Продрогшие, усталые красноармейцы добрались до здания обсерватории. Раздобыв мешки, они набивали их в огороде сьгрой, тяжелой землей и таскали в обсерваторию. Там по металлической лестнице опи пробирались с красными, искаженными от натуги лицами на хрупкий хрустальный купол обсерватории и устилали его мешками с землей.
Лоснящийся пол обсерватории был запятнан следами облепленных размокшей землей сапог.
Удалов велел красноармейцам разуться. Взглянув на свои босые ноги, потом на купол, он сказал, усмехаясь:
- Чисто… как в мечети мусульман!
И сам расхохотался.
К красноармейцам вышел высокий старик в белом халате, с бледным продолговатым лицом и розовыми, усталыми, старческими глазами.
- Что тут происходит, господа?
Удалов, не обижаясь на "господа", добродушно сказал:
- Если из тяжелой вдарят, - всем вашим трудам крышка!
- Но ведь это обсерватория! - удивленно и злобно заявил профессор. - Они не посмеют!
Удалов протянул руку в сторону города и сказал:
- А там женщины и дети!
Красноармейцы таскали тяжелые мешки и укладывали их на купол обсерватории.
Смеркалось. И внезапно над люком показалось искаженное от усилий лицо профессора. Сухая прядь седых волос прилипла к его высокому потному лбу. Профессор, обнимая огромную пухлую перину, силился втащить ее наверх.
- Вот за это спасибо! - воскликнул Удалов и принял из ослабевших рук профессора перину.
Профессор поднялся наверх и сел, с трудом переводя дыхание.
Удалов, с нежностью глядя в лицо профессора, застенчиво спросил:
- Сказывают, товарищ профессор, звезда такая есть: Маркс. Это что, в честь нашего учителя называется?
- Марс. В честь бога войны, - глухо сказал профессор.
- Бога? - переспросил Удалов. - А Маркса нету?
И вдруг бодро заявил:
- А нужно бы завести, товарищ профессор!
- Это должна быть новая звезда! Ее нужно сначала найти.
- Чего искать? - дерзко воскликнул Удалов и, протянув руку к небу, указал на самую большую звезду.
- Вот она!
Профессор вышел проводить красноармейца. Шаркая ногами, он умоляюще бормотал:
- Остались бы, я вас чаем угощу…
- Нельзя нам, товарищ профессор!.. Ребята бойцуют, а мы тут… И так совесть замучила…
Удалов пожал сухие, тонкие пальцы профессора, бросился догонять красноармейцев.
Земля вздрагивала от тяжелых взрывов. Тяжкая мгла колыхалась, содрогаясь.
Красногвардейский отряд имени Карла Маркса, седьмые сутки полузасыпанный землей, оборонялся от натиска врага.
Удалов, лежа у дрожащего, воняющего, кипящего, как самовар, пулемета, посылал очереди в лавину противника.
И когда, обжигая небо, высоко в воздухе пролетал снаряд и падал далеко позади, там, где высилась на холме стеклянная хрупкая голова обсерватории, Удалов ежился, вздрагивал и пробовал оглянуться. Но оглянуться было нельзя, ибо враг наступал.
В краткие перерывы боя Удалов горестно шептал командиру Белокопытову:
- Застенчивый я… Случай был, может быть, единственный, на небо взглянуть - какое оно есть на самом деле! Застеснялся я профессора попросить, зсе ж таки интеллигенция, обидится…
И снова наступал враг. И снова пулемет, накаляясь, трясся в руках красноармейца Удалова.
Внезапно что–то черное, грохочущее, как мчащийся поезд, ударилось об землю, и Удалов вначале удивился, что боль может быть такой сильной, нестерпимой. Потом это прошло, только что–то липкое текло у него из глаза, и он мягко погружался в глубину…
Петроград превратился из осажденного в грозную боевую крепость. Люди, никогда не державшие в руках винтовки, шли на фронт железными отрядами. И враг в ночь на 25 октября был разбит. Полчища противника превратились в стада. Они бежали.
Рабочий красноармейский отряд имени Карла Маркса расположился на кратковременный отдых во дворе обсерватории. Люди устилали своими сонными телами каждую пядь земли.
Тихо. Ночь. В небе шевелились огромные хрустальные звезды.
Удалов не спал. Мучимый лихорадкой, он бродил но двору. На бледном худом лице вместо глаза у него зияла запекшаяся черная яма. Подняв лицо, он глядел в небо и искал в нем своим сиротливым единственным глазом ненайденную профессором звезду.
На крыше обсерватории шевелились люди. Они осторожно освобождали хрупкий купол от отягощавших его мешков земли.
Скрипнула дверь флигеля. Во двор вышел профессор. Он осторожно шел между спящими людьми, балансируя руками.
Удалов окликнул профессора. Профессор остановился. Удалов, силясь улыбнуться, задорно спросил:
- Ну как, нашли звезду–то?
Профессор наклонился к нему и радостно сказал:
- Ах, это вы, голубчик?
Потом он отшатнулся и воскликнул:
- Боже мой, что у вас с глазом?
- Уполовинили! - добродушно заявил Удалов. - Ничего, теперь вы за меня в оба посмотрите.
Потом вдруг ьытянул руки по швам, выпятил грудь, поднял подбородок. Он пролепетал застенчивым шепотом:
- Товарищ профессор, разрешите в трубу поглядеть.
- Ах, прошу вас, пожалуйста, - засуетился обрадованно профессор.
- А ребятам можно?
- Но они же спят?!
Удалов, вобрав воздуха, вдруг завопил:
- Кто звезды глядеть хочет - вставай!!
И люди, потревоженные в первом спокойном за семь суток сне, со стоном зашевелились, не в силах сразу сбросить гигантской тяжести сна.
Огромное небо сверкало звездами. Удалов сидел на металлическом табурете, припав своим единственным глазом к трубе рефрактора. Профессор шепотом рассказывал ему о таинственной жизни вселенной. Небо раскрывало свои глубины, поднося свои пылающие миры.
А на улице, у дверей обсерватории, выстроилась очередь продрогших, изнеможденных усталостью людей. Люди хотели увидеть далекое небо вблизи и терпеливо ждали. Они курили, говорили хриплыми голосами, толкались, пробуя согреться, но, входя в обсерваторию, движимые каким–то инстинктом, они почтительно снимали фуражки, хотя боец не снимает своего головного убора даже перед лицом смерти.
Человека охватывало огромное, спокойное волнение и хотелось побывать одному и думать о том, как замечательна жизнь.
Солнце наполняло огромные облака розовым нежным светом. И можно было видеть сквозь дымку горделиво поднятые вершины счастливого величественного города. В воздухе уже реяли ласточки, наступало утро.
А очередь перед дверьми обсерватории все росла и росла.
1937 г.
СЕМЬЯ КОРОБОВЫХ
Домна рождает чугун. Чугун - это сталь. Сталь - сила, мощь. Нам нужно очень много металла. Доменщики в 38‑м году должны дать 15,8 млн. тонн чугуна.
Воображением можно представить текущую реку расплавленного металла, этакую знойную Волгу. Страна, по которой протекает такая река, - могучая страна.
Макеевка. Доменный цех. Вместо крыши большое степное небо. Слышатся тугие огромной мощности удары выхлопных труб газомоторов, нагнетающих воздух в каупера, где воздух раскаленный с ураганным вихрем врывается в домну.
Горновой подходит к буферу и ударяет по нему. Сигнал силовой станции, чтобы прекратили подачу воздуха. Сейчас начнется выпуск.
Мастер Иван Григорьевич Коробов внимательно смотрит в фурменный глазок сквозь синее стеклышко. В глазок было видно, как белые, словно из ваты, комочки шихты, подпрыгивая, таяли чугунным соком.
Старший горновой тревожно заглядывает в лицо Коробову. Иван Григорьевич отходит в сторону. Горновой, прочтя что–то на его лице, заулыбался, счастливо засуетился, поспешно отдал приказ.
Проскрежетал пневматический бур. Чугун со свистящим воплем вылетел из пробитого леточного отверстия.
Чугун течет едкого, бело–оранжевого цвета, у перевала металлического капкана, поставленного недалеко от неточного отверстия для задержки шлака, чугун вскипает темной ноздреватой каменной пеной шлака, потом снова несется с сочным журчанием. Чугун стекает в гигантский ковш. Паровозик "татьянка" отвозит ковш к разливочным машинам. Конвейер из металлической коры - мульд, - наполненных чугунным киселем, сбрасывает остывший расфасованный, как хлебные батоны, чугун в железнодорожные платформы. Из этих чугунных батонов можно сделать все что нужно: гигантские машины, автомобили, патефоны, шпильки для волос, летающие в небе броненосцы, плавающие под водой тапки.
Иван Григорьевич Коробов стоит в стороне - высокий, сильный, светловолосый человек. Он осторожно двумя пальцами разглаживает золотистые усы и с наслаждением смотрит на чугунный поток. Вот он заметил - шлак застрял в канаве. Сорвавшись, он хватает металлический многопудовый лом и бросается на огненную лаву. С искаженным открытым ртом, глотая обожженный воздух, он разгребает чугунный поток, открывая ему ход. Нестерпимая жара обжигает лицо. Кажется, еще немного и его замечательные пышные усы сморщатся, запахнет паленым и лицо осветится желтыми ветками пылающих усов. Защитно выставив локоть, прикрывая лицо, он отскакивает от свободного текущего потока. Оскалив розовые от чугунного отблеска зубы, Коробов зычно кричит на замешкавшегося горнового.
Доменщики похожи на моряков: лоцманские брезентовые шляпы, брюки навыпуск, рубахи без пояса. Чугунные плиты пола - палуба броненосца. Мастер похож на капитана, отдающего приказ при сложном повороте судна. Выпуск чугуна окончен, снова глухие потрясающие удары газомотора.
Звание мастера не приобретается вместе с дипломом. Это звание приходит как результат всей славной трудовой жизни.
Уже с пятнадцати лет Иван Григорьевич Коробов работал дробильщиком руды, потом толкателем, потом газовщиком, потом… да стоит ли перечислять все профессии, которые имеются в доменном производстве. Коробов все прошел. С 1912 года он стал горновым. Товарищи по работе уважали его, требовательного, нетерпеливого человека, знающего себе цену. И не раз, когда выпущенный из домны на сырой литейный песчаный двор чугун, запекаясь, начинал "трепать козла", и не находящий выхода металл грозил прожечь стены домны, Коробов первый самоотверженно бросался с ломом на раскаленные чугунные глыбы и, осыпаемый расплавленными брызгами, разбивал глыбы ломом. На теле его до сих пор остались голубые рубцы ожогов. Жизнь доменщика при примитивной технике производства была постоянно в опасности.
Инженеры со сдержанной завистью относились к Коробову. Математическим расчетом нельзя предусмотреть всех случайностей. Рабочих"! Коробов сам находил поправки на случайность. Он знал каждое звено доменного производства, и всех этих звеньев касались его сильные, внимательные руки. Он любил свой труд и уважал все, что имело хоть отдаленное отношение к его производству.
Намять Коробова хранила истории всех доменных болезней.
Гражданская война. Завод замер в мрачном одичании. Коробов ходит по заводу, испытывая щемящую пустоту, холод, передающийся ему от коченеющих доменных башен. И ему было очень одиноко и сиротливо.
В 1924 году 7 ноября задули первую доменную печь. Плавка дала 3000 тонн. Коробов был мастер этой печи. Он писал, собирая старых товарищей. Он созывал старую гвардию, еле сдерживая счастливую, ликующую радость в этих деловых строках. К 1925 году было задуто еще две домны. Коробов, истосковавшийся, яростный, нетерпеливый, беспощадно требовательный, казалось, всей своей страстью хотел наверстать потерянное время. Но с людьми было трудно. Собравшиеся у горпа люди не имели за собой многолетней трудовой спайки, некоторые пришли на завод с мыслью подзаработать кусок на хозяйство, а потом уйти.
Коробову пришлось пройти самый трудный этап жизни. Ему нужно было воспитать людей, обучить их любви к делу, приучить к непреклонной дисциплине. Мастеру приходилось одновременно бороться за укрепление полуразвалившегося производства, с неукротимой настойчивостью нажххмать на соседние цеха, так как доменное производство зависит целххком от всего агрегата в целом.
И глашхое было - люди. Он беспощадно выгонял с производства озорххых лентяев, кропотливо–отечески возился над неоформившимися, но подающими надежды молодыми производственниками и, бережно дорожа каждым старым кадровиком, делал для них все, чтобы ничего не мешало им так же, как ему, отдаться целиком работе.
Нужно было не только наладить производство, - борьба шла за внедрение новых методов, за новую культуру производства, больше металла при меньшей затрате сырья, - нужно (Шло максимально использовать механизмы и увеличить коэффициент использования доменных печей.
Иван Григорьевич требовал правильной сортировки руды, тщательного приготовления шихты, строгого режима питания домны. Он боролся с пережогом кокса. Он не мог примириться с американскими показателями.
- Ведь у нас за каждую тонну кокса собственными деньгами заплачено, а мы зря жжем, на ветер пускаем, это уголовщина.
Мастер доменного цеха требовал, чтобы в работе между цехами была полная гармония.
- Нет, не вы за себя отвечаете, а мы за все отвечаем перед страной. Меня транспорт подводит, я заставлю транспорт хорошо работать.
И заставлял, В 1932 году народный комиссар тяжелой промышленности тов. Серго Орджоникидзе посетил Макеевский завод имени Кирова. Мастер Иван Коробов и народный комиссар Серго Орджоникидзе ходили по своему заводу. Они разговаривали просто и деловито. И все, что говорил мастер, было важно для наркома, и он внимательно запоминал его слова, и все, что говорил нарком, волновало душу мастера, и каждое слово его входило взволнованной силой в его сердце. Так началась дружба наркома и мастера. При встречах в Москве тов. Орджоникидзе вызывал к себе на квартиру Коробова и там, не отпуская его, выспрашивал о делах производства. Они говорили, наступала ночь, Коробов вынужден был оставаться у Орджоникидзе, и когда просыпался, наркома уже не было, нарком с рассветом уезжал на работу в тот час, когда люди еще только просыпались.
Возле пруда стоял домик со светлыми чистыми окнами. По стене дома вился виноград. Здесь жила семья Коробова.
Производство, связанные с ним события не оставались за порогом коробовской квартиры. Семья жила всеми интересами завода. Воспитывая детей, Коробов руководился опять–таки принципом своей трудовой практики.
Самоотверженная справедливость, честность, взаимопомощь, уважение и любовь друг к другу - словом, все те качества, которые необходимы, чтобы па трудовом поприще стяжать себе славу человеческого достоинства, которое было заключено в нем самом, было в семье Коробова законом.
Павел, старший сын Коробова, работал вместе с отцом в доменном цехе. Отец относился к сыну особенно требовательно, ибо сын был не только рабочим, подчиненным ему, но также человеком, носящим имя Коробова. В 1919 году Павел ушел добровольцем на фронт, потом, вернувшись, работая на заводе, стал готовиться в вуз. В 1921 году Павел уехал в Москву и поступил в Горную академию. Приезжая к отцу на каникулы, он подвергался строгому отцовскому допросу, отец ревниво скрывал от сына боязнь, что знания сына могут быть выше отцовских, и когда он перекрывал сына в споре по какому–нибудь производственному вопросу, Иван Григорьевич, счастливо сияя, говорил:
- Тебе еще до меня 20 лет учиться нужно. - И тащил сына д цех, чтобы показать его товарищам и сдержанно посоветоваться, потому что сын все–таки ученый. Это соревнование отца с сыном осталось и существует до сих пор. Окончив академию, Павел Иванович Коробов работал сменным инженером в Макеевке. Мастер требовал от молодого сменного инженера самой высокой работы и не стеснялся распекать сына в присутствии посторонних. Трудно было понять, кто здесь говорит: отец с сыном или старший мастер с молодым инженером. Хотя ни для того, ни для другого не было ни необходимости, ни желания в этом разграничении функций.
В 1929 году Павел Иванович Коробов работал в Енакиево. Отец выезжал к сыну, помогал ему осваивать производство и бесцеремонно бранился с подчиненными сыну людьми, словно у себя на заводе. Павел Иванович Коробов был назначен начальником доменного цеха в Днепропетровске. Завод оказался в прорыве. Молодой начальник доменного цеха беспощадно разогнал жуликов и лентяев, вызвав из Макеевки несколько старых мастеров. Он принял бой с разрухой и победил. Победил потому, что к коробовской зоркости, непримиримости, настойчивости прибавилась сила высоких знаний. В 1934 году Павел Иванович Коробов был представлен правительством к высшей награде - ордену Ленина. Павел Иванович получил орден в один день вместе с отцом, также представленным правительством к ордену Ленина. Выходя из Кремля, отец и сын, оба взволнованные и потрясенные, не могли удержаться, чтобы задорно не посмотреть друг другу в глаза. И отец, дотрагиваясь до плеча сына, сказал:
- Спасибо, Павел. - Потом, подняв лицо, прошептал: - Вот, значит, какие мы, Коробовы, - и обнял сына.
В 1937 году П. И. Коробов был назначен правительством директором Магнитогорского металлургического комбината, завода, равного которому существуют в мире единицы. Павел Иванович Коробов избран народом в депутаты Верховного Совета СССР.
Второй сын Ивана Григорьевича Коробова - Николай Коробов работал шахтером, потом у отца в доменном цехе. Работая, он одновременно готовился в вуз. В 1930 году Николай Иванович окончил Горную академию и остался в аспирантуре. Разрабатывая научную проблематику доменного дела, получил звание доцента. Николай Иванович Коробов, сын и брат Коробовых, стал ученым–металлургом. Работая, ставя по–новому научно–теоретические основы доменного дела, он часто слышит в кабинете своем нетерпеливый голос отца, требующего скорейшего разрешения сложнейших теоретических задач, чтобы еще шире, еще мощнее хлынули потоки чугуна из его домен. Николай Иванович Коробов работает начальником технического отдела ГУМПа. Отсюда он руководит оснащением производства металла высокой техникой.
Третий сын Коробова - Илья Иванович, самый младший из сыновей Коробова, тоже прошел производственную школу у отца в доменном цехе. Окончив фабзауч, он поехал в Москву и в 1932 году закончил Институт стали.
Все три брата Коробовы сдавали свои зачетные проекты академику Павлову.
Академик Павлов, ставя высокую отметку дипломнику, третьему инженеру Коробову, со вздохом спросил:
- Может, у вас еще кто–нибудь найдется. Знаете, я очень привык к Коробовым, способный народ, замечательный, - сказал академик и, еще раз вздохнув, поставил точку под своей подписью.
Больше семья Коробовых не могла никого предложить из своих членов для академика Павлова. Клава Коробова, самая младшая из поколения, была еще слишком молода и вдобавок в тайном волнении грезила о театре.
И если отец иногда и слушал ее вздрагивающий голос, когда она, приходя к нему в цех, читала, вся дрожа от волнения, стихи, отец с надеждой говорил:
- Может, Клава, из тебя все–таки какой–нибудь техник выйдет, - и с увлечением, с каким дочь его декламировала стихи, начинал рассказывать ей об одной особенно удачной плавке.