На всех шарашках арестанты зарабатывали научные степени, ордена и премии для чекистов, числившихся учеными. Но говорить об этом вслух было так же недопустимо, как и о том, кто был основной рабочей силой на "великих стройках коммунизма". Поэтому приказ отменили, а злополучного инженер-майора отчислили и демобилизовали.
В последний раз он пришел на шарашку уже в мешковатом штатском костюме. Беспомощно торчала тонкая шея. Печально поблескивали очки. Он простоял несколько минут у моего стола.
- Антон Михайлович оказался еще хитрее, еще коварнее, чем я предполагал. По работе он не мог меня съесть. Как инженер я не хуже, а может, и получше его. С техникой современной больше знаком. И соображаю быстрей. В управлении это знают. К тому же я коммунист, а он после своей Промпартии уже остался беспартийным. Так что в открытую он против меня никак не мог. Вот и придумал хитрое шунтирование. А я, дурак, обрадовался. Но теперь, - это строго между нами, - с такой фамилией, как моя, уже нельзя быть начальником института. Никакие заслуги, никакой партстаж не помогают. Есть кадровая политика! Так что возражения тюремщиков - формальный повод. Вернее, нам подобрали именно такое здание, чтобы вызвать возражения. Он все продумал заранее, рассчитал точно. Интриган он гениальный. Мне товарищи давно говорили. А я недопонимал. Ну что ж, поработаем на гражданке. А вам пусть будет еще один урок. Всего хорошего.
Он пожал мне руку у локтя и ушел с кривой улыбкой.
* * *
Сверхсекретную фоноскопическую лабораторию № 1 попросту ликвидировали, а нас с Василием передали в распоряжение математической группы, которая разрабатывала шифры и системы дешифраций. Мы оба должны были с помощью звуковидов определять сравнительную устойчивость секретных телефонов. Кроме того, Василий, по заданиям группы технической информации, переводил статьи из английских, американских и французских журналов. Я тоже оказался в двойном подчинении, так как продолжал руководить артикуляционными испытаниями, участвовал в некоторых исследованиях, которые вела акустическая лаборатория, и по вечерам преподавал английский и немецкий язык молодым офицерам, обучал их переводу технических текстов.
Оценки исследуемых систем секретных телефонов выражались в виде дроби. Постоянный числитель означал одну минуту зашифрованного разговора. А в знаменателе проставлялось двух- или трехзначное число минут, потраченных на дешифрацию или на установление схемы шифратора и кода. Чем больше знаменатель, тем устойчивее система и код. "Отметки" различных телефонов колебались от 1/120 до 1/600.
Но постепенно я убеждался, что скорость наших догадок, которая должна была определять объективные характеристики телефонов, заметно менялась в зависимости от разных причин. По утрам мы дешифровали быстрее, чем к концу дня. Угадывание замедлялось из-за любого недомогания - от зубной боли, сильного насморка, расстройства кишечника. И в те дни, когда меня одолевала хандра после невеселого письма из дому или неприятного разговора в камере, Василий легко обгонял меня и весело хвалился:
- Вот что значит иметь крепкие нервы. Недаром моя бабка говорила, что от печальных дум вши заводятся.
Начальник группы Константин Федорович К., сухощавый, подтянутый, узколицый, с умным и холодным взглядом, был неизменно вежлив, но соблюдал дистанцию. "Посторонние разговоры" отклонялись холодно и решительно: "Этот вопрос не имеет прямого отношения к нашей задаче…"
Но об очередной хитрой математической проблеме, возникшей у конструкторов шифратора, он подолгу увлеченно толковал и с главным математиком группы Александром Л., и с другими спецами. Они говорили: "Хоть в погонах, но серьезный математик и добросовестный инженер".
Александр Л. был осужден "за плен". На фронт он попал, кажется, с первого курса аспирантуры. Интеллигентный, столичный юноша, насмешливый скептик, немного сноб, был влюблен в математику - "науку наук" - и в музыку. Когда на шарашке появилось пианино в красном уголке вольнонаемных, он его настроил и за это получил разрешение играть в воскресные вечера. Другим зекам тюремные надзиратели запрещали присутствовать - "не положено, тут вам не концерт". Но когда дежурный вертухай бывал в хорошем настроении, иным из нас удавалось просочиться.
Александр играл наизусть сонаты Бетховена, прелюды и мазурки Шопена, "Времена года" Чайковского.
И тогда время шло то медленно, почти замирало, то стремительно ускорялось. Радость и печаль чередовались или сливались. Радостная печаль, когда вот-вот заплачешь и с трудом удерживаешься. Мгновение счастья, пронзительного до боли в сердце, когда весь мир прекрасен и все люди милы… И тут же удушье от сознания - где ты и что с тобой.
Александр, заключенный, "изменник Родины", с любым начальством держался корректно, даже несколько чопорно, в иных случаях почти высокомерно. Но когда он разговаривал с майором К., они оба словно оттаивали, непринужденно спорили, случалось и шутили, смеялись, радуясь каким-то удачным решениям.
В первые дни Александр едва замечал меня. Однажды, когда зашла речь о том, что я - убежденный марксист, он заметил, что это естественно, потому что я - не русский.
- Нет, что вы, я вовсе не антисемит. У меня были друзья евреи и в школе, и в университете. Но в русской истории XX века евреи играли скорее неприглядную роль. Достаточно вспомнить Троцкого, Зиновьева… Вы, конечно, можете назвать Левитана, Рубинштейна, Эренбурга, скрипачей, пианистов, математиков. Эйнштейн, конечно, гениален… У каждой нации есть свои достоинства и свои пороки. И в разные времена становятся доминантными то одни, то другие свойства. Ведь и у немцев были великие люди. Знаю, знаю вам этого не нужно доказывать. Вас, я слыхал, даже посадили, кажется, за переоценку немцев. Но когда Гитлер пришел к власти, стали доминантны немецкие пороки. И все забыли о Бахе, Бетховене, Шиллере… Ведь и вы, конечно, кричали: "Убей немца!" А если не кричали, то можно только удивляться, что вас не посадили раньше…
Математиком был и рижский студент - сионист Перец Г., прозванный Дон Перес, очень молодой и выглядевший еще моложе своих лет, но уже лысевший, остролицый, самоуверенный, категорично судивший обо всем и обо всех.
Александр и Перец встретили Василия и меня холодно, отстраненно. Вскоре я сообразил, что они в нас заподозрили наседок. Василий - "указник", раньше одиноко работал в библиотеке и, как говорили, сторонился пятьдесят восьмой, потом вдвоем со мной работал в особо секретной таинственной группе. А я беззастенчиво признавался в своих коммунистических убеждениях и, значит, мог быть только пособником начальства.
Числясь в штате их группы, мы нередко отлучались в акустическую или в библиотеку; значит, могли завернуть и к оперу с доносом. Я заметил, как прерываются разговоры, когда мы входим в комнату, если там нет вольных. Однажды Василий утром заговорил о последних известиях из Кореи - мы с ним "болели" за северян. Александр прервал едва ли не начальственным тоном:
- Я просил бы не отвлекать разговорами. Тут кое-кто мозгами работает. Может быть, вашему гаданию по этим картинкам трепня помогает, но мне мешает.
Начальник группы заходил время от времени; постоянно должен был сидеть его помощник, старший лейтенант, смазливый очкарик, простодушный и ленивый. Он то и дело уходил покурить с приятелями, посудачить с девицами из конструкторского бюро.
К Василию и ко мне он относился почтительно, ничего не понимая в том, чем мы занимаемся. Математиков считал коллегами и старался держаться по-свойски, хотя на Александра Михайловича глядел снизу вверх. Иногда подсаживался к нему, чтобы подготовить уроки; он учился заочно в аспирантуре института связи.
Старший лейтенант порою развлекал нас рассказами о спортивных событиях, о кражах, грабежах, о семейных драмах у его соседей и знакомых. Однажды он стал рассказывать, как в последний год войны ехал из Ташкента, где учился в эвакуированном институте.
- Я туда поступил еще перед войной. Не так чтоб особенный интерес был. Но там броню давали… Мне в казарму идти не хотелось. А на фронт еще меньше. Ну а в институте хоть и голодно и все отрывали - то на вокзал грузить-разгружать, то в кишлак на хлопок, - но зато цел остался, закончил, еще и погоны заимел, и в органы взяли работать. У меня отец воевал за всех сыновей. Он и в партизанах был. Вся грудь в орденах-медалях… А теперь обратно в органах. Он еще комсомольцем в пограничники пошел. Теперь полковник из сильно секретных, никто не знает - ни братья, ни мать, - чем он там командует, знаем только, что на генеральской должности… Когда мы ехали с Ташкента в Москву в 44-м, денег мало было. Да и чего за деньги достанешь? А со мной кореш был, ушлый москвич - его потом тоже в органы взяли по линии связи. Так он вот что придумал: мы купили два ведра соли, там по дороге такие соленые места есть, забыл, как называется… С проводниками договорились и на других станциях меняли соль на рыбу вяленую и свежую. Мешками брали, а еще дальше поехали и стали менять рыбу на водку, на табак, на молоко… И прибарахлились даже.
Александр и Перец ободряли рассказчика сочувственными репликами. А меня охватывал злобный стыд: офицер, комсомолец хвастается, как спекулировал. Вероятно, он полагал, что именно это должно нравиться таким преступникам, как мы.
После нескольких тщательно обработанных опытов звуковидной дешифрации мозаичных телефонов я пришел к убеждению, что все наши "дробные" оценки несостоятельны. Время, затраченное нами, - основной критерий для определения телефонной системы. Мы - два немолодых и не слишком здоровых арестанта - работали добросовестно, старались не отвлекаться. Но легко можно себе представить, что у противника - у тех американцев, от которых мы позаимствовали технологию "видимой речи", - есть немало молодых, хорошо тренированных дешифраторов. И для них различия между более или менее сложными видами мозаичных систем ничтожны. Следовательно, такая шифрация с появлением анализаторов спектра вообще становится неустойчивой, распознается легко и быстро.
Вася не соглашался. Он доказывал, что сравнения важнее, чем абсолютные коэффициенты устойчивости. А мы ведь по нескольку раз исследовали одни и те же сравниваемые системы. И результаты получали каждый раз если не тождественные, то уж во всяком случае близкие. И ни разу не было так, чтобы один из нас признал лучшей ту систему, которую счел худшей другой. Хотя величины дробных показателей колеблются, итоги сравнений, как правило, более или менее совпадают.
Мои соображения я доложил Константину Федоровичу. Мы спорили горячо, но беззлобно. Начальник изредка переспрашивал, слушал насупившись, жевал мундштук погасшей папиросы.
- Ну что же, все ясно, что ничего не ясно. Потрудитесь изложить это в письменной форме в рабочих тетрадях.
(У каждого из нас была рабочая книга - большая тетрадь с пронумерованными страницами, прошитая шнуром, закрепленным сургучной печатью или пломбой. В эту тетрадь полагалось записывать все, что было сделано или обдумано за день. А на ночь их клали в сейфы вместе с секретными документами, схемами, чертежами.)
Александр слышал наш спор. После работы он спросил меня:
- А вы понимаете, что рубите ветку, на которой сидите? Начальство не любит, когда ему доказывают, что оно темнит и выдает говно за золото… Вам что же, шарашка надоела? Захотелось на лесоповал или в шахту?
Я сказал, что не хочу участвовать в очковтирательстве, кто бы его ни затевал; нельзя расходовать государственные, народные средства на изготовление заведомо непригодных телефонных систем.
Он слушал с недоверчивой полуулыбкой. Вероятно, думал, что я притворяюсь "честнягой", рассчитывая на особую благосклонность начальства, и значит, дурак; либо хочу втереться в доверие к товарищам и, значит, опасен.
Вскоре Константин Федорович сказал:
- Ваши соображения мы рассмотрели. В общем и целом, вы предлагаете похоронить мозаичную шифрацию без почестей и возможно скорее. Вы представили известные резоны… (Он говорил почти теми же словами, которыми Антон Михайлович укорял Солженицына, но без огорчения, бесстрастно.) Однако действительность куда сложнее ваших теорий. Мозаичные телефоны пока нужны и в армии, и в органах. Они много дешевле нашей новейшей совершенной системы. Они предотвращают прямое подслушивание. Перехваченный разговор может быть дешифрован только в лабораторных условиях. Поэтому все же важна возможно большая устойчивость кодов. И мы должны добросовестно определять сравнительные достоинства разных систем. Василий Иванович уже достаточно поднаторел и теперь, пожалуй, справится сам. А вас Антон Михайлович забирает обратно в акустическую.
В тот же день я стал перетаскивать туда свои книги, блокноты, кипы звуковидов. Александру я сказал:
- Была без радости любовь, разлука будет без печали.
Но именно с этого времени он заметно подобрел ко мне, даже пригласил вечерами заниматься на математических курсах, которые он вел для вольнонаемных. И я стал его прилежным слушателем. Упоенно зубрил ряды Фурье и теорию вероятности, вспоминая забытые квадратные уравнения, элементарную тригонометрию и начала дифференцирования и интегрирования…
В акустической "блудного сына" приняли весело, отвели мне бывший стол Абрама Менделевича в самом дальнем углу у стены. Там, укрытый за стойками, я мог опять читать и писать, маскируясь ворохом звуковидов. Там опять появился у меня самодельный приемничек, настроенный на Би-Би-Си.
В математической группе столы были открытые - все поверхности на виду, и каждая задача точно определена - не отвлечешься.
* * *
Осенью 1949 года наши умельцы сработали телевизор с большим зеркальным экраном и дистанционным управлением в виде резиновой груши на шнурке. Его смонтировали в шкафу красного дерева, обшили синим бархатом; на серебряной пластинке выгравировали надпись, поясняющую, что это подарок "Великому Сталину, любимому вождю народов, от московских чекистов".
А несколько месяцев спустя начали изготовлять нечто еще более роскошное уже для своего министра Абакумова. К лету 1951 года был готов электронный комбайн, в котором сочетались широкоэкранный телевизор, радиола и магнитофон - по тем временам единственное в своем роде сооружение.
Его оформили едва ли не наряднее, чем подарок Сталину. Смонтировать все это нужно было на месте установки. Ранним утром несколько мастеров-зеков, с разобранным на части комбайном, инструментами и приборами, погрузились в особый воронок и со спецконвоем отправились прямо на квартиру к Абакумову.
Они сами дотащили драгоценный груз до дверей. Но там шел обыск. Уставшие за ночь оперативники не сразу сообразили, кто и зачем приехал, что за аппаратура. За двенадцать лет после Ежова они отвыкли арестовывать собственных министров.
Телерадиокомбайн остался так и неустановленным. Арестантам сурово приказали молчать, чтоб никому ни слова, ни полслова.
Но уже в обеденный перерыв мы с Сергеем и Жень-Женем судили и рядили, что может означать этот арест и чего ждать нам: "закручивания или ослабления".
О падении всесильного хозяина органов мы, бесправные зеки, узнали раньше многих членов правительства. В газетах в последующие месяцы и годы ничего об этом не сообщалось.
От вольняг проползли слушки, что он не то упустил какой-то заговор, не то напутал в Югославии и арестован по личному приказу товарища Сталина. Примерно так же говорили комментаторы Би-Би-Си. Но был и другой слух "параша", рожденная арестантскими мечтами: наказан за перегибы, как раньше Ежов. И значит, должно стать легче.
Прошла неделя, другая, и всех участников разработки той системы секретного телефона, которая оказалась более совершенной, освободили досрочно. Инженеры И. Брыксин, Г. Измайлов, А. Котиков, Л. Файнберг, конструктор С. Проценко, техники Н. Степаненко и Е. Геништа ушли, "с вещами" и через несколько дней вернулись на рабочие места уже вольнонаемными сотрудниками.
Тогда стало известно, что указ Президиума Верховного Совета об их досрочном освобождении был подписан еще год назад, но лежал в столе у Абакумова. То ли просто забытым, то ли министр хотел придержать его по каким-то своим расчетам. Один из досрочно освобожденных, Н. Степаненко, который к тому времени отбыл пять лет из восьми (он был осужден по статье 58–3 за то, что при немцах работал в частной радиомастерской), зимой подавал прошение о помиловании. И получил отказ от того же Президиума Верховного Совета, который несколькими месяцами раньше уже освободил его особым указом.
Радость за товарищей, которые сами себе заработали волю, рождала новые и укрепляла старые надежды.
Но эта отсрочка на целый год - отсрочка исполнения правительственного указа по прихоти или по забывчивости министра! И отказ в помиловании тому, кто давно уже должен был быть на свободе!.. Значит, и там, на самом верху, и в министерстве и в Верховном Совете те, кто распоряжался нашими судьбами и всей страной, просто равнодушны, хамски равнодушны и к людям, и к законам, и к собственным указам!..
Но может быть, это лишь исключительные, чрезвычайные безобразия? Ведь министра все же арестовали!
Всех зеков созвали в помещение столовой. И новый заместитель Антона Михайловича, майор К., взобравшись на стул, прочитал указ Президиума Верховного Совета о досрочном освобождении и постановление Совета Министров о наградах освобожденным: денежные премии от пяти до пятнадцати тысяч.
Потом на стул влез, покряхтывая, оперуполномоченный, майор Шикин, и прочитал приказ по министерству госбезопасности о наградах работникам спецконтингента нашего института. Премии от 100 до тысячи рублей получили более трехсот зеков. Шарашка в то время насчитывала примерно четыреста заключенных. Из них многие прибыли совсем недавно. Были премированы все работники акустической лаборатории и математической группы, за исключением двух новеньких и меня.
На следующий день капитан М. сказал мне:
- Я слышал, что вам не назначили премии. Но мы вас представили. Список уже давно был подготовлен. Вас тогда представили на максимальную сумму. Антон Михайлович подписал; вычеркнули уже в управлении. Вы же знаете, Фома Фомич был вами недоволен.
После полуторагодичного перерыва мне, наконец, опять разрешили свидание.
Лефортовская тюрьма. Следовательский кабинет. Мама и Надя сидели через столик. Дежурный вертухай на торцевой стороне стола.
- Руки не подавать. Не обниматься и не целоваться. Не положено.
Мама очень постарела, осунулась. Все лицо в морщинах, в складках увядшей кожи. Если бы встретил ее на улице - не узнал бы.
Надя старалась бодриться, улыбаться. Милое усталое лицо. Печальные глаза. Опущенные плечи. Вымученные улыбки.
Они рассказывали о девочках: какие отметки, что читают. Собираются в пионерлагерь. Отец в командировке. Передавали приветы от родственников, от друзей. Тот болен, эта вышла замуж.
- Кончайте. Уже лишних пять минут.
Обнимаю их. Вертухай ворчит, но не слишком ревностно:
- Сказано же было - нельзя. Нарушаете. Хотите, чтоб опять лишили свидания.