрал небольшое совещание по диссертации Калугина. Были Гусев, который решил у себя на кафедре эту диссертацию доделывать, найдя, что диссертация годится и как теория; Скворцов, который практически у меня за спиной решил обсуждать эту работу на кафедре, не просто как книгу, а как диссертацию; Минералов; Горшков, который "диссертацию" прочел и уверяет, что в ней нет ни единой крупицы науки, а только перепевы Лурье и Лихачева; Толкачев, как зритель и свидетель.
Мое сообщение состояло в том, что: а) я не для того создавал специализированные советы, чтобы за моей спиной через них пропускать негодную и малонаучную продукцию; репутация диссертации - это репутация и моя, и Литературного института;
б) если вы, господа, так относитесь ко мне и так поддерживаете моих и института недругов, то отныне я не чувствую себя связанным с вами морально.
Стали говорить, что пошел пресс и наплыв: Авчинникова, Писарева, Баканова. У всех диссертации недотянутые, но все уверены, что у себя их пожалеют, не завалят, пропустят снисходительно. Это значит, что слух уже прошел: у нас полегче, посвободнее, поблатнее, чем где бы то ни было. Я так и сказал.
Потом все оправдывались, виляли, но понимали, что принимают участие не в очень благородном деле. Собственно, текста Калугина мне смотреть было не нужно, я помню, как Васенька года три назад читал на ученом совете свой доклад. Заказали ему как специалисту сообщение об Аввакуме, а он прочел что-то между Курбским и Грозным. Я тогда же понял, что он и не самый умный человек, и не очень грамотный ученый. Грамотный бы выкрутился. Писал популярную книжку, из нее с наглым и победительным видом и прочел главу. Чутье-то на плотный и сочный текст с пульсирующей мыслью у нас, господа, есть.
24 мая, пятница. С грустью сознаюсь, что моя попытка многих лет удержаться от ведения ежедневника, "склеротички", как называет его Ваня Панкеев, куда можно заносить свои планы на много дней вперед, оказалась неудачной. Завел. Раньше я все держал в памяти, плыл иногда по волнам, но тем не менее в главном никого не подводил и успевал.
Вот мое расписание на сегодня:
8.45 - Стенфорд, муж Сары Смит, которая ползимы преподавала мне английский, приехал в Москву и теперь по старой дружбе совершенствует в языке меня. Я занимаюсь с ним до десяти, до начала работы, два раза в неделю.
13.00 - Должны приехать Б.А. Кузнецов, Вацлав Михальский и еще один деятель книжной торговли из московской мэрии по поводу организации постоянной летней ярмарки во дворе института. Мэрия к институту, да и ко мне относится неплохо, и хотя представляю, какие возникнут трудности с уборкой мусора, с порядком, с размещением лотков с книгами и стоянками автомашин, даже с туалетом, ибо если эту проблему не решить, то загадят весь двор, - разрешил.