27 ноября 1960 г.
Совершили многомильный марш-бросок, который загнал бы и мула. Забрались на высоту 6000 футов. Поскольку сегодня опять наша очередь быть сексьон дю жур, наш взвод двигался впереди всех цепью, что в двадцать раз хуже, чем идти колонной, особенно когда подразделение ведет Хиршфельд, который подгоняет нас и требует держать строй. Приходится нестись чуть ли не галопом. Забываешь о страшной боли в ногах и спине, сосредоточившись на том, чтобы не задохнуться. Буквально заталкиваешь воздух в легкие, с некоторым испугом ощущая при этом в горле привкус крови. Не знаю, каким чудом мне все-таки удалось, шатаясь и спотыкаясь, добраться до вершины. Иногда думаешь, пускай бы уж лучше тебя пристрелили. Да и все остальные были уже на пределе.
Сейчас уже вечер, и, как всегда, жуткий холод. Я чувствую, что еще не стал "своим" во взводе, и не столько из-за языкового барьера - я говорю по-французски и по-немецки вполне сносно, - а из-за того, что я пока не доказал свою способность совершать марш-броски. У француза Колье с этим гораздо хуже, чем у меня, но он не вольтижёр, шагающий впереди со "стеном", а экипирован всего лишь винтовкой и идет в задних рядах, где не так бросается в глаза. Но со временем я, конечно, привыкну к этой беготне по горам.
У Вайса на бедре рана, в которую можно запихать мячик для гольфа. Выглядит отталкивающе, наверняка там уже завелась инфекция. Наш медик Скарсинский поливает рану коньяком и уверяет, что это поможет. Вайс молчит и пьет пиво вместе с лечащим врачом.
Неразлучная парочка - Панзас и Скарсинский - распалась-таки. Бессмысленное шатание по горам, пьянки, холод - все это расшатывает нервную систему. Сегодня вечером они поссорились, и Старри предложил Панзасу выйти из палатки и разобраться. Это общепринятый способ разрешать все споры. Однако испанец не сдвинулся с места, как, само собой, и все прочие: это считается сугубо личным делом, в которое не должны вмешиваться ни товарищи, ни какие-нибудь там сержанты или капралы. Старри обозвал испанца всеми прозвищами, какие только существуют, не говоря уже об обвинении в трусости, прозвучавшем тысячу раз, но Панзас, к моему крайнему изумлению, и не подумал пошевелиться, несмотря на осуждающее молчание всего взвода. Каждый может испытывать страх, это всем понятно, но трусость не прощается никогда. Своим отказом ответить на вызов Панзас пал во мнении своих товарищей ниже некуда.
30 ноября 1960 г.
Еще один кошмарный марш-бросок, начавшийся с восходом солнца и продолжавшийся до заката с одним часовым перерывом. Дождь при этом льет непрерывно, а мы мотаемся вверх и вниз по холмам. Опять вконец сорванное дыхание, панический страх, что ты свалишься просто из-за нехватки кислорода, и сильнейшая боль в спине из-за мешка. В какой-то момент ноги буквально подогнулись подо мной.
Хиршфельд, подгонявший меня весь последний час, окончательно вышел из себя и, подскочив ко мне, стал пинать меня в спину, заставляя подняться. В результате мне все-таки удалось продолжить путь.
Карос объяснил мне впоследствии, что ему уже приходилось видеть такое и, хотя Хиршфельд, конечно, самая мерзкая двуногая скотина на этом свете, его понукания станут для меня в конечном итоге благом. Чистокровная лошадь бежит до тех пор, пока не упадет замертво от разрыва сердца. Человек падает, исчерпав тридцать процентов своих потенциальных сил, но он еще далеко не труп. Сила воли, страх или какая-нибудь посторонняя сила могут привести в действие еще по меньшей мере тридцать процентов. Думаю, если я выложусь даже на семьдесят процентов, то Хиршфельд выбьет из меня еще двадцать и на жизнь мне останется какой-то несчастный десяток. Кстати, интересная подробность: сегодня на марше свалились пятеро ветеранов 2-го взвода. И ради чего все это, спрашивается? Хоть бы какой-нибудь занюханный арабский след попался - так нет же.
1 декабря 1960 г.
Наконец-то феллахи! Утром мы вышли, как обычно, на их поиски и после обеда начали карабкаться на главную вершину всего массива высотой 7000 футов.
2-ю роту, находившуюся справа от нас на соседней горе, неожиданно обстреляли, и нам был дан приказ бегом подниматься на вершину, откуда был хорошо виден тот холм, где засели партизаны. Не прошло и нескольких минут, как прибыло подкрепление, в воздухе зажужжали вертолеты. Оглушительно и неумолчно застучали пулеметы, стали рваться ручные гранаты. Сражение развернулось по полной программе.
Командование хотело было высадить 1-ю роту с вертолетов на вершину, занятую арабами, но первый же вертолет, попытавшийся сделать это, был прошит пулеметной очередью и кое-как покинул опасный участок. Однако перед этим он успел высадить первого десантника, и тот оказался в одиночестве лицом к лицу с противником, поливавшим его градом пуль. У него было пять ручных гранат, и каким-то чудом, бросая их направо и налево, он сумел унести ноги целым и невредимым.
Мы между тем смогли нанести кое-какой урон противнику с помощью миномета и легких пулеметов, а также отчасти и винтовок. От автоматов было мало толку, поскольку арабские укрепления были очень хорошо замаскированы.
Вторая рота, наткнувшаяся на заградительный огонь арабов, потеряла двадцать человек. Пятеро были убиты на месте, остальные ранены. Особенно ужасной была гибель одного из сержантов, сраженного разрывной пулей. Она попала в ручную гранату, висевшую у него на ремне, и взрывом его буквально разорвало пополам. Лефевр, который был вместе с нами в Сюлли, был убит пулей, попавшей ему в голову и прошедшей сквозь кокарду на его берете. Его служба продолжалась девять месяцев. Погиб и Джо, с которым мы пили пиво и шутили, казалось, всего несколько минут назад. Прахом пошли все его планы будущей счастливой жизни.
Весь длинный жаркий день мы дрались с арабами до победного конца. Они так тщательно окопались, что с одними минометами, без поддержки вертолетов мы вряд ли выкурили бы их из укрытий. Лишь когда быстрые "алуэтты" стали интенсивно поливать их пулеметными очередями, нам удалось сломить сопротивление противника. Примерно в четыре часа 1-й и 4-й ротам был дан приказ "Montez a l'assaut!" и они начали цепью подниматься на холм.
Мы наблюдали за тем, как они взбираются по склону перебежками от одного валуна к другому, задерживаясь за ними лишь для того, чтобы перевести дух, и продолжая наступать. Наша 3-я рота прикрывала их непрерывным огнем, арабы угощали нас ответным. Они так легко не сдаются. 2-я рота, воевавшая на холме целый день, была отведена в укрытие подкрепиться - люди не ели с самого утра.
К вечеру все было завершено. Воины 1-й и 4-й рот были уже на вершине холма и, перебегая от куста к кусту и от блиндажа к блиндажу, поливали арабские траншеи из автоматов и забрасывали их гранатами. В итоге были убиты пятьдесят три араба. Пленных в этот день не брали. Все рвались отомстить за утреннее нападение и решили, что Женевские конвенции на таком расстоянии от Женевы не действуют.
С нашей стороны были убиты девять человек и ранены тридцать. У арабов мы захватили около двадцати автоматов, полдюжины легких пулеметов, ручные пулеметы "брен", немецкие пулеметы MG-42 и несколько винтовок. Неплохие трофеи! Но на этом события этого дня не кончились.
За холмом, на котором мы закрепились, находилась долина с очень крутыми склонами, практически ущелье. С вертолетов в этой долине были обнаружены феллахи, и, поскольку наша рота еще не входила в прямой контакт с противником, нам приказали обыскать эту долину. 13-я бригада механизированной пехоты, также базирующаяся в этой провинции, выслала роту, которая перекрыла нижний выход из ущелья; мы же начали двигаться сверху вниз.
Ущелье протянулось на полторы мили; склоны его были невероятно крутыми, а дно заросло густым кустарником и высокими елями, полностью закрывавшими обзор сверху. Мы двигались расчлененным строем. Наш взвод, как сексьон дю жур, занимал положение в середине, где идти было особенно трудно, а 1-й и 4-й взводы шли по бокам от нас.
Продвигались мы медленно - во-первых, из-за подлеска, а во-вторых, из предосторожности. Видимость не превышала нескольких ярдов, и было неизвестно, что ждет нас впереди, поскольку 13-я бригада блокировала выход из ущелья и деваться партизанам было некуда.
На полпути я увидел вход в пещеру, перед которой валялась солома, - без сомнения, партизанское гнездо. Вот только неясно было, улетели ли птички? Л'Оспиталье подошел ко мне разведать обстановку, и вместе с ним еще полвзвода. Он связался с кружившим над нами вертолетом, и вертолетчики подтвердили, что видели арабов именно в этом месте. Л'Оспиталье приказал Дорнаху послать в пещеру добровольца на разведку, но таковых не нашлось. Сержант окинул легионеров взглядом, и на всех лицах можно было прочитать одно и то же: "Лезь туда сам, балбес!"
Пещера - смертельная ловушка для всякого, кто сунется в нее, и, разумеется, могила для сидящих внутри. Когда ты входишь в пещеру, то не видишь ничего, зато сам служишь прекрасной мишенью для того, кто прячется в темноте.
Неожиданно Дорнах вызвал меня и сунул мне в руки фонарик. Стало быть, роль подсадной утки досталась мне. Теобальд и Ауриемма что-то проворчали в связи с этим, но дела это не меняло.
Привязав фонарик к концу палки и держа его как можно дальше от себя в левой руке, а автомат со взведенным курком в правой, я ввалился в пещеру, кидаясь от одной стенки прохода к другой и не задерживаясь на месте ни на секунду. Я ждал, что вот-вот прозвучит пулеметная очередь, но никаких выстрелов не последовало, и вместо этого внезапно раздался громкий крик Л'Оспиталье: "Sortez! Sortez!" Я вылетел из пещеры как пробка из бутылки. Наблюдатель на вертолете заметил трех арабов в ста ярдах впереди нас.
Мы двинулись по ущелью с еще большей осторожностью. Когда ты знаешь, что недалеко от тебя в кустах или, может, на дереве прячется человек с ружьем или автоматом, поджидающий тебя, чтобы продырявить насквозь, у тебя неизбежно возникнет очень неприятное ощущение на дне желудка и ты не полетишь вперед сломя голову. Чем ближе ты к нему подходишь, тем меньшее преимущество он имеет перед тобой, поскольку видимость становится одинаковой для обоих. Незаметно для самого себя ты начинаешь красться на цыпочках.
Слева от меня был Мартинек, за ним Ауриемма, ярдах в пяти правее шел Тео. Мне не было их видно, но я слышал, как они продираются сквозь кустарник. Передо мной появился просвет в зарослях шириной не больше пятнадцати ярдов, и мне показалось, что кусты в противоположном конце просвета зашевелились.
Внезапно Мартинек крикнул: "Attention!" - и раздалось стаккато пулеметной очереди. Я имел возможность убедиться, что пули действительно свистят, когда пролетают у тебя над ухом. В ту же секунду я шлепнулся плашмя на землю и стал поливать автоматными очередями кусты в том месте, где я заметил движение, - примерно так же, как я поливал бы розы водой из шланга. Тео, Мартинек и Ауриемма тоже безостановочно стреляли. Неожиданно раздался крик Тео: "Граната!" - и все мы, прекратив стрельбу, уткнулись носом в землю и, затаив дыхание, закрыли голову руками. Секунда-другая напряженной тишины, затем мощнейший взрыв, пробивающий барабанные перепонки и разнесшийся по ущелью эхом.
Это была наступательная граната, брошенная Тео. Не осколочная, а обычная, предназначенная для того, чтобы противник прекратил на какое-то время стрельбу, зарывшись в землю. И не успело еще замолкнуть эхо взрыва, как мы принялись снова поливать огнем кусты, где прятались арабы. Пулеметные очереди прозвучали сразу после взрыва как предсмертный хохот каких-то злых духов.
Сзади послышалась команда: "En avant! En avant!" Мы вскочили на ноги - и схватка была закончена. В кустарнике мы нашли трех молодых арабов, чьи лица были так изрешечены пулями, словно на них высыпала оспа.
Они были капитально оснащены: две винтовки "энфилд", английский пулемет "стен", бинокли, компасы, хорошие ботинки. В мюзет (вещмешках) у всех были бритвенные принадлежности, зубные щетки, одеяла, в карманах письма, документы. Мы взяли их оружие и снаряжение; Ауриемма снял у одного из арабов ботинки - они оказались ему впору. Затем мы дошли до конца ущелья, где встретили бойцов 13-й бригады, уже разводивших костры, вокруг которых мы и собрались, ожидая приказа разбивать лагерь.
Французские регулярные войска набирают в свои ряды лояльных местных жителей, которые служат под началом офицеров-французов. Четыре дня назад батальон таких арабских добровольцев, составлявших гарнизон одного из фортов в горах, взбунтовался. Солдаты перебили французских офицеров, а также некоторых своих товарищей, отказавшихся участвовать в мятеже, разорили форт и ушли к феллахам. Французское командование имеет фотографии и досье этих мятежников и, само собой, не успокоится, пока не выловит их всех до единого. Поэтому теперь всякий раз, когда в этом районе берут в плен или убивают какого-нибудь араба, обязательно приезжает сотрудник Второго отдела, чтобы проверить, не служил ли этот человек в форте. Так было и сегодня. Спустившись к выходу из ущелья, мы рассчитывали отдохнуть и спокойно провести вечер, но тут объявился офицер Второго отдела. Наш взвод сегодня экип дю жур (на дежурстве), и потому именно ему было приказано выделить двух добровольцев, которые должны были вернуться к тому месту, где были убиты три араба, отрезать их головы и принести для опознания.
Дорнах, проявив похвальное постоянство, выбрал меня и Ауриемму, и мы отправились в обратный путь на поиски трупов. Быстро темнело, и мы с трудом нашли то самое место, потратив на это целый час. Дорнах, отчаянно жестикулируя, свистящим шепотом велел нам держаться как можно тише и смотреть в оба. В этом он был прав: если бы какие-нибудь арабы вдруг наткнулись на нас и увидели, что мы отрезаем головы их товарищам, вряд ли нас ожидала бы легкая смерть.
Дорнах достал маленький острый перочинный нож и принялся за работу. Я в каком-то оцепенении наблюдал за тем, как он кровавыми руками перерезает трупам шеи. Прямо сцена из "Макбета"! Дорнах же проделывал все это не моргнув глазом, спокойно и сосредоточенно, словно тушку кролика свежевал. На то, чтобы отрезать две головы, у него ушло полчаса, и к этому времени, обеспокоенный нашей задержкой, командир роты послал людей на поиски. Мы услышали, как они окликают нас, но Дорнах приложил окровавленный палец к губам, запрещая нам отвечать. Голоса приблизились - и вот уже совсем рядом выкрикнули мое имя. Я откликнулся, и в ту же секунду Дорнах, бросив нож, схватил свой "стен" и, вскочив на ноги, направил его на меня. Он процедил сквозь зубы, что пристрелит меня на месте, если я издам еще хоть один звук. У него был вид абсолютно невменяемого, и сомневаться в том, что этот ублюдок так и сделает, не приходилось. Он закончил возиться со второй головой, а третью не имело смысла брать, так как лицо было обезображено пулями до неузнаваемости. В наказание за мой "проступок" Дорнах велел мне тащить обе головы в моем мюзет. Пока мы шли вниз, кровь сочилась из голов на мой спальный мешок и на продовольствие и стекала у меня по спине.
Головы весят немало, и на обратный путь у нас ушло минут сорок пять. К этому времени совсем стемнело. Люди готовили пищу на кострах, но при нашем появлении побросали все и сбежались посмотреть на трофеи, освещенные фарами джипа. Их сфотографировали, и мне велели выкинуть их. Взяв головы за окровавленные волосы, я забросил их подальше в кусты.
Спустя некоторое время произошел инцидент, который я буду до конца жизни вспоминать с содроганием, хотя тогда он заставил нас всех кататься от хохота. Испанцы из 2-го взвода приготовили котел супа, растворив в воде пакетики сухого концентрата. После того как все насытились, значительное количество супа осталось, и испанцы пригласили немца из соседнего взвода разделить их трапезу. Когда немец налил себе в миску супа и собирался приступить к еде, один из испанцев с хохотом вытащил из котла голову араба, которую он отыскал в кустах. Хохот привлек наше внимание, и мы увидели незабываемую картину: испанец в вытянутой руке держит за волосы отрезанную голову, с которой стекает суп, а немец в ужасе застыл на месте, бледный как полотно. Затем немец резко отвернулся и его вырвало. Испанец вместе со своими товарищами захохотал пуще прежнего. Юмор, конечно, своеобразный, но тут со вкусами спорить бесполезно; в тот момент и я вместе со всеми умирал со смеху - со всеми, кроме несчастного немца, разумеется. Он так и не притронулся к супу: ему стало худо уже оттого, что он чуть не съел его; примерно то же самое испытываешь, едва избежав автомобильной катастрофы.
Это был, наверное, самый длинный день из всех, что я провел в легионе. После ужина мы забрались в грузовики, которые отвезли нас в Медину. Там мы часа два снимали палатки и грузили их вместе с прочим оборудованием на машины при свете фар, а уже в полночь отправились в долгий путь "домой", в Филипвиль. Ночь была ясная, мы дрожали от холода и думали о приближающемся Рождестве.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КОЛОНИСТЫ
17 декабря 1960 г.
Вот уже две недели мы живем в Филипвиле. Дни заполнены всевозможными скучными хозяйственными работами и бесконечными проверками, но время от времени мы выбираемся в город развлечься. В воскресенье - выходной (картье либр), в течение недели по вечерам тоже дают увольнительные, но тут есть одно небольшое препятствие.
Препятствием служит старшина Берггруэн, который подвергает осмотру всех выходящих в город. Он человек с характером и определенными способностями, и то и другое не доставляет никакой радости окружающим. По рождению он француз, но его вдохновенное сотрудничество с гитлеровскими штурмовиками в годы войны существенно подпортило его отношения с соотечественниками. Садистские наклонности Берггруэна свидетельствуют о том, что он кое-чему научился у нацистов, которым служил, и теперь он не упускает случая применить приобретенные навыки на практике, когда имеет дело с такими отбросами общества, как мы. Осмотр проводится очень придирчиво, и если обнаруживается какой-либо непорядок в одежде - цветные носки, к которым имеют пристрастие итальянцы, или маленькое пятнышко на кепи, - то увольнительная рвется в клочки, а сам провинившийся нередко получает в придачу чувствительный удар под дых.