Сейчас вечером, уже в номере гостиницы передо мною в телевизоре только что бежали СNN-овские новости, несчастные и голодные дети в Сомали, камера суетится и показывает слезу ребенка, а у меня ничего, кроме изобразительного любопытства да неосознаного соображения: хорошо всем в одинаковой степени быть не может, чужое страдание подстраховывает от собственных. И страданий на всех тоже одинаковая доля, кому больше, а кому, значит, меньше. Значит, меньше нам, белым, мне. И страдания всем не хватит.
Утром ездили с Барбарой в гимназию. Я уже заранее был раздражен: некая постсоветская, но на немецких дрожжах настоящая обязаловка. Но сначала о школе. Конечно, и снаружи, и изнутри, и по оборудованию она прекрасна. Впрочем, противопоставления, как ожидается по фразе, не будет. Мне нравятся немецкие дети, их осмысленные лица, и вообще не следует по одному-двум случайно встретившимся дебилам думать о целом поколении. Растут хорошие ребята. Но - ближе к первому впечатлению. Поразили вначале дети: такие сытые и уверенные, у всех гладкая и вылощенная, с просвечивающим через нее румянцем, кожа. Мы попали во время перемены, и только этим, наверное, объясняется мое следующее наблюдение: все жуют. Кто яблоко, кто какую-то булочку, стоя, на ходу, сидя на подоконнике. Физиология питания у немцев, конечно, сильна. Немецкая кухня - обильная и натуральная. Опять забегая вперед, поделюсь, что когда через пару часов мы с Барбарой обедали в одном деревенском ресторанчике и нам подали шницель, я понял, что под словом "шницель" я раньше понимал нечто другое. Этот шницель, сдобренный хреном, сильно отличался от тех, которые подают в институтских столовых и в деликатесных российских ресторанах, он в пять раз больше по площади и в десять раз значительнее по весу. Не этим ли объясняется и румянец, и немецкая стать, и пузо у мужиков, и их отменные немецкие зады, и ранняя солидность. Умеют жить в радость и в собственное удовольствие.
В учительской, скорее, зале, в котором много воздуха и простора, стоит ксерокс - немыслимая роскошь сегодняшней любой нашей государственной канцелярии, какие-то другие приборы, облегчающие объяснение и делающие его наглядным, и много учителей-мужчин. Парень-учитель, в класс которого мы шли, усатый, уверенный, выпускник Геттингенского университета, производил прекрасное впечатление. Класс у него был двенадцатый, почти выпускной, он сказал, что сейчас они изучают "Страдания молодого Вертера", а сам он преподает английский и немецкую литературу. Кстати, здесь и другие, более экстравагантные сочетания не в новость. Жена директора гимназии, у которого мы были в гостях накануне, тоже учительница, преподает одновременно физкультуру и французский язык. Тем не менее, судя по моим наблюдениям, интеллектуалов местные университеты не готовят.
Забегаю опять вперед, видимо, в этих забеганиях моя, как скажут литературоведы, поэтика: собою я остался доволен. Никакого художественного чтения все того же "Имитатора", хотя отрывок из четвертой главы у меня был приготовлен. Я в хорошем темпе, с вопросами и ответами провел сорок пять минут и, чтобы не разжижать впечатления, уехал. Говорил много о психологии творчества, о значении литературы в жизни человека, об обаянии литературы в бизнесе и т.д. Кстати, книга о психологии творчества упорно строится в ряд того, что собираюсь, если буду жив, написать.
Не буду рисовать карту нашей с Барбарой многочасовой прогулки по окрестностям Марбурга. Какая дивная, какая хорошо и плотно заселенная земля! Как важно, чтобы цивилизацию реже сотрясали войны и революции и чтобы меньше было перестроек.
На каждом холме - или бывший замок, или его развалины. Но все это было, все было построено, и вокруг этих гигантских, требовавших немыслимого труда построек, кипели и развивались человеческие отношения. С каждой горы вид разворачивается необычный. Особенно мне понравилось в Аменинбурге. Только что прошел град, и мы забежали в кафе, висящее под замком, почти над пропастью, под замковыми стенами: внизу кукольный городок, долина с квадратами полей, потом горные цепи вдалеке, а ближе к нам холмы с рощами и кустарником, белеющие селения. Открывался Божий мир во всем его величии, и за ним вставала косматая вселенная. Погода, вернее, состояние погоды и света постоянно менялось. Облака будто варились на глазах, как вареники в гигантской кастрюле. Пространство то расширялось, то сужалось. Вдалеке, на одной из вершин, на узкой, как карандаш, башне, на острие вращался промышленный, с тремя лопастями-крыльями ветряк. Призрак Перро, размахивающий руками. Но тут что-то двинулось в колеснице облаков, театральный мастер раздвинул новый ряд кулис, и вот уже за первым призраком появился другой, тоже, наверное, сумасшедший. Постояли, покрутились. Сначала прямо перед ними кто-то протянул легкую кисею, потом кисея уплотнилась, глубина исчезла. Опять смена декораций - оба ветряка сгинули, будто ушли заволоченные туманами, не сумев выплыть из них, растаяли в мире небытия. Не приснилась ли вся эта картина? Мир опять поменялся, не намекая на какие-либо планетарные альтернативы, стал визуально цельным, но, как пасхальное яйцо в коробке, обложенной ватой, катастрофически сузился, будто бы стал снова иным. Словно постоянно в природе совершалась борьба света и тьмы, ангелов и сил мрака. Я это к тому, что, может быть, не зря столько туманных мечтаний на религиозной почве появилось именно в этой стране. Потом, почти рядом с нами, за окном, обманно-досягаемая волшебно-мистическая вдруг возникла радуга. Броском кисти на полнеба. Кто позволил себе это чудо? Кто этот небесный художник? А чуть позже над первой дугой повисла вторая многоцветная дуга. Постояли, демонстрируя в переменчивом мире устойчивость небесной воли, а еще через пять минут они обе красно-зеленым сгустком догорали в темном от кипящих туч проходе между двумя рядами вершин. Даже в Гималаях я не видел ничего столь величественного и, по сути, религиозного. Музыка Баха, воплотившаяся в беззвучном показе небесных страстей.
9 ноября, суббота. Наконец-то я избавился от одного из своих младенческих комплексов. Чего я, собственно, всю жизнь за границей боялся? Быть смешным? Казаться неуверенным? Своей собственной незащищенности? Гипотетической опасности, которая подстерегает всех нас в этой жизни? Все оказалось значительно проще. Я ведь даже не объявляю "тему". А все очень несложно: без какой-либо посторонней помощи, ориентируясь только на вывески и свой очень плохой, неуверенный и несовершенный английский, который я учу всю жизнь, а последние три года ежедневно, я уехал на поезде во Франкфурт, прошатался там весь день и вернулся поздно вечером в Марбург.
Вот маршрут и тема моих франкфуртских скитаний: вокзал, пешком до дома Гете, осмотр музея, пешком же по городу с заходом на цветочно-мясной рынок в центре, где был поражен и немецкому естественному изобилию, и культу и изобилию мяса (эти вымытые, по виду почти фарфоровые свиные ножки, эта требуха, похожая на сделанную из синтетических материалов, эта немыслимая чистота, при которой когда-то бегающее и живое превратилось почти в предмет: новая эстетика), посещение Doma, посещение религиозного музея при соборе (безвкусица и кощунство с ночным детским горшком, на котором в качестве сентиментального утешения нарисован ангел, и безвкусица и кощунство, когда на ризе иерарха, на спине немыслимой гладью вышита Тайная вечеря, ситуация не только Божьего отчаяния, но и отступничества его учеников), большая прогулка по городу, Майн, похожий для меня на реку-Москву, большой блошиный, ну в точности как в Москве, рынок, между двумя мостами. Около четырехсот ступенек вверх, и я на верхней смотровой площадке собора.
Франкфурт, через который я с десяток раз летал, название которого с детства сидит у меня в ушах, потому что здесь была штаб-квартира американской армии, и значит, пропаганда вбила название в голову. С башни собора хорошо проглядывается география - вдоль реки. Но старого города по существу нет, во время войны его разбомбили. Остатки - это незыблемый и прекрасный собор и еще лишь несколько зданий. Гигантские небоскребы, гнездо которых выросло в центре, не поражают, а читаются скорее вялым вызовом американцам: и мы так можем! Эта выставочная гигантомания кажется особенно бессмысленной, когда понимаешь, что большую часть города составляют трех-четырехэтажные виллы и частные дома.
Дом Гете - практически тоже новодел, мемориальных предметов почти нет. Но получить представление об образе жизни можно. Наверное, такие крупные люди и могут вызреть только в достатке. В огромном для семьи из четырех человек доме - дед поэта был бургомистром, что, конечно, свидетельствует об уровне, - жили еще четыре служанки. Самая любопытная и, наверное, самая подлинная комната - это кухня. Как и в веймарском доме, каменная раковина, много разных медных форм для выпечки желе и приготовления паштетов. Здесь даже "качалка" для воды. Кухне, видимо, немцы, понимая ее жизненную задачу, всегда, а не только в музейном деле, придавали огромное значение.
Прямо над домиком Гете строится нечто огромное - новая высотка, и понимаешь, что современная жизнь, ее задачи, комфорт и удобства культуру догрызут.
Отдельная тема - большое число русских на улицах. Один раз я обратился к двум респектабельным пожилым немцам - оказалось, еврейская пара из Москвы, эмигранты. В музее я примкнул к русской группе, осматривающей мебель и обсуждавшей квартирный вопрос в позапрошлом веке, в центре меня остановила, видимо, в свою очередь приняв за благоразумного старого бюргера, молодая русская парочка. Забраться на крышу собора меня соблазнили две молодые девушки, говорящие по-русски, и на блошином рынке я видел дородного молодца, собиравшего в конце рабочего дня непроданный товар в ящик - иконы. Русские пленницы, вывезенные контрабандой.
В поезде читал Крупскую. Первая глава ленинских "воспоминаний" будет любовь к жене. Вторая - может быть - Шушенское? А не сделать ли книжку по именам: Мартов, Плеханов?
10 ноября, воскресенье. Утро началось с традиционного выступления в кафе Vetter. Царствовала здесь Виктория со своими семью переведенными на немецкий язык книгами. Немцы меня удивляют: в воскресенье собрать аудиторию, да еще за пять марок. Впрочем, во время этих чтений все что-то едят или пьют. С Викторией мы все время грыземся. Я намекаю, что, кроме литературной одаренности, в ее счастливой судьбе еще ворожит ей и папина линия, она округляет свои кукольные глаза: ну как это? Как это? А вот очень просто. Как не пустили на Запад Леонова, философски настроенного писателя, который при обычном сочетании, конечно, был бы Западу интересен. Как, в принципе, не пустили на Запад Шолохова? А все очень просто: еврейские барышни и талантливые, с быстрыми еврейскими мозгами юноши трясли перед своими коллегами-переводчиками пейсами, уверяли, что говорить и переводить этих писателей почти неприлично, да еще намек, что писатели эти, дескать, не в ладах с неким вопросом. Не родись красивой, не родись счастливой, а родись полуеврейкой. Но это не о Виктории. Виктория человек талантливый!
Описал ли я Людвига Легге, организатора всей этой русской трескотни? Вечный путаник, неизменно ходящий в светлой фетровой шляпе. Длинный, с усами, чрезвычайно деятельный. Видимо, когда-то очень давно он перебежал из ГДР, знает все бюрократические порядки и при помощи своей шляпы, производящей невыразимо интеллиентное впечатление, выбивает деньги на всякие городские мероприятия, связанные с литературой. "Марбургский литературный кружок". Немцы охотно и много на все это дают, понимая, что большинство денежек останется в местных магазинах, ресторанах и кафе, а прибыль - в виде влияния, репутации, слухов о прекрасной и незакатной стране Германии.
Вот и Виктория Самуиловна, умнейшая женщина - делаю вставку прямо в компьютерную версию, - заявляет мне: дескать, кто же в Германии ходит в химии, в искусственном? Все, как один, - в натуральной коже, хлопке, шелке, а едят только высокоэкологичную свинину. Да нет, отвечаю я ей, барышня, здесь тоже есть богатые и бедные, и богатые едят и носят совершенно другое, нежели в их демократическом государстве носят и едят демократически настроенные бедные люди. Чтобы закончить тему кружка, должен сказать, что в нем действует поразительная, почти военная дисциплина. Людвиг талантливо одних посылает отвезти нас в аэропорт; другой, этим другим был Гюнтер, привез нас в Марбург из Франкфурта; третий безропотно переводит; четвертые везут в поездку по Рейну. Леня говорит, что за всем этим, как он думает, стоит четкая масонская организация со своей иерархией и жесткой системой подчинения.
В этот же день Леня рассказывал мне, что после того, как вышел "Имитатор", он затребовал к себе в тюрьму полную справку обо мне. Оказыватся, на воле существовали люди, которые обслуживали диссидентов и практически ежедневно писали им письма. Какие-то женщины сидели на работе, а тогда можно было сидеть и ничего в течение целого рабочего дня не делать, и писали письма. Причем можно было заказывать определенную тематику, и они с готовностью переписывали десятки страниц материалов и конспектировали сведения из книг. В частности, так, рассказывал Бородин, он начал собирать материалы о Марине Mнишек. На одной из подобных женщин Леня и женился на второй или третий день после того, как вышел из лагеря. Национальность этих жалостливых дам у меня не вызывала никакого сомнения. Теперь относительно меня: по словам Лени, это были не просто сведения, а досье. Судя по всему, сведения были самые различные.
После "чтений" пошли в китайский ресторан. Ресторан был тот же самый, что и прошлый раз, с видом на город, меню, кажется, тоже аналогичное. Но хозяева не унывали от повторяемости сюжетов, и посетители весело, хотя и в меру, пили пиво и ели разнообразную китайскую еду.
11 ноября, понедельник. Большая поездка на Рейн. Это меня по-настоящему потрясло. Все оказалось совсем не так, как возле Бонна, где реку я все же видел, и вовсе не так, как я мог это себе представить. Все великие реки похожи своей внутренней силой и самодостаточностью. Таков же и Рейн. Крутые - река течет почти в каньоне - берега, сплошные шпалеры виноградников. Немыслимая крутизна этих виноградников, замки почти на каждом утесе или горе. Так высоко, что кажется, здесь невозможно и жить, и дышать. А по низу, почти у самой воды селение за селением, городок за городком. И главное: неотвязная мысль о череде человеческих поколений, поднявших все это обозримое хозяйство, подпорные стенки под виноградники, вычистившие эти земли, выстроившие эти замки. И сколько здесь пролилось крови! Внизу, вдоль реки, по обоим берегам тянутся линии железных дорог и автомобильные шоссе, а наверху еще сохранились "рабочие" остатки дорог, по которым прошли римские легионы.
В качестве платы за гостеприимство и за божественные пейзажи пришлось в школе, в 11 классе, а потом и в учительской, прочесть что-то вроде лекции. Я начал ее с "литературных мест": с гесарлыкского холма, с рассуждения о величии литературного образа, возвышающегося над прототипом. А потом перешел к Вертеру, потому что рядом, где я был в прошлый раз, скала Лорелеи. Собственно, возле этого места, воспетого после фон Брентано и Гете всеми поэтами Германии, и располагается сама школа.
Впечатления здесь у меня раздваиваются. Хочется описать и саму школу, прекрасного немецкого качества, все продумано, функционально и удобно, умных и въедливых ребят, учителей, среди которых все же преобладают мужчины, и природу, среди которой расположен город. Здесь Рейн делает почти под прямым углом поворот, а каньон уже и отвеснее, чем где бы то ни было на реке. Здесь, наверное, в старые времена происходили кораблекрушения чаще, чем в других местах. Привычка литературы сваливать неудачи в мужских делах на женщин. О, Лорелея! Заботливая Барбара приготовила мне ксерокс со знаменитого стихотворения. Пожалуй, это лучше, чем бинокль. Через эти стихи этнографические и даже географические подробности видятся яснее.
Лорелея, легионеры. Бохум, дом Паффа.
13 ноября, среда. Презентация книги Адамовича вечером в "Нашем современнике". Громкое, шипящее красноречие Гусева.
14 ноября, четверг. Вечером был на "Овечке" в Театре Моссовета. Это пьеса Надежды Птушкиной, имя для меня смутно знакомое, а сам спектакль - одна из многочисленных ныне московских антреприз. Играет Чурикова, бывший балетный танцор Гедеминас Таранда и молоденькая актриса Ирина Макимкина. Пьеса эта вызвала в Москве шок. Вишневская во всех служебных комнатах и на кафедрах рассказывает ее содержание. Всех смущает шокирующее количество слов про сперму, про совокупление, про баловство библейских пастухов с черной овечкой. По сути, здесь действительно играют библейскую историю, и только всеобщее невежество не позволяет видеть громадные куски внутренних заимствований из Томаса Манна с его "Иосифом". Здесь все необычно, на месте даже огрузневший танцор, стилистика спектакля в известной мере подогнана под него. Танцев порядочно, и опять - они не мешают. Самое интересное в пьесе, в ее медленном и подробном расмотрении - это ее еврейские корни. Библия вообще странный документ, который проговаривается, даже защищая боговдохновенный народ, чаще, чем, наверное, кому-то хотелось. Ведь Иаков, от которого пошли 12 колен рода иудейского, получил свое благословение обманом, а жена его Рахиль, тоже дама-основательница, совершила кражу домашних богов у собственного отца. Здесь есть над чем поразмышлять. И все же спектакль однотонен, не возвышается до сочувствия или облегчения собственой совести.
Почти рядом со мной сидел осетин Хазанов, перед самым поднятием занавеса показалась в партере рекламная физиономия Вознесенского вместе с Зоей Богуславской, похожей на птицу Березовского. Кстати, СМИ пишут о том, что Березовский отрекся от своего лакомого израильского гражданства. Чистые деньги и власть, как известно, вкуснее, нежели дымок и запах от жертвенника со Стены плача.
Весь день шла тяжелая, рутинная работа со студентами: посещаемость, прогулы, стипендия, ремонты, пожарные и общежитие, на которое все зарят рот. Вышло два моих интервью: в "Книжном обозрении", которое делал А. Щуплов, и в "Вечернем клубе", которое мастерски сварганил Женя Некрасов.
Сегодня же был Саша Варламов: в "Армаде" обеспокоены слухом, что я могу вернуть им задаток и не сделать романа.
15 ноября, пятница. "Московский комсомолец" опубликовал сегодня матриалы по разоблачению незаконности и жульничества предвыборной кампании Ельцина. Дело о выносе 500 тысяч долларов из Белого дома как бы тогда же комментируют в частном разговоре Чубайс, Красавченко и Ильин. И разговор убийственный, а для меня главное - лексика. После Лифшица с его бессмертным "не будем жадничать" по манере выражаться этот разговор - нечто неподражаемое. Правительство и сановники говорят, как на воровской малине. Это убивает. Самого материала, если он справедлив, хватило бы в Америке, чтобы рухнуло правительство и президент получил импичмент. У нас ничего не случится. А уж кто нами управляет, нам всем давно известно.