Привычки и склонности
Алексей Иванович Кондратович:
"Я не знаю, что он делал утром, но не ошибусь, если скажу, что встал он рано. У него это давняя привычка, выработанная, воспитанная в себе.
– Заходил на дачу утром к Дементьеву, а он спит… – сказал он как-то.
– Может быть, рано зашли? – спросил я.
– Как рано? Часов в восемь? Добрые люди к этому времени успевают наработаться, – он недоумевает, как в восемь утра еще кто-то может спать. ‹…›
– Я должен вставать рано, – сказал он однажды.
– Что значит должен? – удивился я. – Вас же никто не обязывает.
– Конечно, не обязывает, но дело в том, что когда я встаю вместе со всеми нормальными людьми, которые заступают на работу в утреннюю смену, едут на нее с первыми трамваями и на ранних поездах, то у меня особое настроение – бодрое, рабочее. Если и ночь не спал – все равно рано вставай: тогда день как день, чувство спокойствия, а иначе все не так.
– Ну, а если всю ночь мучила бессонница и заснул только под утро?
– Бессонница? – по лицу его пробежала улыбка: наверно, скажет сейчас что-нибудь неожиданное. – Как-то я взял почитать брошюру от бессонницы, а там мне автор подносит цитату из "Тёркина" о том, как хорошо спалось на фронте: "Спит, хоть голоден, хоть сыт"… Если хорошо устанешь, так будешь спать, а устать от бездеятельности невозможно, значит, опять то же: надо рано вставать. – И заметил совсем уже серьезно: – Когда работается – спокойно на душе, никакой бессонницы не бывает. – И вздохнул, замолчал". [3; 12]
Владимир Яковлевич Лакшин:
"Уже после его смерти я увидел однажды в укромном месте, на полке шкафа в его кабинете, стопу новых толстых тетрадей в красных, зеленых, черных обложках. Как всякий литератор, он был неравнодушен к писчей бумаге и из разных городов и стран привозил себе и своим друзьям какие-то особенно удобные, прочные и вместительные тетради. Эта стопка была его неприкосновенный запас: чистые, неисписанные, они ждали, когда станут нужны своему хозяину". [4; 113]
Алексей Иванович Кондратович:
"Вообще он не выносит захламленности. Когда прогуливается по перелескам, окрест пахринского поселка, то готов иногда взорваться: ну что такое, опять воскресные гуляки оставили консервные банки, рваные замасленные газеты, а тут целый разбойный пожог, – всякое желание пропадает ходить. Но ходит. И часто. Какой ни есть лес, а все-таки лес, и прогулки по нему неспешные, с палкой, самим же срезанной и слегка, только для руки очищенной с одного конца – тоже одно из самых простых и самых милых сердцу удовольствий.
– Люблю ходить пешком, – много раз слышал я от него, – просто так, без цели, по пустынной дороге или тропинке, по весеннему лесу, да и по осеннему неплохо". [3; 14]
Александр Трифонович Твардовский.Из дневника:
"2.VI.1965
В этом м[есяце] мне исполняется 55 лет. Из них чистых сорок я курю, не пропустив ни одного дня, а для точности сказать, пропустив лишь один или два дня, когда лет 15 назад проф[ессор] Фогельсон нашел у меня прединфарктное состояние и велел немедленно бросить курить (с той поры я перешел на сигареты). Все, что я не только написал, но и прочитал за этот срок (40 лет), – все с дымом, не говоря уж о том, сколько я выкурил всякой табачины за время "дружеских бесед", похмельного одиночества, всяческих ожиданий "решения судьбы", а она столько раз "решалась" у меня. – Если бы был поставлен вопрос о выборе – с чем я одним остался бы доживать век – с вином или куревом, то никаких колебаний не могло бы быть, – вино баловство до поры и только на некоем этапе – отчаянная необходимость, осознаваемая всегда как временная, а курево – мне никогда искренне не хотелось бросить курить. И какими пустыми и казенными кажутся мне эти советы – бросить курить, – я не так наивен, чтобы надеяться в моем возрасте на перерождение всей психофизической своей натуры и думать, что брошу курить и забуду весь этот 40-летний "опыт" самоотравления, буду жить и писать без горя. Известно, что люди, воздерживающиеся 10 и 15 лет от курения, способны вновь закурить без всякого "втягивания", а так, как будто и перерыва не было". [11, I; 329]
Григорий Яковлевич Бакланов:
"А курил он всегда одни и те же сигареты "Ароматные", запахом которых и сам был пропитан". [2; 521]
Орест Георгиевич Верейский:
"Он всегда пользовался спичками и, хоть и был заядлым курильщиком, никогда не хотел прибегать к помощи зажигалки. Даже тогда, когда болезнь ограничила подвижность рук, он ухитрялся одной левой зажигать спичку о прижатый к груди коробок. Друзья подарили ему тогда удобную настольную зажигалку, но он продолжал упрямо чиркать спичками". [2; 190]
Едок
Иван Никанорович Молчанов:
"Зимой, в конце 1952 года, я получил путевку в Малеевку, что недалеко от городка Старая Руза. Туда же недельки на две приехал и Твардовский. Мы с ним как-то быстро подружились. Однажды за час до обеда Твардовский говорит мне:
– Иван, составь компанию в походе в Старую Рузу.
– Когда?
– А сейчас.
– Позволь, скоро же обед!
– Вот до обеда и обернемся. Там надо посетить одно хорошее местечко.
– Ну что ж, поехали!
– Не поехали, а пошли. На лыжах ходить умеешь?
– Еще бы! Ведь я северянин.
От Дома творчества до Старой Рузы километра примерно два. В Рузе, у самой дороги, находилось старенькое одноэтажное здание с запавшим углом, с вывеской "Чайная". Вот в эту чайную и привел меня Твардовский. В чайной было тепло и уютно. На стойке высился большой медный самовар, дышащий на "все пары", на стенке висело меню, в котором значилось: "На сегодня – котлеты пожарские с жареным картошком, по-деревенски; яичница-глазунья, щука свежая; водка – 100 грамм… р…. коп. Портвейн – 100 гр…." Твардовский попросил буфетчицу налить нам по сто граммов водки.
– Чем будем закусывать? Щукой? Котлетами? Яичницей?
– Саша, но ведь скоро у нас обед, аппетит только собьем!
– Ничего, после лыжной прогулки и рюмки водки еще два обеда можно съесть!
И он заказал по одной яичнице и по порции щуки. И то, и другое, оказалось, приготовлено довольно вкусно.
– Вот видишь, – сказал Твардовский, надевая лыжи, – неплохое местечко? А? Можно сюда наведываться: и спорт, и удовольствие!" [2; 255–256]
Федор Александрович Абрамов:
"Завтрак прошел хорошо. Пять или шесть перемен – все рыба". [12; 225]
Франц Николаевич Таурин:
"Когда я спохватился, что пора бы покормить Александра Трифоновича, обеденный час давно уже прошел и все столовые и буфеты стройки были закрыты. И я повез Александра Трифоновича к себе. Повез, сознаюсь, не без некоторой робости, так как не готов был к приему гостя. ‹…› К счастью, кое-что отыскалось, да и огород подсобил – несколько огурчиков и помидоров, хотя и недоспелых, оказались очень кстати.
– Что вы суетитесь? – сказал мне Александр Трифонович, когда я пробегал мимо него с огурцами и помидорами в подоле рубахи. – Стакан крепкого чая, и больше ничего не надо. ‹…›
Наконец чайник закипел, я заварил чай по-сибирски и пригласил Александра Трифоновича к столу. По закону гостеприимства предложил чарку водки.
Александр Трифонович насупился было, потом улыбнулся и сказал:
– Ну что ж. Я первый раз у вас в доме. Нельзя обижать хозяина.
От второй чарки он решительно отказался. Зато чаю выпито было несчетно, пришлось второй раз ставить чайник на плитку". [2; 307–308]
Григорий Яковлевич Бакланов:
"Сели на кухне пить чай втроем. Дома Александр Трифонович пил из огромной чашки, и варенье клубничное, домашнее, сваренное так, что все ягоды целые, накладывала Мария Илларионовна в большие блюдечки.
У нас тоже пили из больших чашек, и налил я, как он любил, почти что одной заварки, разбавив фыркающим кипятком. Александр Трифонович курил сигарету и запивал чаем из блюдца". [2; 513]
Владимир Яковлевич Лакшин:
"Жена Твардовского Мария Илларионовна разливала крепчайший чай, а Александр Трифонович угощал нас сушками. На столе стоял шоколадный торт, конфеты, но сам хозяин явно предпочитал сушки, большую горсть которых он зачерпывал прямо из расписной глиняной миски в свою широкую ладонь и, разговаривая, ломал и похрустывал ими". [4; 110]
Алексей Иванович Кондратович:
"‹…› Открывается дверь и появляется буфетчица с подносом, на котором чайник, сахарница, чашки. Твардовский оживляется.
– Будем пить чай с бубликами, – встает он из-за стола.
Бублики – это особый предмет разговора. Не помню уже, когда Твардовский обнаружил в конце улицы Чехова, возле Садово-Каретной, палаточку, где продавались превосходные, теплые, свежие бублики. Откуда они там появлялись, непонятно: больше таких бубликов нигде не было. И Твардовский по пути в редакцию стал заезжать туда, прихватывая связку бубликов. Ну, а где бублики, там и чай". [2; 351]
Петро Онуфриевич Дорошко (1910–2001), советский украинский поэт:
"Собирались уже возвращаться – как раз напротив оказалась небольшая шашлычная. Неожиданно Твардовский остановил нас:
– Зайдем. Что-нибудь съедим.
– Недавно же обедали, – пожал плечами Семушкин.
– Это ничего. Шашлыка-то не ели.
Шашлык нам подали свиной, жирный. Есть действительно не хотелось. Но, выпив по рюмке, все-таки покончили с тем шашлыком.
– Повторим? – Твардовский закурил сигарету, удовлетворенно прислонился плечами к спинке стула, смотрел на нас, как бы ожидая согласия.
"Серьезно он или шутит?" – переглянулись мы с Семушкиным. Посетителей в этом не очень привлекательном заведении, кроме нас, никого не было. Опершись локтями на стойку и обняв румяные свои щеки ладонями, безразлично, или, как сказал когда-то Михаил Зощенко, "индифферентно", поглядывала на нас буфетчица. "Повторить" мы, конечно, отказались.
– Эх, вы, едоки! А я повторю. – Твардовский обратился к буфетчице: – Принесите мне одному то же самое. Да еще парочку крутых яиц.
Не впервые слышал я эти его веселые насмешки над едоками. Иногда его дочка Ольга за столом обращалась к нему "за помощью".
– Ну, папа… – подсовывает тарелку, – возьми.
– Тоже мне едок! – Улыбается, берет тарелку.
Ест он не торопясь, не жадно. Приятно смотреть, как большими руками берет хлеб, нож, вилку. Ест, сказать бы, красиво. Крепкий, богатырского сложения – почему бы ему так и не есть!" [2; 391–392]
Константин Михайлович Симонов:
"В день рождения Твардовского, когда ему исполнилось пятьдесят девять лет, он и Мария Илларионовна вместе с Багратом Шинкубой, Иваном Тарбой и другими нашими общими друзьями поехали за десять километров от Гульрипши в загородный ресторан. Мы ужинали под открытым небом, пили легкое местное вино "Изабелла", вкусно и неторопливо ели, наслаждаясь прохладой после дневной жары. ‹…›
Наши грузинские друзья Нодар Думбадзе и Гульда Каладзе специально приехали к этому вечеру из Кутаиси и привезли с собой в подарок Твардовскому на день рождения чудо кулинарного искусства – целиком приготовленного козленка, внутри которого оказался жареный поросенок, внутри поросенка – жареный цыпленок, а внутри цыпленка, шутки ради, было положено вареное яичко. Сначала дружно смеялись над этим сюрпризом, а потом так же дружно взялись за работу над этим произведением кутаисской кулинарии". [2; 383–384]
Недуг
Александр Трифонович Твардовский.Из дневника:
"14.II.1955
Жить для меня значит – сочинять, "копать", продвигаться так ли, сяк ли дальше, оставляя какой-то кое-как хотя бы взрытый след. Но как только все это перебазируется в голову, в ночные горькие думы, в дневные пустопорожние разговоры под стопку или так, тут наступает беда бедущая.
Относит и относит тебя куда-то в мерзость бездеятельного мысле-и-словоблудия, в "бродяжество", за которым только конец – и конец постыдный, мучительный, разрушающий тебя еще заранее своей неизбежностью, своим ужасом". [9, VII; 155]
Юрий Валентинович Трифонов:
"Горе Александра Трифоновича, горе близких ему людей и всех, кто любил его, заключалось в вековом российском злосчастии: многодневном питии. ‹…› Дачники Красной Пахры тщеславились перед знакомыми: "Заходил ко мне на днях Твардовский… Вчера был Александр Трифонович, часа три сидел…" Господи, да зачем заходит? И с тобой ли, дураком, сидел три часа или же с тем, что на столе стояло? Один дачник, непьющий, признался мне, что всегда вписывает в продуктовый заказ бутылку "столичной". "Для Трифоныча".
– А ты не заказываешь? Напрасно, напрасно. Всегда должна быть бутылочка в холодильнике…
У меня такого распорядка не было и быть не могло, ибо никак я не мог для себя решить: что правильно? Раздувать пожар или пытаться гасить? Правильней, конечно, было второе, да только средств для этого правильного ни у меня, ни у кого бы то ни было недоставало. Пожар сей гасился сам собой, течением дней. Мария Илларионовна однажды сказала: "Он все равно найдет. Уж лучше пусть у вас, и мне спокойней". И верно, находил – хоть на фабрике, хоть в деревне. Были знакомцы по этой части, специалисты по "нахождению" в любой час, на рассвете, в полночь…" [13; 22]
Маргарита Иосифовна Алигер:
"Видывала я его и в подпитии, и тут он бывал очень разным. То очаровательным, оживленным, искрящимся, прелестно разыгрывающим роль гуляки и бретера.
– Первый поэт республики у ваших ног! – шумел он, изображая ухаживание за женщиной.
А то он бывал мрачным, угрюмым, тяжелым, угнетенным…" [2; 406]
Александр Трифонович Твардовский.Из дневника:
"12.ХII.1961. М[оск]ва. 5 ч. утра
Месяц этот подковеркан неудачной попыткой притихнуть в Малеевке. После напряжения съездовских дней и всего последующего выезд в эту обитель моей трудной юности и приют в иные годы ("Дали") оказался неудачным: приехал уже туда хорошеньким, встретил Смелякова, – этого лишь и не хватало, а там началось и не веселье вовсе, а мука и унизительные экскурсии в поисках чего-нибудь, вплоть до некоего "волжского". Словом, приехала М[ария] И[лларионовна], и на другой день мы вместе уехали в Москву, – я уже больным, в сущности, и день за днем в Москве откладывалось возвращение, а следом нарастал стыд, страх, мука". [11, I; 67]
Владимир Яковлевич Лакшин.Из дневника:
"20.XI.1956
А. Т. щепетилен, спрашивал: "А вам в университет не идти? У меня правило: если выпиваешь-закусываешь – уже на людях не показывайся"". [5; 22]
Александр Трифонович Твардовский.Из дневника:
"4.III.1962. Барвиха
Снова здесь, в обители моих душевных покаяний, порывистых усилий труда и приобщения к современной "элите", которой бы я без того не знал никогда так. ‹…›
В который же я уже здесь раз? М. б., уже в 10-й. ‹…›
И вряд ли был здесь я хоть раз без предшествующего "потрясения", дней полного уныния и затем быстрого подъема душевных и физических сил. На этот раз, хоть я и приехал уже без "остаточных явлений", вполне уже физически высвободившись от "потрясения", но оно еще тяготеет над моей памятью кошмаром стыдобы, омерзения, бессильного и отчасти уже легкомысленного раскаяния. Записывать это не следует, достаточно того, что это наверняка записано бедным К. А. Фединым, который так наверняка рассчитывал на мое выступление на его 70-летии и желал его, а также, м. б., милой старушкой, моей соседкой снизу (2-й этаж) в корпусе "ВК" – Фаиной Георгиевной Раневской, которая помогала Маше доставить мои 90 кило с гаком этажом выше (Сац воткнул меня в лифт и бежал, естественно, в силу сложившихся отношений с М. И., да и сам был, наверное, хорош, а я, видимо, нажал лишь вторую кнопку и, выйдя на площадку, расположился там на отдых). Все это, конечно, мне известно только со слов М. И., не помню ничего – и в этом ужас". [11, I; 71–72]
Александр Исаевич Солженицын:
"‹…› Из самого беспросветного тупика, напряжения, обиды издательской работы он мог на две, на три недели, а в этот раз и на два месяца выйти по немыслимой алкогольной оси координат в мир, не существующий для его сотрудников-служащих, а для него вполне реальный, и оттуда вернуться хоть с телом больным, но с отдохнувшей душой". [7, 109]
Александр Трифонович Твардовский.Из дневника:
"Все не соберусь записать, как я с годами стал любить, вернее – ценить сон, отдых, постель, когда спится. Что-то есть у Т. Манна об этом очень умственное и изящно-основательное – вроде того, что человек в постели как бы обретает тепло и покой, какими он пользовался в утробе матери, и даже любит принимать позы, скрючиваться, как зародыш. Но еще больше я люблю утреннюю свежесть, ясность головы, охоту жить. И боюсь, просто содрогаюсь от одного представления о тех моих пробуждениях, когда ни лежать, ни встать не мило, и все же встаешь, спеша и одеваясь наскоро, чтобы не лежать, а с отчаяния дернуть куда-нибудь из дому, где единственная душа живая, не прощающая тебя и сама страдающая, спит честным сном усталого, заслужившего отдых человека, – дернуть в дальнейшее наращивание беды и отчаяния пополам с короткими "отпусками" облегчения и болезненного оживления". [11, I; 338]
Дело
Творчество
Александр Трифонович Твардовский.Из "Автобиографии":
"Стихи писать я начал до овладения первоначальной грамотой. Хорошо помню, что первое мое стихотворение, обличающее моих сверстников, разорителей птичьих гнезд, я пытался записать, еще не зная всех букв алфавита и, конечно, не имея понятия о правилах стихосложения. Там не было ни лада, ни ряда – ничего от стиха, но я отлично помню, что было страстное, горячее до сердцебиения желание всего этого – и лада, и ряда, и музыки, – желание родить их на свет, и немедленно, – чувство, сопутствующее и доныне всякому новому замыслу". [8, I; 7]
Александр Трифонович Твардовский.В записи Г. Я. Бакланова:
"Чтобы писать, нужен запас покоя в душе". [2; 518]
Евгений Аронович Долматовский:
"Александр Трифонович считал сам процесс сочинения, а особенно записывание стихов делом тайным, интимным". [2; 143]
Владимир Яковлевич Лакшин.Из дневника:
"Март 1962
По дороге из Италии в вагоне Александр Трифонович ехал с Л. Мартыновым и др. Видит вдруг – Мартынов губами шевелит. Что такое? А стихи сочиняет. "А я уверен, что стихи делаются не губами"". [5; 55–56]
Лев Адольфович Озеров:
"Он говорил мне ‹…›:
– Я люблю рифмы типа "реки – орехи". Не "реки – веки", а так, чтобы аукался звук не тождественный и равный по происхождению: "к – х". Не "реки – веки", не "орехи – огрехи".