- Не приближаться… Прошу настоятельно. Дело в том, что я на крючке. Понимаете? На крючке у кума. У опера… Обязался… Не перебивайте. Я не хочу оправдываться. Только объяснить. В жалости не нуждаюсь. Но объяснить должен. В 38-м я попал на Колыму, на золотую каторгу. Там расстреливали. Сотни, тысячи без суда. Решала местная тройка. Иногда только приказ опера. Каждую ночь вызывали по спискам. Уводили в сопки. Ночь за ночью… Кто оставались, долго не засыпали - никто не знал, сколько еще жить. Так недели две… Потом кончилось. Говорили, что и тройку, и начальника самих расстреляли. У нас некоторые сошли с ума… Другие опустели. Понимаете? Опустели: и душа, и мозги пустые. Ни надежды, ни веры. Ничего! Есть пайка. Работа. Обед. Печка. Сон. Опять пайка… И все. Ничего больше. Даже тоски нет. И вспоминать не хотели. Ни о семьях, ни о воле. Жизнь от пайки до пайки. Были такие, кто озверел. Как блатняки. Знаете ведь: "Подохни ты сегодня, а я завтра". Могли убить за кусок хлеба, за щепотку табака… Мало кто - очень мало - остался просто человеком… А потом война и опять расстрелы… Прямо на вахте расстреливали отказчиков. Чаще всего просто больных… Врач справки не дал. У него лимит: превысит - самого пристрелят. Я видел несколько раз: доходяга, еле плетется - сердечник, или почечная колика, или ревматизм, а его тут же перед вахтой на глазах у всех из нагана стрелял начальник конвоя или конвоиру приказывал… Расстреливали и за невыполнение нормы - за саботаж. И по новым лагерным делам. Пораженческая агитация. Восхваление врага… Стукачи старались… На меня дунули, будто сказал, что у немцев хорошие самолеты… И еще стали мотать дело, что в мастерских большой износ инструментов. Вредительство! Я был старшим механиком… Посадили в кандей. Опер вел следствие. Верная вышка. Он и стал покупать. Выбор простой - смерть или подписывай: обязуюсь помогать. Обязался. Что было потом, не хочу вспоминать. Не могу. Старался не губить людей… Хороших людей пытался выручать… Повезло - перевели на другой лагпункт, тоже на производство. Тамошний кум не сразу хватился. И не такой прилипчивый был. Потом я долго болел. Дистрофия, нервное истощение. Опять перевели. Опять кум нашел. "Давай, сигнализируй, а то мышей не ловишь…" Но к концу войны легче стало. Не так дергали, не так грозили. А я все больше нажимал на производство. Вкалывал до упаду. Изобретал. Рационализировал. Я вообще люблю работать. А чтоб от них отпихнуться, старался вдвое, втрое. Стал погонялой, собачником. Работяги меня боялись и ненавидели. А я нарочно. Так и хотел. Пусть больше ненавидят, могу сказать: мне ж никто не доверяет, я за производство болею, никому спуску не даю. Здесь меня еще никто не вызывал. Но ведь могут в любой день. Работа у меня прекрасная - один на один с кульманом, придумывай, считай, черти. И могу только о деле разговаривать - так что все слышат. Но вы и ваши друзья заняты совсем другой работой. Значит, у нас не может быть ничего общего. Вот и все! Нет, пожалуйста, ничего говорить не надо. Прошу вас убедительно. Не надо. Сами понимаете, насколько доверяю, если рассказал. Передайте это вашим друзьям, только им и только один раз.
Очень прошу: больше никогда об этом не вспоминать. Не обещайте. И так верю… Вот и все… Спокойной ночи.
Рукопожатия у нас не были в ходу. Он повернулся; ушел неторопливо, широким ровным шагом.
На утренней прогулке я рассказал обо всем друзьям. Солженицын несколько раз деловито переспрашивал.
- Ну что ж, все ясно. Примем к сведению. Его просьбу выполним трепаться не будем.
Панин выслушал молча, насупленно. Потом сказал:
- Это, господа, вовсе не просто, а весьма сложно. Необходимо подумать в одиночестве.
На вечерней прогулке он шагал между нами, заложив руки за спину, набычившись, упирая раздвоенную темно-русую бородку в открытую грудь, покрасневшую от мороза, лишь изредка взблескивая темными иконными глазами, и говорил, тщательно подбирая слова:
- Я всегда полагал, что стукач, наседка - это существо наимерзейшее. Настолько гнусное, что порядочные люди если не могут раздавить его, то должны обходить, как смрадное, ядовитое пресмыкающееся… Но в этом случае нечто не совсем обычное… Или вовсе необычное… Признание для него весьма опасно… Корысти же никакой. Значит, есть даже некое благородство. Да-да, господа, я решаюсь употребить это слово. Я полагаю, в этом случае мы должны судить не только как зеки. Я прежде всего христианин. Но и вы тоже по-своему христиане, - так сказать, стихийные христиане. Хотя ты, Саня, уверяешь, будто ты только рассудочный вычислитель и во всем сомневаешься. А ты, Лев, упорствуешь, как истовый большевик-безбожник… Но вы оба тем не менее по вашей сущности, по душевной природе, - простите мое косноязычие, по своим нравам, по своему отношению к жизни суть стихийные христиане и поэтому - мои друзья. И значит, мы обязаны точно исполнить просьбу этого несчастного… Вот именно, несчастного. К нему больше не приближаться. Между собой - тем более ни с кем другим - об этом не говорить. Но относиться к нему без ненависти и презрения и, насколько возможно, помогать… То есть помогать, чтобы не впадал в искушение.
На том мы и порешили.
Глава пятая.
ЗАЧЕМ ВИДЕТЬ ЗВУКИ
Слышать краски; видеть звуки
Правда сказки, бред науки.
Слух тускнеет; взгляды глохнут;
Цвет немеет; звуки сохнут.
Автор неизвестен
Антон Михайлович принес пачку английских и американских журналов.
- Вот поглядите, я тут отметил, что нужно перевести. Причем не слово в слово, а только существенное. Общие рассуждения излагайте конспективно, но толково. Сумеете?
- Постараюсь.
- Вы с акустикой знакомы? В частности, с электроакустикой?
- Смутно помню школьные уроки. Двадцать лет прошло.
- А вы по канату ходить умеете?
- Нет.
- Ну, а если бы вам сказали: вот канат, пройди. Выбор один: либо идти по канату, либо погибнуть. Tertium non datur. Что бы вы делали?
- Пошел бы.
- Ну вот, видите. А изучить акустику для интеллигентного человека легче, чем пройти по канату. Вот вам книга "Акустика". Сочинил англичанин мудрец Фрезер. Кое в чем устарела, но в общем - классика, основа основ. Это моя собственная книга. Берегите как зеницу ока. И заучите, как "Отче наш". Впрочем, этого небось не знаете…
- Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет…
- Ладно, ладно! Верю. Но ведь вы, кажется, еврей? Ага, нянька учила. И меня тоже. Но в акустике никакие молитвы не помогут. В журналах переводить начинайте со статей Ликлайдера о клиппированной речи… А потом… Впрочем, нет, пожалуй, наоборот. Сначала переведите все, что найдете здесь о visible speech. Видимая речь! Понятно? Не совсем? Ничего. Вещей на свете много, друг Горацио, что и не снились нашим мудрецам. Вот и эта вещица американская, видимо, такова. Они там сварганили аппаратуру, которая анализирует спектр звуковых колебаний. Вот, видите снимки спектрограмм вот-вот, здесь, эти волнистые тени… Можно сказать, даже изящно. Да, да, похоже на абстрактную живопись. Вы как относитесь к Малевичу и Кандинскому? "Черный квадрат" помните? Чепуха, конечно, блажь. Но что-то в этом все-таки есть. Я недавно читал, американцы придумали сочетать музыку и цвет. Представляете себе: звуковые каналы управляют источниками света. Они, так сказать, согласовали и увязали спектры цветовых и звуковых колебаний. И отнюдь не произвольно. Ведь красный и синий цвет различаются по характеру излучаемых световых волн. Должно быть, низкие звуковые частоты управляют разными оттенками красного цвета, а высокие, напротив, синими, голубыми лампами… Рояль и оркестр подключают к такой системе, управляющей разноцветными световыми сигналами, которая позволяет варьировать оттенки… Не представляю себе, как они там добиваются совпадения скоростей. Как согласуют разрешающие способности источников света и звука… А ведь это уже сама по себе интереснейшая проблема - сравнить зрение и слух, глаз и ухо. Кто быстрее и точнее различает воспринимаемые сигналы? Сейчас начало развиваться телевидение. И теперь это проблема уже не только абстрактно научная, но еще и конкретно прикладная, инженерно-техническая… Однако я увлекся и отвлекся. О чем, бишь, мы говорили? Вернемся к нашим баранам. Так вот, спектрограммы видимой речи, визибл спич. Эти картинки американцы называют "пэттерн" - узор, что ли? Проверьте по нескольким словарям. Вы помните, что я вам тут толковал о секретной телефонии? Так вот, я подозреваю, почти убежден, что визибл спич может весьма существенно помочь дешифрации мозаичных систем. До сих пор для этого служили обыкновенные осциллограммы. Но по ним сложно и кропотливо, все нужно делать на глаз, с логарифмической линейкой, высчитывать по частоколу пиков. И точность сомнительна - нелегко отделить помехи от полезных сигналов. А тут глядите: все очевидно.
Американцы пишут, будто используют свои "пэттерны" для уроков иностранных языков, отлаживают правильное произношение, и еще для обучения глухонемых. Свежо предание… Ведь почему-то опубликованы эти материалы только в 1947 году, а разработано все уже в 42–43-м годах… И схема анализа нигде толком не описана. Так, взгляд и нечто… Весьма возможно, еще и дезинформация. У них там в каждой серьезной лаборатории есть особые работники, которые редактируют материалы, предлагаемые для публикации. Редактируют именно так, чтобы не выдать главных секретов, а насколько возможно дезинформировать, дезориентировать даже специалистов. Этакие пыль-в-глаза-пускатели… Ну а мы с вами должны их перехитрить…
Вам это интересно? Не говорите, что понятно, не поверю. А вот что интересно, вижу по глазам. Красноречивые взгляды, как сказал бы писатель. Плохой, разумеется. Но мы, чекисты, умеем читать в глазах и менее красноречивых. Итак, приступайте. Hic Rhodus, hic salta. Усвоите эту теоретическую часть, покажем вам кое-какие практические диковины.
Одной из диковин оказался десятиполосный анализатор спектра. Звуковые сигналы подавались непосредственно от микрофона на входы десяти фильтров, а выходы их управляли "перьями", которые писали по движущемуся рулону розовой бумаги, пропитанной йодистым раствором. Каждое прикосновение пера оставляло след - коричневую точку или полоску. Так возникали четко видимые спектры звуковых колебаний. Десять "перьев" соответствовали десяти каналам частоты от 60 до 3000 герц. Степень затемнения "строки" позволяла судить об энергии в данной полосе.
С помощью американских журналов и непосредственных наблюдений я скоро научился читать эти спектрограммы, для которых придумал название "звуковиды". Оно привилось на шарашке, упоминается в романе Солженицына, но так и не стало общепринятым термином.
Инженеры-заключенные Сергей и Аркадий разработали и построили новый анализатор спектра. На металлический диск натягивалась магнитофонная лента. Звуковид на такой же розовой бумаге за несколько минут прорисовывался одним тоненьким пером, но густо-густо и выглядел почти так же, как американские "пэттерны". Волнистые тени разных оттенков отчетливо передавали движение и распределение звуковой энергии по частоте, в диапазоне от 0 до 3000 герц (число колебаний в секунду).
Становились явственны переходы от одного звука к другому.
Прибор АС-2 - т. е. анализатор спектра или, по нашей расшифровке, "Аркадий-Сергей" - позволял рассмотреть такие подробности в структуре речи, которые все прежние анализаторы не могли обнаружить. Вскоре Сергей и Аркадий создали еще один прибор (АС-3), который давал более крупные, более четкие звуковиды. Постепенно я научился читать их (если была записана обычная речь, не скороговорка).
Нелегко, а то и вовсе невозможно было прочесть слова, раздробленные "мозаичным" шифратором, однако, привыкнув читать звуковиды обычной речи, я по изображениям необычной мог в конце концов установить характер, метод, а приблизительно и код шифра, т. к. явственно выделялись полосы применяемых фильтров - три или четыре - и временные доли по 100–120 миллисекунд, на которые разделялись зашифрованные сигналы.
Антон Михайлович и Абрам Менделевич были довольны. Они хвастались моим умением перед начальниками из МГБ, правительственными комиссиями, которые время от времени посещали шарашку, - им тоже показывали достопримечательность:
- А вот единственный человек в Союзе и Европе, который читает видимую речь. Только в Америке есть еще такие чтецы - один-два… Но те, разумеется, только по-английски. А русской видимой речью овладел пока он один.
Фома Фомич Ж., зайдя в лабораторию, снисходительно протягивал некоторым из зеков руку, показывая, насколько он высокопоставлен - может себе позволить и такое.
Однажды нас посетил замминистра, рослый, холеный красавец, в костюме, подобные которому я видел только в иностранных фильмах. Его сопровождал Антон Михайлович, более, чем всегда, любезный и говорливый. За ними шла свита, мундирные и штатские, среди которых я только минут через десять узнал Фому Фомича - он словно бы ссутулился, стал меньше ростом, худее, затерялся в кучке безмолвных или тихо перешептывающихся свитских.
В тот вечер и потом еще несколько раз меня показывали как "ученого медведя". Я просил, чтобы диктором был Солженицын, - у него хороший голос, внятное произношение. Для показательных чтений использовался только старый анализатор. На нем звуковиды получались быстрее и могли быть любой продолжительности. Новые приборы анализировали тоньше, подробнее, но в один прием только короткие отрезки по 2–3 слова.
Начальник, для которого устраивалось представление, писал на бумажке несколько слов. Текст относили диктору в акустическую будку, построенную в углу нашей лаборатории. Лента с записанным спектром раскладывалась на столе, - я выжидал несколько мгновений, пока четче проявится "рисунок" и пока диктор, выйдя из будки, займет удобное место так, чтобы я мог видеть его руку. У нас, как у карточных шулеров, был отработан свой нехитрый жестовой шифр. Я вслух называл предполагаемый звук, нанося его карандашом на рулон, не поднимая глаз, погруженный в "созерцание". Он стоял напротив. Если я угадывал точно, рука была неподвижна, если совсем не угадывал поднимались все пальцы, если предполагал не тот звук, но близкий подгибались несколько пальцев. Однако задача и впрямь была не слишком трудной в тех случаях, когда текст внятно произнесен знакомым сильным голосом.
На звуковидах были отчетливо прорисованы темными, волнистыми полосами более сильные участки спектра - форманты звуков речи. Я их назвал образующими частотами. Главная образующая (форманта) - в звонких звуках, как правило, вторая снизу, а в глухих чаще всего первая или даже единственная - непрерывно менялась, перемещалась, извиваясь и переламываясь, в звукосочетаниях, сливающихся в слоги и слова. Американцы называли ее "hub", а я пытался узаконить название "стрежень", "стрежневая образующая". (Однако даже многие из тех, кого мне удалось убедить, говорили и писали "стержень".)
В каждом звуковиде я мог наблюдать, как стрежни отдельных звуков смещаются под влиянием предшествующих и последующих. Так, например, в слове БАС стрежень А двигался круто снизу вверх, от более низкого Б к более высокому С; в слове ЧАЛ, наоборот, круто сверху вниз. В ШАШ стрежень выгибался полумесяцем "рогами" кверху, а в БАБ - рогами книзу и т. д.
Несколько раз мы проделывали такой эксперимент: записав на магнитофонную ленту внятно, медленно произнесенный слог или ряд слогов, возможно более бессмысленных (чтобы исключить обычные догадки), потом точнехонько, сопоставляя протяженность ленты со звуковидами и осциллограммами, "отрезали" последний звук. Эту ленту передавали по каналу обычного телефона. И большинство артикулянтов, как правило, слышали отрезанные звуки либо другие, но фонетически им близкие; например, вместо Ш слышали С или Ж.
* * *
Уже к осени 1949 года совместными усилиями нескольких лабораторий был разработан абсолютно секретный телефон. Звуки речи, поступая из микрофона в шифратор, уже не дробились по времени и частоте в мозаику, а, "располосованные" десятком фильтров, преобразовывались в простейшие сигналы. В каждой полосе совершенно одинаковые по амплитуде импульсы ("клиппированные", то есть остриженные, обрезанные) передавались пучками, различными по густоте. Они перемешивались в шифраторе по определенному коду. В линии можно было услышать только непрерывный, неравномерный писк, свист, шипение. Звуковиды не позволяли даже определить, какого рода эти звуки. Они и на вид почти не отличались от механических. А шифратор-дешифратор на приеме, настроенный по ключу, который мог изменяться со дня на день, направлял эти сигналы в соответствующие фильтры, и на выходе восстанавливалась связная речь.
Когда мне впервые объяснили этот принцип шифрации, я сказал, что в мозаичных системах речь подвергается механическому раздроблению, после чего неизменные частицы воссоединяются, а здесь производится уже некое "химическое разложение" речи на атомы, которые затем вновь синтезируются.
Антон Михайлович заметил:
- Не думаю, что это достаточно строгое научно-техническое определение. Скорее, метафора, образ… Но в известной мере отражает истину. Так вот, любезнейшие филологи, теперь от вас требуется: во-первых, точно установить все условия максимальной разборчивости при этом синтезе. Нам необходимо знать, какие параметры должны быть переданы sine qua non, a на чем можно сэкономить. Какие частотные полосы урезать? Какими различиями амплитуд пренебречь? Но главное - шифрация.
Вдвоем с заключенным-инженером Б. я перевел книгу Винера "Кибернетика". Он переводил те страницы, математический смысл которых я просто не мог уразуметь, и редактировал все переведенное мной.
В нашей печати кибернетику объявили реакционной лженаукой. Антона Михайловича это не смущало: