Сначала, в декабре 1928 года, пришла телеграмма от отчима, в которой говорилось о тяжелой болезни мамы. Я помчался в Кишинев. Зиночка поехала со мной, поскольку не хотела оставлять меня в такой час. Брашовяну нехотя отпустил нас. В Кишиневе мы пробыли неделю. Мама скоро пошла на поправку. У нее случился сердечный приступ, но, на счастье, не очень серьезный. Зиночка познакомилась с моими родными. Все, кроме отчима, произвели на нее хорошее впечатление. С отчимом же она держалась немного натянуто, потому что он сразу же взял в общении с ней неверный тон. Начал разговаривать свысока, на правах старшего родственника, а такое мало кому нравится.
Дела у отчима шли плохо. Его заработок едва позволял сводить концы с концами семье из четырех человек (в 1917 году родилась моя сестра Валя, а в 1920-м - Катя). Я оставил маме некоторую сумму денег, пожурил ее за то, что в письмах она не была откровенна со мной, и пообещал ежемесячно высылать сколько смогу.
Я радовался тому, что Зиночка сразу же подружилась с моими сестрами. Она держалась с ними запросто, словно подруга. Много рассказывала им о наших выступлениях. У сестер от восторга горели глазенки. Я уже тогда понял, что они станут актрисами, и не ошибся. Так оно и вышло, причем обучала их актерскому мастерству Зиночка, имевшая педагогические способности. У меня же таких способностей нет. Я с детства хорошо умею играть на гитаре, но обучать кого-то этому делу не могу, не хватает терпения. Пробовал несколько раз, на фронте и в госпитале. Люди просили: "Научи!", я учил, но очень скоро выходил из себя, сердясь на моих учеников, которые не могли с одной-двух попыток сыграть так, как я показывал. А Зиночка может уделить несколько дней отработке одного-единственного движения, но зато оно будет усвоено так, что и во сне станцуешь правильно.
Я снова заговорил о переезде моих родных в Бухарест. Я готов был устроить этот переезд безотлагательно, но отчим сказал, что ему нужно время на то, чтобы закончить дела в Кишиневе и договориться о работе в Бухаресте. Переезд был отложен.
Вернувшись в Бухарест, я узнал, что за время нашего отсутствия Брашовяну перекроил театральную программу самым невыгодным для нас образом. Он уменьшил количество наших выступлений, а оставшиеся расставил очень неудобно. На мой вопрос он ответил: "А чего, собственно, вы ожидали? Вас не было неделю, и мне пришлось затыкать "дыры" в программе!" Дело было не в том, что ему пришлось затыкать "дыры". В жизни случается всякое. Порой актеры вынужденно пропускают выступления по болезни или иной уважительной причине. На это время их замещают другие, но, когда актер возвращается к работе, восстанавливается статус-кво. Мы же по возвращении были поставлены в худшие условия. Поскольку впереди было Рождество, когда поиски работы невозможны, я решил смолчать, и мы продолжили выступать в "Театрул ностру". Лучше хоть какая-то работа, чем никакой. Но в январе мы собирались уйти от Брашовяну. Непременно. Мы могли сделать это без выплаты неустойки, поскольку Брашовяну по своей воле ухудшил наши условия. По сути, это означало прекращение действия нашего контракта.
Работать в "Театрул ностру" было сложно не только из-за Брашовяну, но и из-за царившей там атмосферы бесконечных склок между артистами. Какой-то мудрец очень верно подметил, что рыба начинает портиться с головы. Если труппой руководит подлец, то добросердечия в ней не будет. Артисты опускались до того, что подсыпали друг дружке перец в румяна! Я впервые в жизни столкнулся с таким буйством самых низменных страстей. Актеры - люди, и ничто человеческое им не чуждо. Можно завидовать, можно испытывать неприязнь, но всегда же следует помнить о приличиях. Я очень люблю свою работу и выступаю с огромным удовольствием. Зиночка тоже такая. Но в "Театрул ностру" мы с ней шли словно на каторгу и выступали там без огонька.
В начале января 1929 года в Риге скончался Зиночкин отец. Я объявил Брашовяну о нашем уходе, и мы уехали в Ригу. Зиночка была убита горем, поэтому мы задержались в Риге на две недели после похорон, чтобы дать ей возможность прийти в себя. К моему огромному сожалению, с Зиночкиными родственниками мне поладить не удалось. Они смотрели на меня неприязненно, слова цедили сквозь зубы. Было понятно, что они считают меня не парой Зиночке. Что поделать? Мне приходилось с этим мириться, поскольку я знал, как сильно Зиночка привязана к своей родне и, в особенности, к матери. Ценой огромных усилий, иначе говоря - множества комплиментов и похвал, мне удалось немного смягчить сердце Зиночкиной матери. Я хвалил все, начиная от ее ужасно невкусной стряпни и заканчивая Ригой, которая, надо сказать, мне понравилась. Добился того, что она хотя бы перестала брезгливо морщиться, когда разговаривала со мной. Впоследствии наши отношения еще немного улучшились. Этому поспособствовало рождение нашего с Зиночкой сына. Дети могут как сближать людей, так и отдалять их друг от друга.
В Риге я встретил знакомого мне по Кишиневу иллюзиониста Шейнфельда. Он рассказал, что в Черновцах есть работа для нас с Зиночкой в недавно открывшемся кабаре "Ольга-бар", владельцем которого был его двоюродный брат. Мы решили поехать в Черновцы и поработать там до лета, а летом уехать в Кишинев или в Бухарест, в зависимости от того, где найдем работу. Летом в Черновцах делать было нечего, жизнь там замирала. Была у нас мысль и о том, чтобы осесть на время в Риге (Зиночка хотела бы и насовсем), но на тот момент не было ясно, чем мы можем там заняться. За время пребывания в Риге я успел познакомиться не только с городом, но и, при помощи Зиночки, завести кое-какие знакомства в тамошней артистической среде. В частности, познакомился с композитором Оскаром Строком и известным рижским отоларингологом Соломиром. Услугами Соломира пользовались Шаляпин и Собинов. О нем говорили, что он способен вернуть пропавший голос, несмотря ни на что. Слава богу, мне никогда не пришлось становиться его пациентом, мы только дружили.
Рига мне понравилась, но не особо понравился здешний холодный климат. Летом и в начале осени Рига производит хорошее впечатление, а вот зимой здесь сыро, холодно, уныло. "Это с непривычки, - убеждала меня Зиночка. - Если поживешь немного, так и уезжать не захочешь".
В Черновцах и Кишиневе
В начале 20-х годов все в Европе были уверены, что большевики долго не продержатся. Вот-вот произойдет что-то, что положит конец их власти. Сам я никогда не занимался политическими прогнозами, но с огромным интересом следил за тем, что происходило в Советском Союзе. Вернее, пытался следить, поскольку в европейских газетах все происходящее там рисовалось только в черных тонах. Я, конечно же, этому не верил, поскольку хорошо понимал, что в жизни всегда плохое соседствует с хорошим и что страна, в которой все плохо, существовать не может. Получать сведения из первых рук я не имел возможности, поскольку никто из моих знакомых не бывал в Советском Союзе. Но в Черновцах у меня неожиданно и случайно появилась такая возможность.
В "Ольге" было заведено так, что афиши расклейщикам выдавал гардеробщик. Однажды, когда я снимал пальто, явился один из расклейщиков. Когда гардеробщик передавал ему перевязанную бечевкой пачку афиш, бечевка вдруг разорвалась, и афиши рассыпались на полу. Среди них я заметил такого же размера листовки с заголовком "Обращение к трудящимся Буковины", написанным на украинском языке. Я сделал вид, что ничего не видел. Отдал гардеробщику пальто и ушел. Когда под утро, уже после закрытия кабаре, я пришел в гардероб за пальто, то гардеробщик смотрел на меня очень настороженно. "Я ничего такого не видел, пан Стефан, - сказал ему я. - Подумаешь, рассыпались афиши. Какой пустяк!" Гардеробщик ничего не ответил. Несколько дней он продолжал смотреть на меня настороженно, но когда убедился, что от меня ему не стоит ждать неприятностей, расположился ко мне и мы начали не просто перебрасываться обычными фразами о погоде и здоровье, но и вести более пространные разговоры. Я не знаю, был ли пан Стефан коммунистом или просто сочувствующим. Об этом я не спрашивал. Мы просто разговаривали на разные житейские темы. Однажды разговор коснулся города Винницы, где у пана Стефана жили родственники. У меня же в Виннице до революции жила тетка Аглая Никаноровна, двоюродная сестра моей матери. Сведений о ней мы не имели. Уже после войны, в 1947 году, мне удалось узнать о тетке. Оказалось, что она умерла еще в 1926 году. Но тогда я этого не знал. Поговорив о родственниках, я сказал пану Стефану, что интересно было бы хотя бы одним глазком взглянуть на то, что происходит в Советском Союзе. Он мне ответил, что взглянуть трудно, а вот прочесть об этом можно. На следующий день он принес мне газету "Радянська Украйна". Газета была относительно свежей, всего лишь недельной давности. Я не очень хорошо знаю украинский язык, но для чтения моих знаний хватало. Пока мы были в Черновцах, я каждую неделю получал от пана Стефана что-то для чтения. Все это мы с Зиночкой читали тайком и могли обсудить только друг с другом и ни с кем больше. То, о чем писали советские газеты, казалось нам сказочным, невероятным. Очень многое было непонятным. Мы старались восполнить непонятное при помощи догадок. С тех пор у меня возникло стойкое желание непременно побывать в Советском Союзе. Вот уже более двадцати лет я живу с ним. Казалось бы, сейчас дорога в Советский Союза открыта, можно уехать сразу… Открыта, но не для всех. Нам с Верочкой мешает уехать разница в наших статусах. Я, как иностранный (румынский) подданный, должен обращаться за разрешением в Министерство иностранных дел СССР. Верочка, как перемещенное лицо, должна обращаться в комиссию по репатриации. В разных инстанциях дела рассматриваются по-разному. И сроки повсюду свои, и решение может быть принято любое. Что будет, если Верочке разрешат ехать завтра (ее дело решится быстро), а мне только через год или через два? Мы же оба сойдем с ума от столь долгой разлуки. А что, если мне вообще не дадут советского гражданства? Это означает разлуку навсегда. Я исписал целую кипу бумаги, объясняя разным начальникам особенности нашего положения. Кому только не писал! Отовсюду приходят одинаковые ответы, смысл которых сводится к тому, что существует установленный порядок и никто ради нас не собирается его нарушать. Мне почему-то казалось, что в государстве рабочих и крестьян не может быть бюрократии, но я ошибался. Бюрократия есть и бороться с бюрократами все равно что биться головой о стену. Мне советуют оформить Верочке румынское гражданство и выезжать вдвоем через Министерство иностранных дел. Совет на самом деле не умный, а глупый. Для получения румынского гражданства Верочке придется сначала отказаться от советского. Кто же ей даст его снова через несколько месяцев? Воистину, прежде чем советовать, надо дать себе труд подумать.
Один из советских генералов, фамилию которого я называть не стану, посоветовал мне написать Сталину. Но мне неловко из-за такого пустяка, как разрешение на въезд, беспокоить столь занятого человека, руководителя огромного государства. Я уповаю на то, что рано или поздно у кого-то из бюрократов голос разума возобладает над инструкциями и правилами. Я всего-то и прошу, чтобы в министерстве вместе с моим ходатайством иностранца в порядке исключения рассмотрели бы и ходатайство моей жены, перемещенного лица. Считаю, что наш брак дает мне право просить об этом. Ведь мы с Верочкой семья, единое целое. Я даже словами не могу выразить, насколько мы едины.
Если не считать знакомства с паном Стефаном и чтения советских газет, то больше ничего интересного в Черновцах не произошло. "Ольга" большой популярностью у горожан не пользовалась, зал вечно был полупустым, и владелец постоянно задерживал плату. Но, в конце концов, заплатил все, что был должен. Уезжали мы с Зиночкой из Черновцов с таким чувством, что больше сюда никогда не приедем, нечего здесь делать. Правда, весной 1932 года мы все же приехали в Черновцы на два месяца, но тогда уже выступал я один с песнями, и не в "Ольге", а в кабаре "Бельвью".
Ехать решили в Кишинев. Предварительно я побывал там один, без Зиночки, навестил родных и договорился о работе сразу в двух хороших местах, в ресторанах при гостиницах "Лондон" и "Швейцария", лучших в городе. Гостиничные рестораны хороши тем, что большая часть публики в них постоянно меняется. Одни уезжают, приезжают другие. Поэтому там можно рассчитывать на длительный контракт без опасения надоесть публике. В обоих ресторанах мы заключили контракты на год, а в свободное время выступали еще где придется, большей частью - в кинотеатрах. Мне надо было помогать родным, и Зиночкина мать после смерти мужа перешла на ее попечение. Кроме того, мы начали копить деньги на дом. Пора уже было вить где-нибудь семейное гнездо. После трагедии, которая произошла в Афинах, Зиночка очень долго, почти полтора года, не хотела даже слышать о детях. Но еще в Черновцах вдруг сказала мне, что неприятие это было вызвано боязнью повторения чего-то подобного и что теперь она успокоилась и мысли о детях ее радуют. Мы мечтали о собственном доме, в котором непременно будет небольшой концертный зал, где мы сможем репетировать, учить наших детей и выступать перед гостями. Забегая вперед, скажу, что подобным домом мы так и не обзавелись.
В "Лондоне" и "Швейцарии" мы только танцевали. Пели в обоих ресторанах исключительно французские певицы. Говоря "французские", я подразумеваю не национальность (француженок среди них, кажется, вообще не было), а репертуар - французские романсы, исполняемые las femmes fatales. В кинотеатрах время от времени удавалось спеть песню-другую, и это было для меня праздником. Танцевать к тому времени я разлюбил окончательно. Признаюсь честно, что танцором я был посредственным, не хуже, но и не лучше многих. Пел я гораздо лучше. Вдобавок в песне легче можно излить душу, нежели в танце, а для меня очень важно выразить свое настроение. Я же не просто выступаю для увеселения публики. Я выхожу к людям и разговариваю с ними языком песни. Мой репертуар зависит от настроения. Иногда в нем преобладают веселые песни, иногда - грустные. И если я чувствую, что слушатели поняли мое настроение, то считаю, что выступление удалось. Меня не раз спрашивали в лоб: "Скажите, как вам удалось добиться такой известности?" С вежливого языка обычный этот вопрос можно перевести так: "У вас, Петр Константинович, нет шаляпинского голоса, но люди вас почему-то любят". Так вот, любят меня за то, что я в песню душу вкладываю. Пою не абы чего, а о своем пою, о том, что пережил, что на душе лежит. Если кому-то мои слова покажутся выспренними, то знайте, что я говорю правду.
Чем дальше, тем сильнее тянуло меня петь, и я с тоской вспоминал мои былые выступления с гитарой. А иной раз - и с балалайкой. В Константинополе публика очень любила скабрезные частушки, от которых даже кирпичи краснели. Приходилось петь, хотя сам я скабрезности этой не люблю. И тут вдруг я получаю телеграмму из Риги от Оскара Строка: "Есть возможность выступать с песнями в одном кафе. Дело стоящее. Приезжайте, если согласны". Строк слышал, как я пою, я пел ему и еще нескольким знакомым, когда был в Риге. Без какой-либо задней мысли пел, просто захотелось сделать приятное приятным мне людям. А они, оказывается, оценили и запомнили.
Телеграмма - это еще не контракт. При всем моем уважении к Оскару Строку одной фразы "Дело стоящее" было мало для того, чтобы срываться с места и лишаться двух контрактов, которые нас с Зиночкой неплохо кормили. Но и упустить такого шанса я не мог. Дал телеграмму в Ригу, сообщил, что выезжаю, и объяснил в "Лондоне" и "Швейцарии" все, как было. Так, мол, и так, мечтаю петь, получил приглашение из Риги, но что из этого выйдет, еще вилами на воде писано. Отпустите, а если вдруг не выгорит, то вернусь к вам. В обоих ресторанах мне пошли навстречу. Позволили досрочно разорвать контракт без выплаты неустойки и заверили, что "в случае чего" примут меня обратно с распростертыми объятиями. Кишинев - милый патриархальный город, там все дела решаются по-свойски и люди охотно идут друг другу навстречу, памятуя о том, что сегодня ты поможешь ближнему, а завтра он поможет тебе.