Две маленькие блошки,
Две блошки быстроножки,
Сегодня поутру -
Затеяли игру.
Играли, танцевали,
Ныряли в одеяле -
И скок себе и скок -
На Викушкин чулок.
Лежал чулок на стуле,
Здесь блошки отдохнули.
И дальше прыг-прыг
На нянин воротник.
Вот здесь пошло веселье:
На ухо няне сели -
И ну играть, скакать,
На седенькую прядь.
Вдруг -
Караул!
Няня – за ухо
(Ишь ты – старуха!)
Блошек ловить.
Хватать. Давить.
А те из-под рук
Под чулок и -
молчок.
Ну, не знаю. Может, и правильно, что Натан Венгров бросил писать такие стихи!
17 АПРЕЛЯ
С юности я очень люблю, как разыгрывают Ольга Андровская и Михаил Жаров одноактную чеховскую пьесу "Медведь", которая благодаря режиссёру Исидору Анненскому стала короткометражным фильмом.
Сейчас прочитал, что Надежда Николаевна Бромлей (родилась 17 апреля 1884 года) поставила свою пьесу "Медведь" за четыре года до фильма Анненского в Ленинградском Академическом театре драмы имени Пушкина.
Успех эта драматическая шутка Чехова вызвала сразу, с первой постановки. И потом, где бы её ни ставили, она неизменно нравилась зрителям.
Но любопытно: оказала ли Бромлей влияние на Анненского? Ведь она поставила "Медведя" в собственной инсценировке.
Сама она с 1918 выступала на сцене 1-й студии МХАТа, а с 1924 – на сцене созданного на основе этой студии МХАТа-2.
В 1922 году её собственный трагифарс "Архангел Михаил" начали репетировать её муж Борис Михайлович Сушкевич и Е.Б. Вахтангов, который мечтал сыграть в нём главную роль художника. Но Вахтангов заболел, роль передали М. Чехову. Прошло пять генеральных репетиций, однако на сцену спектакль не выпустили. В 1925 году Сушкевич на сцене МХАТа-2 поставил пьесу Бромлей "Король Квадратной республики" – о революции в некой фантастической стране. Однако спектакль продержался недолго: ни пресса, ни зрители его не поддержали.
После этого Бромлей уехала в Ленинград.
С 1934 по 1941 работала в ленинградском Академическом театре драмы им. Пушкина. Кроме чеховского "Медведя", поставила "Петра I" по А.Н. Толстому, где блистательно сыграла Екатерину, "Зыковы" по пьесе Горького (1940). В 1944–1956 Надежда Николаевна – режиссёр Ленинградского Нового театра. "Заговор Фиеско" (1939) и "Дон Карлоса" (1950) она поставила в собственном переводе.
Как видим, она была не только актрисой и режиссёром, она занималась литературой. И не только переводом. Главные книги, по которым она запомнилась читателям, – две фантастические повести: "Из записок последнего бога" (1927), "Потомок Гаргантюа" (1930).
Умерла Надежда Николаевна Бромлей 25 мая 1966 года. Увы, до сих пор не напечатаны произведения, оставшиеся в рукописи. Например, "Автобиография (1889–1920)". Удивительно, что на эту книгу не находится издатель.
* * *
С Мишей Таничем меня познакомил писатель Лев Кривенко. Они дружили со времени женитьбы Миши на Лиде Козловой, с которой была знакома жена Лёвы Кривенко Лёля.
А до Лиды Танич прожил весьма напряжённую жизнь. Его отец был расстрелян в 1938 году, мать арестована, и Танич поселился у деда – отца матери. Кончил школу и аттестат получил 22 июня 1941 года.
С июня 1944 Михаил Исаевич Танич, окончив Тбилисское артиллерийское училище, находится в действующей армии. Прошёл дорогами войны от Белоруссии до Эльбы. Был ранен.
После войны учился в Ростовском инженерно-строительном институте, который окончить не смог, – арестовали. В дружеской компании он сказал, что немецкие радиоприёмники лучше наших. Кто-то донёс.
6 лет провёл в тюрьме, потом в Соликамском лагере на лесоповале.
После освобождения жил на Сахалине. Развёлся с первой женой, которая, как он пишет, не ждала его, женился на Лиде. С ней, получив в 1956 году реабилитацию, уехал в Москву.
В начале 1960-х в коридоре "Московского комсомольца" он встретил композитора Яна Френкеля, и тот написал песню "Текстильный городок" на стихи Танича. Песню исполнила Майя Кристалинская, и она (песня) быстро стала популярной. На стихи Танича обратили внимание другие известные композиторы Н. Богословский, А. Островский, О. Фельцман, Э. Колмановский, В. Шаинский. Вместе с Левоном Мерабовым Танич написал песню "Робот", с которой дебютировала на радио юная Алла Пугачёва.
В середине 1980-х Танич сочинял для самых знаменитых тогда композиторов Р. Паулса и Д. Тухманова.
В дальнейшем Танич организовал группу "Лесоповал", лидером которой был композитор и певец Сергей Коржуков, трагически погибший в 1994 году.
Танич выпустил почти 20 стихотворных сборников. Написал мемуарную книгу "Играла музыка в саду" (2000). Даже не написал, а надиктовал, потому что был тяжело болен.
Мне он запомнился тем, что никогда у Лёвы Кривенко не пел своих песен, а всегда – песни Александра Галича, которого безумно любил. Собственно, почти весь репертуар Галича я знаю от Танича. Хотя был знаком и с Галичем. Но столько песен, сколько знал Танич, возможно, Галич не помнил и сам.
Умер Миша Танич 17 апреля 2008 года. Родился 15 сентября 1923.
* * *
Ну, не забавно ли? С детства мне нравилась книга "Трое в серых шинелях", которую я воспринимал как фольклор: начисто забыл фамилию автора. К тому же в детстве мы любили петь: "А навстречу им из проулочка / Трое в серых шинелях идут: / "Дай-ка, друг, ты нам папиросочку, / Не сочти-ка ты это за труд!". Так что эти "трое в серых шинелях" оказывались персонажами блатной песенки.
И что же я узнаю?
Никакого фольклора. Роман "Трое в серых шинелях" имеет автора – Владимира Анатольевича Добровольского (родился 17 апреля 1918). Причём это не просто роман, а роман-ответ на роман Дж. Б. Пристли "Трое в серых костюмах", переведённый у нас в 1946 году и показывающий глубокое разочарование фронтовиков, пришедших домой. Роман Добровольского тоже касается врастания студентов, пришедших с фронта в мирную жизнь.
Оказывается, Добровольский написал ещё с десяток произведений.
Но прославил его роман "Трое в одном городе". Он получил за него сталинскую премию 3 степени. А в соавторстве с Я. Смоляком переработал его в пьесу "Яблоневая ветка", поставленную в 1951 году.
Умер Добровольский в 2003 году.
18 АПРЕЛЯ
В одну из дискуссий о поэзии, которую вела "Литературная газета" и за которую отвечал я, захотела вмешаться поэтесса Татьяна Глушкова.
Она недавно выпустила свою первую книгу, где подражала одновременно своей землячке Юнне Мориц и Белле Ахмадулиной, но особых успехов не добилась. Книжечка вышла довольно поздно и прошла почти незамеченной.
Возможно, это её и озлобило. Она бросилась в литературоведение. Начитанная и самоуверенная, она, так сказать, к штыку приравняла перо, разящее и колющее.
Поначалу её статьи заметили. Но Глушкова, со своей неразборчивой беспощадностью, повторялась, и постепенно интерес к её статьям стал падать. А интереса к Глушковой-поэту никогда и не было. Это повысило градус и без того горячей глушковской злобы.
Короче, когда она принесла статью в газету, зам главного редактора Кривицкий сперва печатать её отказывался. "Пусть смягчит как-нибудь тон", – говорил он.
Угрожая, Глушкова умела быть убедительной, а Кривицкий был пуглив. После разговора с ней он свои возражения снял: "Пусть печатает!"
В статье она набросилась среди прочих на двух моих приятелей – критика Станислава Рассадина и поэта Владимира Соколова.
Рассадин уже напечатал статью в этой дискуссии, ответить ей не мог, а Соколов сказал мне, что комедию ломать он Глушковой не даст.
И не дал. Он, живший в соседнем подъезде, разбудил меня в два часа ночи и прочитал свою статью по телефону. Я сказал, что завтра утром перед работой я у него её заберу.
– А если сейчас? – спросил он.
– Сейчас два часа ночи, – сказал я.
– Давай по-гусарски, – предложил Володя. – Иди ко мне. Почитаем вместе и отметим это дело.
Может, в другой ситуации я бы и отказался. Но, услышав, как прочитал он по телефону весьма убедительную филиппику в адрес "Кожинова, Куняева и примкнувшей к ним Глушковой", я понял, что он не просто публично рвёт со всеми бывшими дружками, но ощущает это как поворотный момент в своей биографии.
Дверь в соколовскую квартиру запиралась только, когда в доме находилась жена Володи Марианна. В другое время можно было, позвонив, толкать дверь и входить. Хозяин тебя не встречал. Он сидел или лежал на любимом своём диване перед никогда не выключавшимся телевизором. Когда приходили гости, Володя его приглушал.
Сначала он снова прочитал мне статью. Потом заставил прочитать её меня, чтобы уловить ухом фальшь. Наконец, работу над статьёй мы закончили.
– Сходи на кухню, – попросил меня Соколов. – Возьми там хлеба, огурцов и чего хочешь в холодильнике и тащи сюда.
Пока не приходила Марианна, посуду никто не мыл. Её скапливалось довольно много.
– Захвати минералки, – прокричал Володя. – И стаканы.
Стаканы пришлось отмывать.
– По-гусарски, – сказал Соколов, когда еда была нарезана и разложена по отмытым мной тарелкам, а бокалы извлечены из горки. – Влезь на лестницу и достань с верхней полки за двенадцатым томом Толстого.
Сам Володя ходил, опираясь на палку. Ноги у него болели. Болезнь была опасная. Из костей уходила жидкость. Врачи просили его бросить курить. Но Соколов этого сделать так и не смог.
Я влез по приставленной к книжным полкам лестнице. Том Толстого прикрывал большую бутылку "Посольской".
Сразу скажу, что ею мы не ограничились. Ночь была длинная, и мне пришлось ещё пару раз передвигать лестницу и шарить за названными Соколовым книгами. Память у него оказалась отменной.
Сумбурный поначалу разговор постепенно выстроился.
– А ты заметил, – спросил Володя, – что Евтушенко и Куняев похожи друг на друга, как разнояйцовые близнецы?
– В каком смысле? – удивился я.
– В смысле их стихов, – пояснил Соколов. – У обоих нет того, что Толстой назвал лирической дерзостью, когда говорил о Фете.
– Ну, – сказал я, – она мало у кого есть. Толстой ведь определил, что лирическая дерзость – это свойство великих поэтов.
– Великих-невеликих, но у больших она есть! – не согласился с Толстым Володя. – А у Жени и Стаса пороху не хватает, чтобы стать большими. Они похоже начинают стихи и похоже заканчивают.
– Начинает Евтушенко обычно броско, – задумался я.
– И Куняев броско, – Соколов взял книгу и прочёл несколько начальных кунявских строф из разных стихотворений. – Чувствуешь, как мощно?
Звучало действительно обещающе.
– И что потом? – спросил Володя. – Кисель, размазня! Многословие, суесловие, какая-нибудь простенькая мораль, как в басне.
– Потому что оба публицисты в стихах, – сказал я. – Таких сейчас много.
– Рифмованной публицистики пруд пруди, – согласился Соколов. – Но таких, как Евтушенко и Куняев – только они. Причём очень похожи друг на друга. Оба были наделены даром и оба его профукали. Так и не научились удерживать в себе лирическое напряжение.
– "Учусь удерживать вниманье долгих дум", – процитировал я.
– Кто это? – спросил Соколов.
– Пушкин, – отвечаю. – Стихотворение "Чаадаеву". 1821 год. А после – в 1833-м, в "Осени": "И думы долгие в душе своей питаю".
– Вот-вот, – обрадовано сказал Володя. – А эти оба расслабляются, и музыка уходит! Сколько раз – начинаешь читать, – в руках у Соколова всё ещё книга Куняева, он её листает, – смотришь, вдумываешься, а потом, – он бросает книгу на кровать, – чувствуешь, что тебя манили на голую блесну. А знаешь, почему они сломались?
– Почему?
– Потому что Женька вошёл в моду и стал зависеть от публики, – определил Соколов. – Гнал стих ей на потребу. А Стас ему безотчётно подражал. Оба погибли для поэзии. Оба стали, как тот пушкинский поэт, – и Володя со вкусом процитировал: – "В заботы суетного света / Он малодушно погружён". "Малодушно"! – Соколов даже зажмурился от удовольствия. – Волшебник Пушкин! Мало души! А кто, сталкиваясь с суетой, проявляет малодушие?
– Кто? – спросил я.
– Обыватель, – радостно ответил Володя. – Потому и банальны их концовки. Ради готовых ответов напрягаться не надо. Такие стихи, как выдохшееся пиво: пивом пахнет, а пьёшь – вода! Вот чего не понимают ни они, ни Кожинов, ни Глушкова.
В первой своей статье в "Вопросах литературы", которая понравилась многим, Глушкова, раздавая тычки и зуботычины критикам и литературоведам, поучала их, так сказать, собственным примером – анализом стихотворения Фета. Анализ очень понравился Кожинову:
– Он мне давал его читать, – сказал Соколов. – Я ему тогда же сказал, что Глушкова ничего не поняла в Фете, сделала его бесчеловечным эгоцентристом. Достань вон с той полки Фета.
Я достал. Соколов нашёл нужное стихотворение. Прочёл:
За гробом шла, шатаясь, мать.
Надгробное рыданье! -
Но мне казалось, что легко
И самое страданье!
– "Казалось", понимаешь? У него и перед этим, там, где разговор о "гробике розовом": "И мне казалось, что душа / Парила молодая". Это зачарованность неземной высшей жизнью. Смотри:
Вдруг звуки стройно, как орган,
Запели в отдаленьи;
Невольно дрогнула душа
При этом стройном пеньи.
И шёл и рос поющий хор, -
И непонятной силой
В душе сливался лик небес
С безмолвною могилой.
– Понимаешь? Он сейчас парит над землёй. Он в других сферах. Причём не утверждает, что страданье легко, но предупреждает, что ему это кажется: "Мне казалось". А что пишет эта (он употребил непечатное слово)? Что Фет здесь эстетически наслаждается жизнью. Ах, (ещё одно непечатное слово)! Хоронила ли она кого-нибудь? Я так и сказал Диме: это не человеком написано, а нелюдью!
– Да, Дима и сам восхитился строчками Юрия Кузнецова: "Я пил из черепа отца / За правду на земле", – сказал я. – Кожинов объясняет это воскрешением древних символов, следованием обычаям предков.
– Предки, – усмехнулся Соколов, – когда-то человечину ели. Съедали самого храброго, убеждённые, что его храбрость перейдёт в них. Господи! – он обхватил голову руками, – до чего дошли? До воспевания людоедства!
Владимир Николаевич Соколов (родился 18 апреля 1928 года) так же, как я дружил одно время с Кожиновым, который написал неплохую музыку на некоторые его стихи, и так же, как и я, с Кожиновым раздружился. Кожинов прощал своим друзьям антисемитизм, а Соколов – нет. С другим нашим общим другом Юзом Алешковским Соколов был дружен до самого отъезда Юза. Они любили друг друга, и Юз нередко звонил ему из Америки. "За данью", – говорил он ему. И Соколов читал другу только что написанные стихи, которыми Юз неизменно восторгался.
Сейчас, оглядываясь назад, когда Володи давно уже нет на свете (он умер 24 января 1997 года), я думаю, что стихи Соколова, безусловно отмеченные традицией Фета, были лирическими акварельными рисунками, тонко нарисованные пером. Содержание этих поэтических акварелей было бездонным:
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви…
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.
Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.
Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поёт за него.
Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идёт на ущерб.
Истина не наказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чем не скажу ему,
Я ни о чем не скажу.
Видишь, за облак барашковый,
Тая, заплыл наконец
Твой васильковый, ромашковый
Неповторимый венец.
* * *
Натан Яковлевич Эйдельман (родился 18 апреля 1930 года) в молодости чуть было не угодил в чекистскую мясорубку. После окончания университета, преподавал в школе, но ходил в кружок Льва Николаевича Краснопевцева, осуждавшего сталинизм с марксистской точки зрения. 9 человек было арестовано в 1957-м. Эйдельман отделался исключением из комсомола и увольнением из школы. Как рассказывали его друзья, слава о школьных уроках Эйдельмана облетела Москву. Возможно, поэтому ему преподавать больше не разрешили.
Он стал музейным работником. Защитил кандидатскую диссертацию. Начал печататься.
Впрочем, на этом начале стоит остановиться подробней. Приведу свидетельство одного из самых близких друзей Эйдельмана юриста Александра Борина:
"В нашей компании лучшего рассказчика, чем Натан, не было. Ему говорили: "Хватит болтать, бери перо и пиши". Но до пера и бумаги руки всё не доходили. Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, но однажды Натан зашел в редакцию "Литературной газеты" к своему товарищу Юре Ханютину. В кабинете, кроме Ханютина, за маленьким столиком сидела незнакомая пожилая дама. Ханютин неожиданно спросил: "Тоник, а сейчас, в наше время, можно найти клад?" Натан возмутился: "Какой клад? Если ты имеешь в виду археологию…" И стал рассказывать. Ханютин слушал, кивал головой, а минут через пять неожиданно встал и вышел из комнаты. Натан растерянно замолчал. "Продолжайте", – строго сказала пожилая дама; это была стенографистка. И Тоник прочел ей великолепную лекцию про археологию. Через несколько дней Ханютин изучил стенограмму, нашел, что всё годится, надо только начало поставить в конец, а конец – в начало, и статья Натана о проблемах археологии была напечатана в "Литературной газете". Так появилась первая, насколько я помню, публикация Натана Яковлевича Эйдельмана. Было это уже во времена хрущёвской оттепели".
Можно сказать, что друзья разогрели Натана. Потому что после этого его статьи и исследования стали появляться с огромной скоростью. Где он их только ни печатал! В "Знании-силе", "Науке и религии", "Науке и жизни", в "Неделе", альманахе "Прометей". Это, разумеется, кроме толстых литературных журналах, таких, как "Новый мир", "Звезда", "Вопросы литературы". Разумеется, и кроме нашей "Литературной газеты".
Не говорю уже о книгах. Их Эйдельман написал и составил 28.