Да, теперь все будет повторяться день за днем, день за днем. Они будут греть металл - то медленно, то быстро, - охлаждать его в воде или масле, в жидком азоте или расплавленном свинце, прокатывать, прессовать, рвать на "Инстроне", разбивать на копре, шлифовать, травить кислотами, - а потом, после всякий раз с затаенной надеждой заглядывать в него, в его тайну, через окуляры микроскопа, ожидая увидеть чудо своей победы над ним.
Любовь Ивановна не обманывалась: когда она еще будет, победа, и будет ли вообще?.. И все-таки, в тот первый день, когда лаборантки приготовили шлифы, села к микроскопу с дрогнувшим сердцем.
Нет, конечно, структура не изменилась. Те же крупные зерна, что и на контрольном образце. Неровные сплетения изломанных линий, светлые пятна… Будто с высоты она оглядывала пустынную, сожженную поверхность какой-то планеты, где камни, отглаженные веками, слиплись в одну сплошную массу, через которую не могло пробиться ничто живое. Годами имея дело с бездушным металлом, где-то, пожалуй, в подсознании, она все-таки относилась к нему как к существу, в которое можно вдохнуть душу, заставить его стать таким, каким он нужен тебе. В этом отношении не было ничего мистического. Когда ей удалось завершить ту, прежнюю работу со сталью ХНМС, ей казалось, что кусочек металла, лежавший на ее ладони, вобрал в себя часть ее самой. Это было удивительное чувство, в котором соседствовали радость и усталость, и сейчас она понимала, что снова начался долгий путь, в конце которого радость и усталость должны соединиться снова.
Самым удивительным было то, что Ухарский начал работать! Значит, Туфлину действительно удалось хорошо поговорить с ним? Она глазам не поверила, когда увидела его сверху, с балюстрады, рядом с Жигуновым, возле установки. Без пиджака, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, Ухарский помогал ему. Любовь Ивановна не слышала слов, которыми они обменивались. Жигунов что-то сказал, и Ухарский засмеялся. Они не замечали ее и, казалось, забыли о том, что уже обеденный перерыв, и, если не поспешить в столовую, придется ждать, когда освободятся столики. Но Любовь Ивановна не стала окликать Ухарского, словно побоялась спугнуть его…
В столовой, как всегда, было людно. Обычно, если это удавалось, Долгов занимал ей место, но уже издали она увидела, что за столиком, где сидел Долгов, все занято… Пришлось ждать. Эти ожидания, вообще-то, никогда не были утомительными: всякий раз рядом оказывались знакомые из других отделов, можно было поболтать, но сегодня не оказалось и знакомых. И вдруг она увидела Дружинина.
Он стоял, прислонившись к стене, один, словно в пустоте, и опять Любовь Ивановну поразило то б е з р а з л и ч и е, которое она уже ощутила в нем несколько дней назад. Теперь, при свете, она могла разглядеть его лучше и не боясь, что он это заметит; он не замечал никого и ничего. Подойти? - подумала она. Неудобно. Я и так начала разговор с ним первой - там, у автобуса…
Обедая, она все так же, издали, наблюдала за Дружининым, который сидел через два столика от нее, за его медленными, неохотными движениями, и в том, как он ел, тоже чувствовалось безразличие: казалось, он делал это по какой-то ненужной обязанности, не замечая того, что ест…
Странно: до конца дня, и по дороге домой, и дома она то и дело возвращалась мыслями к этому человеку с непонятным ей самой беспокойством. Есть вещи, порой даже мелочи, которые замечают только женщины. Любовь Ивановна вспомнила, как он, пообедав, вынул из кармана мятый-перемятый платок и что несколько дней назад, в такую холодину, на нем был только легкий плащ, и как он стоял у стены совсем один…
Она позвонила Ангелине. К телефону подошел Жигунов - Ангелины не было дома, с утра уехала в город за медикаментами.
Прямо расспрашивать Жигунова о Дружинине она не хотела. Шутливо спросила, как ведет себя Ангелина с новым жильцом и сменила ли гнев на милость? Жигунов тихо засмеялся: сменила, и раскладушку велела спрятать на антресоли…
- А я, между прочим, познакомилась с вашим жильцом, - сказала она. - Какой-то он… непонятный, что ли?
- Ну чего там непонятного, - ответил Жигунов. - Настрадался человек, намучился так, что врагу своему не пожелаешь, вот и все.
Конечно, он знал что-то и просто не хотел говорить больше того, что уже сказал.
- Может, - неуверенно начала Любовь Ивановна, - ему чего-нибудь надо? Помочь чем-нибудь?
- Да чем вы ему поможете? - сказал Жигунов. - У него северный полюс внутри…
- А в чем все-таки дело? - не выдержала Любовь Ивановна. - Если, конечно, вам удобно это сказать…
- Обычное дело, Любовь Ивановна, - нехотя отозвался Жигунов. - Трудная была жизнь, и здоровье не то… А ваш-то Ухарский ничего парень, с головой. Мы с ним сегодня хорошо поработали.
Он перевел разговор, и Любовь Ивановна поняла - почему. Ей стало неловко оттого, что так настойчиво расспрашивала о Дружинине, - Жигунов вполне мог расценить это, как простое бабье любопытство.
Больше всех других дней в институте любили среду. С утра подавался автобус, и те, кому надо было в город, в Центральную техническую библиотеку, уезжали на целый день. Сначала среду окрестили "книжным" днем, потом к слову "книжный" добавился "колбасный": что поделаешь, в Стрелецком случались перебои со снабжением.
Любовь Ивановна ехала в город, сидела у окна и, когда показались Верхние Ручьи, подумала, что вообще-то Володька ведет себя глупо. Вета бывает у нее, забегает по утрам на несколько минут, - Володька же не показывается на глаза с того самого дня. Боится разговоров, упреков или обиделся? Все-таки я наорала на него, назвала испорченным человеком, сама сказала, что не хочу видеть… За все эти недели она видела его лишь однажды, из окна. Он подогнал к подъезду туфлинскую машину и ходил вокруг нее - руки в карманах куртки, ноги бьют по скатам… В штатском он выглядел менее солидно, чем в форме, ей даже показалось - он сильно похудел…
Обо всем, что произошло, она написала в Мурманск - Кириллу, он ответил быстро и так, как Любовь Ивановна ожидала: "Мама, мы ведь уже не маленькие. Если Володька совершил ошибку, научится уму-разуму, если не совершил - порадуемся вместе с ним. Ты же сама писала мне, что эта девушка очень хорошая".
Любовь Ивановна жалела о многом: о своем срыве, о том, что написала Кириллу о Вете самыми добрыми слонами, и о том, что продолжает упорствовать, хотя больше всего ей хочется поехать в Верхние Ручьи и зайти в незнакомый дом, где живет ее сын…
Ей рассказывали, что работы у Володьки не так уж много. Туфлин предпочитает ходить пешком, машиной больше пользуется его жена, и все свободное время Володька копается в институтских машинах, тем более что механиков не хватает, а ему удовольствие. Любовь Ивановна знала, что так оно и есть. Забраться в мотор для Володьки действительно наслаждение, так было всегда, с его детства, и что он счастлив, если ему удается что-то исправить.
Она много раз ездила через Верхние Ручьи, не обращая внимания на обыкновенные рубленые деревенские дома. Сейчас Любовь Ивановна разглядывала крыши с торчащими над ними телевизионными антеннами, резные наличники на окнах, голые палисадники, давно опустевшие скворешни, чувствовала, как начинает пахнуть печными дымками, едва автобус въезжает в село… В одном из этих домов живет Володька. Странно: ведь он горожанин, должна же быть у человека привычка к городским удобствам! Тогда что же увело его сюда? Может, на самом деле любовь, такая мгновенная, которую она сейчас не в силах понять? Неужели подкрался тот нехороший возраст, когда уже не хочется вдумываться и начинаешь судить о жизни чужими мерками, придуманными подчас не очень умными, а то и не очень порядочными людьми?
Конечно, было чистым совпадением, случайностью, что в городе, уже под вечер она увидела Володьку.
Из библиотеки она пошла по магазинам и набрала продуктов на неделю - себе и Ангелине, - две большие тяжелые сумки. Доехала до автовокзала. Сумки больно оттягивали руки. Она поставила сумки прямо на мокрый асфальт, чувствуя, как кровь стучит в голове: не надо было жадничать и набирать столько…
Прямо перед ней, через дорогу стояла бежевая "Волга", и Любовь Ивановна не сразу обратила внимание на человека, который махал ей из окна машины. Просто она не узнала Володьку, а когда узнала и поняла, что он зовет ее к себе, к "Волге", подошла Туфлина (Володька называл ее - Туфля), села, - Володька махнул еще раз и уехал…
Любовь Ивановна почувствовала, как внутри нее все оборвалось. Она не видела улицу. Люди, машины, дома - все это расплылось в глазах и представляло одну бесцветную массу. Это была даже не обида. Пожалуй, ни разу она не испытала такого ощущения, когда хотелось кричать, и очнулась, как после глубокого обморока, удивленно открыв, что ничего кругом не изменилось. Шли люди и машины. Стояли дома. Она ждет своего автобуса, и никому нет до нее никакого дела.
Она еле добралась до дома; не раздеваясь, села в прихожей, не заметив ни того, что здесь горит свет, ни Володькиной куртки на вешалке. Потом медленно сняла туфли, нашарила ногами тапочки, - и не испугалась, не вздрогнула, когда кто-то обнял ее сзади.
- Здравствуй, маман.
Она даже не подняла голову.
- Ты сердишься на меня за сегодняшнее? Зря. Кстати, я ухожу с этой работы.
- Как хочешь, - равнодушно ответила она. Володька опустился рядом с ней на корточки, его голова оказалась вровень с ее головой.
- Не заводись, маман, - тихо попросил Володька. - Это из-за тебя… Туфля не разрешила тебя взять, понимаешь? И вообще, мне надоело возить ее по портнихам, подругам и парикмахерам. Я к ней не нанимался.
Любовь Ивановна повернула голову и поглядела Володьке в глаза. Глаза у него были спокойные. Н е у ж е л и я м о г л а н а с а м о м д е л е п о д у м а т ь, ч т о м о й с ы н п о д л е ц? Она прижалась к его плечу, к колючему свитеру, - и все плохое ушло, как уходит долгая болезнь, оставляя за собой лишь слабость, которая тоже должна пройти…
9
В институте Володька рассчитался и поступил работать в городе на такси. Вета прибегала к Любови Ивановне по-прежнему, по утрам, чтобы сообщить последние новости: на Володеньку написали жалобу за то, что он повез пассажира по другой улице, а он просто еще не знал дороги короче; Володенька отвез двоих - мужчину и женщину - все такие из себя, в дубленках, прождал двадцать минут, а они так и не вышли расплатиться. Ушли через проходной двор, детишки видели… По комсомольской линии Володеньку уже назначили агитатором… Володенька, Володенька, Володенька!.. Любовь Ивановна мягко подталкивала Ветку к двери: пора разносить почту, а мне на работу. Ветка торопливо чмокала ее и убегала, счастливая оттого, что все так хорошо. Плохо одно - то, что Любовь Ивановна так и не выбралась к н и м в гости.
А ей было просто некогда.
Жигунов и Ухарский заканчивали установку, Любовь Ивановна не хотела отрывать Феликса от этой работы и поэтому все испытания вела сама. Она не огорчилась, что результатов на первой серии не было. Пошла к Туфлину, тот долго рассматривал снимки структур, сделанные на микроскопе, перелистал первые страницы рабочей тетради, улыбнулся, развел руками:
- Ну, голубушка, уже легче жить. На целую серию меньше работы! Будем утешаться хотя бы этим. А вот почему ушел Володя, я так и не знаю.
Ей не хотелось огорчать Туфлина, говорить правду. Она сказала, что на такси Володя заработает больше, а ему сейчас очень нужны деньги - есть девушка, собирается жениться… Туфлин кивнул: да, конечно, заработки там хорошие, а вообще-то жаль. Ему очень понравился Володя. Самостоятельный человек. Сейчас у него на машине какой-то въедливый тип, да еще с фамилией, больше похожей на уголовную кличку, - Шамоня… Да, а что с той самой установкой?
Любовь Ивановна удивленно поглядела на Туфлина: он интересуется установкой?
- После нового года сразу же перейдем на нее, - ответила Любовь Ивановна. - Только у меня к вам большая просьба, Игорь Борисович… Скажите нашим энергетикам и технике безопасности, чтоб не придирались.
- Ну уж нет, голубушка! - засмеялся Туфлин… - Я тоже хочу спать спокойно. Наоборот, скажу, чтоб по всей строгости. Мало ли что…
Конечно, он был прав - а Любовь Ивановна боялась напрасно: приемка прошла быстро, спокойно, она сама подписывала акт.
Перед ней стояло сооружение вовсе не изящное, хотя и ярко раскрашенное в два веселых цвета - зеленый и желтый. И все-таки Любови Ивановне казалось, что она присутствует при каком-то сотворении чуда. Она, Туфлин, Дружинин, еще несколько человек, просто любопытные, стояли поодаль. Возле установки оставались только двое - Жигунов и Ухарский. Впрочем, казалось, что Жигунов здесь тоже просто любопытный, он даже руки заложил за спину, будто говоря всем своим видом: а ну, валяй, дружок, покажи, как работает эта хреновина? Ухарский закрепил в зажимах стальной брусок, подвел термопару, включил ток, - и почти мгновенно некрасивая темная полоска металла налилась сначала малиновым, потом красным, потом оранжевым цветом, таким-солнечным и неправдоподобно-нежным, что хотелось дотронуться до нее пальцами.
Туфлин долго тряс Жигунову руку, а тот смущенно отводил глаза: "Да чего тут особенного, Игорь Борисович?" - затем Туфлин обнял за плечи Любовь Ивановну и Ухарского.
- Ну, а теперь с богом, с богом, как говорится!
Когда Любовь Ивановна приподнялась, чтобы поцеловать Жигунова, она не заметила, что лицо у него горит. Вечером ей позвонила Ангелина.
- Слушай, мой-то свалился. Градусник чуть не лопнул - сорок и пять… Ты завтра чем занята?
На завтра у нее была назначена первая серия испытаний на новой установке.
- А ты не можешь договориться с начальством и посидеть у меня до обеда? Мне в город нужно - позарез.
- Хорошо, - сказала Любовь Ивановна. - Что, очень плохо?
- Он сознание потерял, - тихо ответила Ангелина, и, пожалуй, впервые Любовь Ивановна услышала в ее голосе отчаянье. - Понимаешь, никогда с ним такого не было. Врач говорит - двухстороннее. Что-то мне страшно, Любка.
- Перестань, - оборвала ее Любовь Ивановна. - Все будет хорошо. Пусть отлежится. Я приду утром.
- Спасибо, - все также тихо и сдавленно ответила Ангелина.
Конечно, Жигунова никак нельзя было оставлять одного. Утром температура у него немного спала, он лежал измученный, осунувшийся, с седой щетиной на подбородке, мокрым лицом, и много пил, с трудом раздвигая потрескавшиеся от жара губы. Ангелина, уезжая, вдруг заплакала в прихожей. Она боится. Он же молчал, никогда не говорил, что начинает сдавать сердце. Она взялась привести в порядок его одежду, и в каждом пиджаке - пробирочка с нитроглицерином. Пятьдесят седьмой год все-таки. И такую жизнь прожил…
Любовь Ивановна подумала - какую? Странно, ведь я ничего не знаю о Жигунове. Знаю только одно - он очень хороший, очень добрый человек.
- Не терзай ты себя, - сказала она.
- Не могу. Не хочу потерять второго, - шепотом ответила та.
Так она и уехала - со слезами.
Любовь Ивановна подумала - и это странно! Ведь любит, очень любит, зачем же надо было вести себя с ним так все эти годы? Характер? Не хотела чем-то поступиться ради него? Она вошла в комнату. Жигунов глядел на нее, улыбаясь своей тихой улыбкой.
- Уехала Линочка?
- Уехала. А вы постарайтесь уснуть, Сергей Павлович. Как это вас угораздило?
- Так ведь все молодым охота быть. Через двор без пальто бегал… Только это между нами, а то она меня загрызет: "Ах ты, старый козел!"
Это получилось у него очень смешно и похоже.
- Она очень переживает, что вы заболели.
Жигунов вытащил из-под одеяла руку и положил ее на руку Любови Ивановны. Она увидела синее сердце, пробитое стрелой, и снизу надпись: "Лина! Буду помнить вечно!" Жигунов перехватил ее взгляд и нехотя спрятал руку обратно, под одеяло.
- Это я сдуру, в госпитале, еще в сорок первом…
- Вы что же - с сорок первого? - удивилась она. Жигунов поглядел на Любовь Ивановну как-то сбоку, недоверчиво.
- А она ничего вам не рассказывала?
- Вы лежите спокойно, - торопливо остановила его Любовь Ивановна. - Много рассказывала, конечно.
- Нет, - улыбнулся Жигунов. - Наверно, не все.
И Любовь Ивановна поняла, что Жигунова ей не остановить, что вот сейчас для него наступила, быть может, самая сладкая минута - вспоминать, снова перебирать в памяти все с самого начала - все богатство, принадлежащее только ему одному, но которым он был готов щедро поделиться с ней.