В Дамаске мы с Зиночкой работали в кабаре "Опера Аббас". То было лучшее заведение в городе, куда ходили только богачи. Обычным людям тамошние цены были не по карману. Глядя на всю эту роскошь, Зиночка мечтала о том, что когда-нибудь у нас тоже будет свой ресторан, кабаре или что-то еще. Ей очень хотелось быть владелицей собственного дела, чтобы ни от кого не зависеть. Ради Зиночки я в 1933 году открыл в Бухаресте кафе "Касуца ностря", а в 1935-м - ресторан "Лещенко" на Каля Викиторией. Сам бы я не решился связывать себя по рукам и ногам такой обузой. Меня ресторан тяготил. Мне скучно было постоянно обсуждать дела с моими компаньонами, проверять бухгалтерию и заниматься прочими делами совладельца. Я артист не только по профессии, но и по призванию. Любая другая работа мне не по душе. К тому же у меня были весьма неприятные компаньоны. Главный компаньон, Марик Кавура, был человеком с темным прошлым и уголовными замашками. Откровенно говоря, я его побаивался, поскольку по его тяжелому взгляду чувствовалось, что ему человека убить все равно что бублик съесть и чаем запить. Другой компаньон, Станислав Геруцкий, был невероятно мнительным и придирчивым человеком. Ему повсюду мерещился обман. Он изводил придирками всех, начиная с Кавуры и заканчивая официантами. Очень было тяжело иметь с ним дело. Компаньоны вложили в ресторан деньги, а я только свое имя, поэтому львиную долю доходов они забирали себе. Я получал от ресторана примерно то же самое, что получил бы по контракту за ангажемент. А так выходило, что пел я бесплатно, но зато получал долю от прибыли и огромную головную боль в придачу. Зачем мне это было нужно? Затем, что Зиночке хотелось, чтобы у нас было собственное дело. Желая сделать ей приятное, я ввязался в эту затею с рестораном. Все говорили: "Вот ресторан Петра Лещенко", поскольку ресторан назывался моим именем, но никто не знал, что я владел всего лишь одной седьмой частью "моего" ресторана. Мое имя использовалось для привлечения публики. Когда в 1942 году ресторан закрылся, я испытал не сожаление, а облегчение. Те, кто называет меня "буржуем", сильно грешат против истины. Я не буржуй, я артист.
В Дамаске я начал петь песни собственного сочинения. Там жило несколько богатых русских эмигрантов, в основном - из одесских евреев. Они полюбили наше пение и часто приглашали нас с Зиночкой выступать на различных торжествах. Очень нравились им частушки "Тринце-бринце". Но, слушая их, они не смеялись, а плакали. В Дамаске я выступал как Пьер Заки.
Владельцы "Опера Аббас" предложили нам продлить полугодовой контракт еще на полгода, но мы отказались, поскольку опасались наскучить публике. Только в таких больших городах, как Париж или Вена, можно работать годами напролет. Один завсегдатай кабаре, коммерсант-маронит, посоветовал нам ехать в Алеппо и дал письмо к своему деловому партнеру, который в придачу к торговле имел там большой ресторан. Кроме этого, я получил от знакомых артистов несколько адресов в Алеппо, по которым, как меня все заверяли, без труда можно было найти работу. Также я попросил владельцев "Опера Аббас" написать нам рекомендацию. Они с удовольствием выполнили эту просьбу. По восточному обыкновению, рекомендация содержала столько похвал, что казалась не хвалебной, а иронической. Но меня заверили, что здесь так положено. Если просто написать "пользовались успехом у публики", то это будет выглядеть неубедительно. Настоящий успех на Востоке может быть только "бесподобным", "ошеломляющим" или каким-то еще в том же духе. Нигде в Европе, даже на пике славы, мне не приходилось слышать в свой адрес столько похвал, сколько было в том рекомендательном письме.
По незнанию местных обычаев я совершил большую ошибку, отправившись в Алеппо без твердых гарантий нашего устройства. Мне казалось, что если серьезный человек дает мне письмо к своему приятелю и говорит, что тот будет счастлив дать нам ангажемент, то это уже гарантия. Или если свой брат-артист говорит: "Иди по такому-то адресу, спроси такого-то, передай поклон от меня, и он устроит все в наилучшем виде", то это тоже своего рода гарантия. У меня было одно письмо и четыре или пять "верных" адресов. "Уж что-то одно непременно выгорит", решил я, а моя серьезная Зиночка ничего на это не возразила. Приехав же в Алеппо, мы были сильно разочарованы. Прежде всего тем, что сразу же по приезде у меня на улице вытащили бумажник, в котором было много денег. Дальше неприятности посыпались одна за другой. Партнер маронита встретил нас очень любезно. Угостил кофе и сладостями, прочел письмо прямо при нас и сказал, что счастлив с нами познакомиться. Мы с Зиночкой радостно переглянулись, думая, что сейчас подпишем контракт, но контракта он нам не предложил. Перед тем как уйти, я спросил, можем ли мы на что-то рассчитывать, и услышал в ответ уклончивое: "Возможно". Примерно то же самое ожидало нас и в других местах. "Ах, вы от такого-то? Как хорошо! Давайте пить кофе… Нет, сейчас ничего определенного сказать не могу". Мы не понимали, что происходит, пока нам не объяснил портье-француз. "Привыкайте, это Восток, - сказал он. - Здесь пишут письма и отправляют к знакомым из вежливости, просто чтобы сделать человеку приятное. Такие здесь традиции. Все оказывают друг другу любезности, которые на самом деле ничего не значат и ничего не стоят. Если вы спрашиваете: "А к кому я могу обратиться за помощью в Алеппо?", то вашему собеседнику непременно нужно назвать вам чье-то имя. Ответ: "не знаю" прозвучит не просто невежливо, а грубо. Он означает, что вы и ваши проблемы совершенно неинтересны вашему собеседнику. Это все равно что сказать: "Убирайтесь к чертям!" Даже на улице, когда незнакомец спрашивает дорогу, нельзя так отвечать. Надо показать какое-нибудь направление, пусть и неверное".
Проклиная подобную "вежливость", мы уехали из негостеприимного Алеппо в хорошо знакомый нам Бейрут. Я ужасно стыдился своей оплошности. Зиночка меня утешала, говоря, что такое с каждым может случиться. Откуда мне, европейцу, было знать про восточные причуды. Но я все корил и корил себя. Преподанный урок я усвоил на всю жизнь. С тех пор я не строю никаких планов, пока у меня на руках нет подписанного контракта. Кто обжегся на молоке, тот дует и на воду.
В Бейруте дуэт Пьера и Жени Заки приказал долго жить. Вместо него родился дуэт Петра и Зинаиды Лещенко. Впервые в жизни я видел свою фамилию, напечатанную на афишах крупными буквами. Эта перемена произошла благодаря нашему устройству в русский ресторан "Медведь", владельцем которого был известный николаевский ресторатор Бойко. В русском ресторане Пьер Заки смотрелся бы неуместно. Это в Российской империи была мода на французское, затронувшая даже патриархальных цыган. У эмигрантов в почете было только русское, и их можно понять.
Слово "эмигрант" часто служит синонимом слова "антисоветчик", но я, как человек, проведший большую часть жизни в эмиграции, могу сказать, что это не так. Разные причины вынуждали людей покидать родину. Антисоветчиков, то есть людей, истово ненавидящих советский строй, среди эмигрантов не так уж и много. Большинство - это люди, оставшиеся без родины и безумно по ней тоскующие. За год работы в "Медведе" я не сталкивался ни с чем антисоветским. Только с тоской по России и жгучим интересом ко всему, что в ней происходит.
Однажды во время моего выступления произошел трагический случай. Я пел "Прощание с табором". Когда я допел до слов: "Что в новой жизни ждет меня - не знаю, о старой не хочу тужить…", из-за стола, опрокинув его, рывком поднялся мужчина лет пятидесяти. "Не могу так жить больше!" - с надрывом воскликнул он и быстро вышел из зала. Спустя секунду раздался выстрел. Он застрелился на глазах у гардеробщика и швейцара. После я узнал, что то был богатый бейрутский антиквар П., человек, которому, по мнению окружающих, нельзя было жаловаться на жизнь. Но тоска по России перевесила все остальное.
В "Медведе" мы чувствовали себя словно не в Бейруте, а где-нибудь в Одессе. Здесь все было русским, за исключением ковров, развешанных по стенам. Но "Медведь" претендовал на звание шикарного ресторана, а на Востоке без изобилия ковров шика быть не может.
Помимо пения в нашей программе были танцы и комические номера. Наибольшим успехом из них пользовалась сценка "Цыган с медведем", наш комплимент ресторану "Медведь". Цыгана изображала Зиночка, а я был упрямым медведем, который не желал танцевать, но умильно выпрашивал у цыгана сахар. Заканчивался номер вальсом, который исполняли медведь с цыганом. В этом вальсе и крылась вся соль. Зрители ожидали "Барыню" или "Калинку", а вальс вызывал громоподобный смех.
К концу 1927 года мы поняли, что нам надоел Восток, и после окончания контракта уехали из Бейрута в Афины, несмотря на то что Бойко предлагал нам остаться у него еще на год. Мы сменили русский ресторан в Бейруте на русский ресторан в Афинах. Назывался он "Московит". Владелец "Московита" Пантелеймон Адамиди случайно увидел наше выступление в "Медведе", познакомился с нами и пригласил к себе в Афины. Пантелеймон был мариупольским греком, эмигрировавшим в ноябре 1920 года. Он подписал контракт с нами в Бейруте, поэтому в Афины мы ехали с легким сердцем.
Если бы мы знали, что нас ждет в Афинах, то остались бы в Бейруте. До сих пор мысленно проклинаю тот день, когда мы познакомились с Адамиди и он пригласил нас к себе.
Наше бегство из Греции
Жизнь артиста тяжела. Лишь непосвященные могут считать ее вечным праздником. Они видят только лицевую часть кафтана - славу, аплодисменты, толпы поклонников, веселье, цветы… Изнанку видим только мы. Тяжелый труд, постоянные переезды с места на место, вечная неуверенность в завтрашнем дне. Вдруг после ангины пропадет голос или же начнут болеть суставы. Что тогда?
Я никогда не забывал о завтрашнем дне, особенно после того, как женился. Когда же Зиночка сказала мне, что она беременна (это произошло в Афинах), я стал работать как одержимый, чтобы отложить как можно больше денег. Зиночке я предложил не работать совсем, но она отказалась. Сказала, что, сидя дома, умрет со скуки. Беременность она переносила хорошо и, пока со стороны ничего не было заметно, могла работать. Я следил за тем, чтобы она не переутомлялась, и настоял на том, чтобы исключить из нашей программы наиболее энергичные номера.
Помимо "Московита" я выступал в кабаре "Этуаль". В "Московите" мои выступления заканчивались около полуночи, а в "Этуали" я выступал до утра. Приду домой и падаю словно мертвый. Спал до обеда, затем репетировал или разучивал что-то новое и спешил в "Московит". В обоих местах меня ценили за то, что я каждую неделю показывал что-то новенькое. Были и другие заработки. Адамиди приглашал меня петь в клубе "Херсонес", где собирались русские греки. Особенно они любили "Стаканчики граненые" и, как ни удивительно, казачью песню "Отцовский дом пропьем гуртом". Слушали и рыдали в голос. У греков не принято скрывать свои чувства.
Все было хорошо. Мы решили, что отработаем полгода в Афинах, а затем поедем в Ригу. Зиночка хотела рожать в Риге. Я сомневался относительно того, пойдет ли новорожденному малютке на пользу холодный рижский климат, но Зиночка стояла на том, что дома и стены помогают, и я с ней согласился. Наш ребенок должен был появиться на свет в ноябре.
В начале мая 1928 года ко мне после выступления в "Московите" подошел высокий блондин лет сорока пяти. Внешность у него была русская, по выправке в нем угадывался офицер, а по властному тону - полковник или генерал. Мне он представился как Павел Антонович и сказал, что представляет организацию истинных патриотов России. Я сразу же понял, о каких именно "патриотах" идет речь. Павел Антонович показал мне фотографическую карточку какого-то мужчины и спросил, как часто этот человек бывает в "Московите" и с кем он сидит за одним столиком. Я узнал мужчину, потому что зрительная память у меня хорошая, а у него вдобавок была бросающаяся в глаза примета - большая родинка на левом крыле носа. Но Павлу Антоновичу ответил, что никогда этого человека не видел и вообще не обращаю внимания на лица тех, кто бывает в "Московите", помню только знакомых. Говорил я холодно, сухо, давая понять, что недоволен.
"Теперь придется запомнить, - нисколько не смутившись, ответил Павел Антонович, буквально силком всовывая карточку мне в руки. - Меня интересует все, что вы можете о нем сообщить". Я ответил, что не собираюсь заниматься подобными делами, и посоветовал найти другого соглядатая. Карточку тем же манером вернул и повернулся, чтобы уйти, но Павел Антонович схватил меня за руку. "Разве вы не патриот своего Отечества? - нахмурившись, спросил он. - Как вы смеете отказываться и давать мне советы? Ваш долг - помогать нам. Нам нужны именно вы, поскольку официанты или метрдотель не могут садиться за стол к посетителям и заводить знакомство с ними".
Некоторые посетители приглашают артистов за свой стол и угощают шампанским или чем-то еще. Нас с Зиночкой тоже приглашали, чаще Зиночку, чем меня. Кому не захочется приударить за красивой женщиной в легкой обстановке ресторанного веселья? Да еще когда вино вскружило голову? К чести Зиночки должен отметить, что она неизменно пресекала все попытки ухаживаний, вежливо, но твердо отвечая: "Простите, сударь, но я замужем". За все время жизни с ней она ни разу не дала мне повода заподозрить ее в неверности. В отличие от меня. Я далеко не всегда был образцовым супругом. Когда в наших отношениях с Зиночкой потянуло холодом, я начал искать утешения на стороне, было такое.
"Я не собираюсь помогать вам, милостивый государь! - ответил я. - Оставьте меня в покое!" Я попытался вырвать свою руку, но не смог. У Павла Антоновича была железная хватка. "Если хотите жить спокойно, то делайте то, что вам говорят! - прошипел он мне в лицо. - Иначе вам и вашей супруге придется плохо. Мы не из тех, кто прощает неподчинения! Тех, кто изменяет присяге и долгу, мы сурово караем".
Я понял, что легко от него отделаться не удастся. Собрав все силы, я все же вырвал руку и сказал: "Вы заблуждаетесь, я вам не присягал!" "Вы присягали государю императору! - рявкнул Павел Антонович. - Ведь вы же офицер! Не отпирайтесь, я вижу!" Вид у него при этом стал таким, что я испугался, что он меня сейчас застрелит или задушит. Разговаривали мы в пустом коридоре, который вел из ресторанного зала в хозяйственные помещения, и на помощь мне никто прийти не мог. Звать на помощь было бесполезно, поскольку за шумом в зале меня никто не услышал бы.
Я подумал о том - знает ли Павел Антонович о том, что я был прапорщиком, или говорит наугад? Никто в Афинах, кроме Зиночки, не знал подробностей моей биографии. Ни что я родом из Кишинева, ни что долгое время жил в Бухаресте. Разве что о своей жизни в Париже я говорил Адамиди. Я не люблю рассказывать о себе малознакомым людям. Поразмыслив, я решил, что Павел Антонович говорит наугад. Иначе бы он назвал мой чин и еще какие-нибудь подробности.
Я все же нашел в себе силы говорить и держаться спокойно, не показывая своего страха. Напомнил Павлу Антоновичу, что Николай Второй отрекся от престола и что никакого государя императора в России сейчас нет. "Есть! - возразил Павел Антонович. - Волею обстоятельств государь император Кирилл Первый находится сейчас не в России, но это не означает, что у России нет царя!"
"Я отказываюсь иметь с вами дело!" - твердо ответил я и ушел в каморку, которая служила нам с Зиночкой гардеробной и местом для отдыха. "Даю вам сутки на размышление!" - бросил мне вслед Павел Антонович.
Зиночке я ничего рассказывать не стал, но на следующий день рассказал о разговоре с Павлом Антоновичем Адамиди. Тот выкатил глаза, замахал руками и принялся объяснять мне, что я совершил огромную ошибку. "С вами говорил один из руководителей местного отделения Союза! Это страшные люди! Фанатики! Они не знают жалости! В прошлом году они убили адвоката (фамилию, которую он назвал, я забыл) только за то, что он отказался защищать одного из них в суде. Полиция боится с ними связываться, и они творят все, что им угодно. Одумайтесь и сделайте то, о чем они вас просят, иначе вам несдобровать!"
Пантелеймон Адамиди не был трусом. Однажды, на моих глазах, он самолично обезоружил одного субъекта, который спьяну устроил в зале стрельбу. После первого выстрела все, кто был в зале, попрятались под столы или еще куда, а Адамиди, выбежавший на шум из своего кабинета, взревел страшным голосом: "Ах ты, негодяй!", подбежал к стрелявшему, левой рукой вырвал револьвер, а правой дал ему в зубы так, что тот свалился на пол. И вот этот человек советовал мне одуматься. Я понял, что оказался в крайне затруднительном положении.
Я еще в 1918 году взял за правило держаться как можно дальше от всех подобных "патриотов" и твердо следовал этому. Разумеется, не могло быть и речи о том, что я стану следить за кем-то по поручению господ из Союза или делать для них еще что-нибудь. Выход был один - срочно уезжать из Афин. Бежать! Я переживал не столько за себя, сколько за Зиночку. Мысль о том, что кто-то может причинить ей вред, была невыносимой.
Я сказал Адамиди, что хочу безотлагательно уехать, и спросил, не может ли он порекомендовать меня кому-нибудь в каком-то другом городе. Внезапный разрыв контракта грозил мне большой неустойкой, но я был готов ее выплатить. К чести Адамиди должен упомянуть о том, что он согласился взять с меня только половину оговоренной в контракте суммы. "Раз уж такое дело, то не стану выкручивать вам руки, - сказал он. - Порекомендовать же вас могу моему доброму другу и земляку, который владеет рестораном в Салониках. Если он сам не наймет вас, то отправит к кому-то еще. Я попрошу, чтобы он непременно пристроил вас к делу".
Стараясь подбирать самые мягкие выражения, я рассказал о случившемся Зиночке. Сказал, что эти люди могут настроить против нас русскую публику, которая бывает в "Медведе", а это скажется на нашем заработке, и пр. Но она все равно сильно испугалась, поскольку хорошо знала меня и понимала, что только весьма серьезные причины могли толкнуть меня на бегство.