Чтобы как-то скоротать время, перекусил; день тянулся медленно, и больше никаких проблем не возникло. Ждал отдыха в тылу, который позволил бы мне выкурить сигарету; здесь, на позиции, курить было запрещено и крайне опасно, тем более что не было ни малейшего ветерка, способного развеять дым, который из-за жаркого воздуха застаивается на месте. Не стоило облегчать задачу русским. Мне хотелось бы послать в их сторону несколько точных выстрелов, но для этого не предоставлялся случай, а устраивать беспорядочную пальбу было просто глупо. Я решил избегать стрельбы этой ночью, поскольку вспышка от выстрела позволила бы им точно засечь мою позицию, а это слишком рискованно. В этот вечер на позиции я чувствовал себя увереннее, чем вчера, потому что знал местность и природу теней вокруг себя. Вчера все это было мне незнакомо. С другой стороны, я знал, что русские действительно рядом и расслабляться, пожалуй, более опасно, чем казалось вчера. Поэтому я говорил себе "Жди и наблюдай", по-немецки, конечно! Как только совсем стемнело, я услышал шум, который очень быстро приближался. Несомненно, это была смена, но я оставался настороже. Действительно, я увидел, что это один из наших. Через несколько минут товарищ сменил меня в ячейке, и, хлопнув его по плечу, я спустился со склона и свернул вправо, чтобы присоединиться к командиру наряда и пулеметному расчету. Несколько минут спустя мы были уже на тыловых позициях, где нас накормили горячей пищей. К нашему возвращению все оказалось приготовлено. Это хорошо, ведь у меня зверский аппетит. Затем, усевшись рядом с палаткой, выкурил сигарету. Полчаса спустя лег и заснул.
19 июня. Побудка была, когда солнце уже взошло, однако совсем неплохо было выпить горячий кофе к завтраку, который я съел в нескольких шагах от палатки. Мы делились впечатлениями, говорили о позициях противника и сравнивали, какие из них каждый из нас смог вычислить. Мои товарищи тоже видели в реке трупы среди ветвей деревьев и больше не пили воду, взятую ниже по течению. Кое-кто из них видел еще трупы, которые несла река. Лично я ничего такого не заметил. Вечером мы возвратились на передовые позиции, снова на сутки. В эту ночь русские дали несколько залпов в нашу сторону. Наверняка нервничали, и я отвел душу, когда, используя наблюдения предыдущей ночи, выпустил в их сторону пару обойм; я был доволен, и у меня поднялось настроение. В эту ночь, на дне своей ячейки, тщательно скрывая огонь, я раскурил трубку и потихоньку наслаждался ею. Так время бежало быстрее. Как и позавчера, часть ночи я находился на часах, а ее остаток – в полудреме.
20 июня – день начался, и трупы все еще на месте; похоже, с того дня ничего не изменилось. Все по-прежнему, только казалось, будто расстояние до противника чуть-чуть уменьшилось. Сегодня, левее нас, я услышал отдаленную артиллерийскую и ружейную стрельбу. Не помню, чтобы вчера ее было слышно. Мы остались на часах. Все было так же, как и прошлой ночью. Это уже рутина. Смена и возвращение в тыл. В эту ночь случилось необычное происшествие, плохо закончившееся для одного из наших товарищей. Двух "бургундцев", доставлявших рационы питания из тыла по дну "балки" – неглубокого оврага, врасплох застали русские, которые то ли пробрались в наш тыл, то ли отбились от своих. Нагруженные рационами, ребята, как обычно, шли по оврагу. Мы полагаем, что русские затаились на краю балки и, когда те проходили мимо, спрыгнули прямо на них. Один из товарищей, Ламот, незадолго до этого коротко постригся, что спасло ему жизнь. Русские, набросившиеся на них, попытались схватить ребят за волосы, и в руках у того, кто напал на Ламота, осталась только его фуражка, а сам русский пролетел над его головой и приземлился прямо перед ним. У маленького Ламота, ошеломленного, растерянного и не знающего, сколько всего нападавших, сработал один-единственный рефлекс – бежать что есть духу и без оглядки. После беспорядочных блужданий он добрался до окопов, потеряв лишь фуражку, наши рационы и набравшись страху. Может, нападавшие просто оголодали? Отправленный сразу же на то место патруль не обнаружил никаких следов пропавшего товарища. Он больше не вернулся. Это предупреждение всем нам и еще одна причина не ослаблять бдительность.
21 июня, вместе с двумя товарищами, я ненадолго навестил могилы двух "бургундцев", погибших ранее на Северском Донце: Матиаса Бросселя и Г. Совье. Два деревянных креста, увенчанные их касками. Просто и трогательно. Для них все закончилось, для нас только начиналось! Здесь я ощутил, что та затаенная неприязнь, которую питали к нам некоторые "старики", исчезла. Нас признали. Тем вечером, около 23:00, мы оставили позиции и, южнее Изюма, переправились на понтонах через Северский Донец. Не встречая сопротивления, по топям и пескам мы двинулись к расположенному в 22 километрах Купянску. Той ночью, в 2:50, Изюм должен был быть обойден с фланга и атакован. Миновав Купянск на реке Оскол, мы выдвигаемся к Капитоловке, до которой добираемся после выматывающего – девятнадцать с половиной часов! – марш-броска. Наконец разбиваем палатки в каком-то лесу в предместьях Изюма, но, поскольку город уже пал, в нашем участии более нет необходимости. Смертельно уставшие и вымотанные, мы спали сколько хотели. У некоторых даже не было сил поесть, и они мгновенно заснули.
26 июня мы выдвинулись из нашего лагеря к Браховке, до которой добрались после нового 35-километрового марша. Мы оставили эту деревню девять дней назад, и я узнал ее, но теперь меня поселили в другой избе. Постой длится недолго, и 28 июня мы уже направляемся к Шуркам (Щурово. – Ред.) в 15 километрах северо-восточнее Славянска. В это время между Северским Донцом и Доном не стихали бои, и мы находились в резерве 97-й легкопехотной (егерской) дивизии. Деревня эта раскинулась вдоль холмов, и она меньше Браховки. Подразделения в очередной раз переформировывают, и мы усиленно тренируемся. Сегодня, 30 июня, обучение атаке под огнем тяжелых пулеметов. Они прочно закреплены на своих станках – по крайней мере, я надеюсь на это, – пристреляны до миллиметра, проверены и опробованы инструкторами. Наконец, когда все готово, идем в атаку под огнем пулеметов, пригнувшись, стараясь не распрямляться из-за риска быть срезанными очередью. Никто не знает, что линия огня установлена точно на высоте метр семьдесят. Лучше не подниматься выше полутора метров. Эта разница в высоте не так уж велика. Она необходима, чтобы солдаты привыкли и закалились, но я из тех, кто уже прошел крещение огнем. В последующие дни снова занятия. Индивидуальные броски en slalom – зигзагом, к мишеням в виде фанерных солдат, которые валятся от удара штыком. Военное руководство даже позаботилось доставить эти пособия сюда, где до фронта всего с десяток километров! Выбранная для тренировок местность изрыта неглубокими балками и канавами и заросла кустарником. За каждым поворотом мишень. Нужно как можно быстрее пройти дистанцию, стреляя в одни мишени и поражая штыком другие. Также мы стреляем по неподвижным мишеням лежа, с колена и стоя.
Наш немецкий инструктор демонстрирует нам свое sangfroid – хладнокровие. Он становится на холмике и велит нам укрыться в соседних балках и канавах. Затем берет гранату и перед тем, как выдернуть зажигательный шнур, откручивает колпачок на рукояти. Помещает гранату, которая уже на боевом взводе, на свой шлем и стоит неподвижно, считая до шести. Инструктор предупреждает, чтобы мы укрылись до того, как он досчитает до пяти, потому что на счет шесть граната взорвется. И действительно, на счет шесть слышим взрыв. Мы тут же поднимаем головы, чтобы посмотреть, что получилось. Инструктор на месте, над нами, в целости и сохранности, только верхняя часть шлема почернела от пороховой гари. Впечатляющая демонстрация самообладания! Совершенно очевидно, что не должно быть ни ветра, ни малейшего движения, граната должна устойчиво покоиться на шлеме. С круглыми гранатами подобные опыты производить не стоит!
Затем инструктор с улыбкой спрашивает нас, нет ли желающих испытать это на себе? Несмотря на дрожь в коленках, попробовать хочу я, однако мешкаю от пришедшей в голову мысли, что даже самая незначительная дрожь может заставить гранату упасть прямо мне под ноги. Тут вызывается менее рассудительный парень, и я, сам не знаю как, присоединяюсь к нему. Теперь уже нельзя пойти на попятную, иначе прослыву трусом. Думаю, что мой товарищ – то ли Кобу, то ли Кобю – чувствует то же, что и я, но теперь ничто на свете не заставит нас сознаться в собственном страхе. По крайней мере, я знаю, что мне страшно, и не думаю, что мой товарищ избежал того же чувства. Инструктор внимательно оглядел нас и пристально посмотрел в глаза, и тут у меня появились сомнения – может, он и вовсе не рассчитывал найти хоть одного желающего? Но после своего, может, и опрометчивого вызова он тоже не может пойти на попятную! Поэтому ему остается лишь спросить нас: "Вы точно уверены, что хотите этого?" Он смотрит на нас обоих, и наши одновременные кивки подтверждают наши намерения. Если было бы необходимо что-то сказать, то, вполне возможно, мы не смогли бы выдавить из себя ни звука.
Легкая неуверенность нашего фельдфебеля улетучилась, а мы частично забыли о своем беспокойстве, когда он давал нам инструкции: дышать глубоко и спокойно, пока нервы не успокоятся, но не слишком тянуть время; для лучшей устойчивости слегка расставить ноги, поставить гранату на боевой взвод и, взяв ее за основание, поставить на шлем рукояткой вверх; не шевелиться, не дышать, напрячь мускулы шеи. Не забыть считать – медленно и не торопясь, до шести. Когда он закончил, то велел всем укрыться. Сам он готов сделать то же самое, но ждет до последнего момента и остается рядом с нами, видимо, чтобы вмешаться при необходимости. Ведь он же несет полную ответственность за таких новобранцев, как мы. Я первый. Уже не знаю, страшно ли мне, но, кажется, я немного дрожу. Откручиваю колпачок, расставляю ноги и дергаю за шнур – у меня такое впечатление, будто проделал я все это очень быстро. Убеждаюсь, что граната устойчиво покоится на моем шлеме, и медленно, очень медленно разжимаю пальцы, надеясь, что она не опрокинется или не останется у меня в пальцах, как только я опущу руку. Похоже, осталась на месте; я не слышу звука падения, а о том, чтобы опустить голову и убедиться в этом, не может быть и речи. Это было бы величайшей глупостью. Я считаю и дохожу до шести – видимо, слишком быстро, потому что ничего не происходит. Слышу шум, но это наш фельдфебель прячется в укрытии. После краткого перерыва я возобновляю счет и на счет восемь: бабах! По голове ударяет, словно молотком, однако не так сильно, как я себе представлял. Может, потому, что взрыв произошел так быстро? Грохот? Похож на выстрел пушки, только отдаленный и раскатистый, словно приближающийся, – и все закончилось!
Я даже не сразу понял, что инструктор уже рядом со мной и со всего маху хлопает меня по спине. Думаю, он испытывает такое же облегчение, что и я! Появились головы моих товарищей, они смотрят на меня. Я же, в свою очередь, прячусь в укрытие на время испытания Кобю. И снова могу спокойно дышать, без того, чтобы думать, как бы не совершить ошибку, но, кажется, я все еще слегка дрожу. По крайней мере, в самый ответственный момент я точно не дрожал! Но вот я слышу взрыв гранаты Кобю, и очень хорошо, что я в укрытии, ибо мои мысли до сих пор блуждают где-то далеко от происходящего в данный момент. Мои товарищи встали, я тоже. Кобю также прошел испытание. Мы устроили перекур и обсуждали события перед тем, как вернуться в деревню.
3 июля. Вечером нам объявили о завтрашней церемонии. На немецком или французском нам велено: привести в порядок форму, начистить ботинки, вычистить оружие. 4 июля вся наша пехотная группа выстраивается на площади для парада. Генерал Рупп, командир 97-й егерской дивизии, к которой относимся и мы, вручает множество наград и орденских ленточек Восточного фронта "старикам" из контингента 8 августа. Наши знамена, прислоненные к составленным в пирамиду винтовкам, придавали окружающей село степи атмосферу праздника и торжественности. Немецкий капеллан отслужил мессу, и мне кажется, что все, даже не верующие вроде меня, приняли в ней участие. А в это время немецкие танковые соединения с севера продвигаются восточнее Северского Донца в сторону нижнего Дона, чтобы окружить Ростов-на-Дону, который продолжает сопротивляться перед тем, как оказаться в полной осаде.
Глава 5. Только вперед!
7 июля в 16:00 мы выходим из Щурова, после ночного марша расквартировываемся в Славянске, в парке. Здесь несколько белых оштукатуренных домов, обветшалых, как и все остальное. Штукатурка тут везде. В парке несколько статуй с отбитыми головами, в беспорядке валяющимися на земле. Было бы несложно вернуть их на соответствующие туловища, словно в детской головоломке; все статуи стереотипны. Все эти Сталины, Ленины и прочие вожди режима столкнулись с сильным противником. Вахмистр Тинан делает перекличку и раздает почту. Впервые за все время в России я получил известия из дома и несколько бандеролек с сигаретами. Максимальный вес – 100 граммов. Но у меня таких добрая дюжина, и я делюсь ими со своим товарищем де Брином. Тут я должен сделать небольшое отступление. Во время нашего обучения он как-то показал мне фотографию своей дочери, светло-русой блондинки, и я сказал, что она очень даже в моем вкусе. Хотя, только между нами, у меня брюнетка. На что де Брин, посмеявшись, парировал, что она не для меня, но тем не менее дал ее адрес. Пойманный на слове, я написал девушке шутливое письмо, что я, бедный и несчастный, обижен ее отцом, который не делится со мной содержимым своих посылок, особенно сигаретами, с той щедростью, на которую я рассчитывал. В то время я действительно не получал никаких посылок. Я и думать забыл о том письме, как вы понимаете. Прошло четыре месяца, и я ни разу об этом не вспомнил. Каким же приятным сюрпризом было получить эти бандероли и письмо, где она очень мило объясняла, что в наказание отцу за нежелание поделиться сигаретами с товарищем она отправляет предназначенные ему сигареты мне. И, на беду, поскольку я надеялся, что она все же выслала отцу сигареты, он не получил ни единой бандероли. Вот почему, сгорая от стыда и смущения, я поделился сигаретами с де Брином. Наши ребята здорово повеселились по этому поводу!
Здесь же я встречаю нашего Prévot – наставника, вынужденного вернуться в полевой госпиталь из-за болезни. Истощенного, с явными следами недуга на лице. Еще тут есть что-то вроде соленого озера с такой плотной водой, что можно держаться на ней безо всяких усилий, и я крайне изумляюсь, впервые видя купающихся русских женщин, причем без бюстгальтеров! На следующий день, 9 июля, среди дня мы покинули свои квартиры, чтобы отправиться к берегам Северского Донца, где разбили лагерь на ночь. 10 июля мы свернули лагерь, чтобы форсировать реку. Одна часть обоза переправилась по понтонному мосту, построенному немецкими саперами. Другая, с которой был и я, форсировала Северский Донец вброд.
Берега в этих местах исключительно песчаные, но, поскольку они с одного берега покатые, мы без особых усилий преодолели этот берег и спустились. На другом берегу оказалось все наоборот. Повозки у нас большие и тяжелые, поэтому лошади, хоть это и померанцы (порода тяжеловозов. – Пер.), крепкие, как слоны, не могли продвигаться более чем по нескольку сантиметров за шаг, пока и вовсе не смогли двинуться с места! И снова тяжкие испытания легли на наши плечи! Никто из тех, кто пережил такое, не забудет до самой смерти, и, когда бы мне об этом ни напомнили, я покрываюсь потом при одной только мысли об этом. Нам пришлось не только забирать с повозок свои ранцы и снаряжение, но и выгружать все остальное: провиант, амуницию, оружие, которое далеко не пушинка. Короче, все, что необходимо любой армии для кампании, должно было быть взято с собой. Это означало, что нам пришлось тащить все на себе, проваливаясь в песок по самый верх ботинок. Песок попадал внутрь, идти становилось еще тяжелее. Солнце палило немилосердно, песок вокруг раскалился. Пот лил ручьем, пропитывая нас с головы до ног. Все работали обнаженные по пояс. Мы должны были подталкивать повозки по песку к броду, а потом по крупным валунам, которыми было усеяно дно реки. Повозки раскачивались и опрокидывались, сбрасывая своих возчиков в воду, и нам приходится ставить повозку на колеса при помощи слег, которые нужно было вырубить топором. Лошади нервничали и вставали на дыбы, и нам приходилось управлять этими животными весом более 500, а то и все 700 килограммов. Снаряжение, все что находилось в повозках, нам приходилось переправлять вброд, спотыкаясь о валуны, соскальзывая с них или проваливаясь в ил, при этом всю дорогу до противоположного берега нас терзали мириады комаров и слепней! Честное слово, мы запросто могли рухнуть там замертво. Это был титанический труд. Мы калечили себя, наши пальцы и наши ноги дробились под колесами повозок. Крики, ругань, удары, чтобы заставить лошадей двигаться. Все мы находились на грани полного изнеможения. Тем не менее мы должны были сделать все возможное, чтобы форсировать реку. Должны двигаться дальше! Моя глотка пересохла, а вода в фляге стала такая же теплая, как и воздух. Повсюду песок, он хрустел у меня на зубах. Впивался в кожу и перемешивался с потом. Дыхание тяжелое и прерывистое, я задыхался! И здесь тоже были трупы русских солдат, прибитые к берегу, ну и плевать! Мы шли туда, где есть течение, и споласкивали рты! Я начинал завидовать каторжникам в каменоломнях Кайенны!