Где Бог?
В четырнадцать лет отца захватило Святое Писание.
Отца не учили читать и писать, как почти всех деревенских детей. Грамоту он не без труда освоил только взрослым, в Петербурге. Но у него была необыкновенная память, он мог цитировать огромные куски из Писания, всего один раз услышав их.
Отец рассказывал мне, что первыми поразившими его словами из Писания были: "Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть".
Слова священника так поразили отца, что он бросился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое.
Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога.
Он рассуждал: "Если Царство Божие, а, стало быть, и сам Бог, находится внутри каждого существа, то и звери не лишены его? И если Царство Божие есть рай, то этот рай - внутри нас? Почему же отец Павел говорит о рае так, словно тот где-то на небе?"
Слова эти означали - и не могли означать ничего иного - Бог - в нем, Григории Распутине. И чтобы найти его, следует обратиться внутрь себя. И правда, если Царство Божие - в человеке, то разве грешно рассуждать о нем, рассуждая о Боге? И если в церкви об этом не говорят, - что ж, надо искать истину и за ее пределами.
Отец рассказывал, что как только он понял это, покой снизошел на него. Он увидел свет. Кто-то написал бы в этом месте: "Ему показалось, что он увидел свет". Но только не я. Я твердо знаю, что свет был. По словам отца, он молился в ту минуту с таким пылом, как никогда в жизни.
Несколько лет назад я познакомилась с одной женщиной. Не буду называть ее имени, да это и неважно. Узнав, что я русская и православная, она, истовая католичка, принялась обращать меня. Когда она в очередной раз приступила к урокам веры и начала говорить о Франциске Ассизском, как тот обращался к птицам и деревьям: "Мои братики", - я замерла. Отец тоже говорил: "Братик, хлебушек, небушко, милой, маленькой". Для него все было равно одушевленным, равно заслуживавшим любви. Моей новой знакомой и проповеднице не удалось увлечь меня. Но она дала толчок мыслям. Отец был православным и только православным. И никогда никто, даже желая доказать обратное, не смог этого сделать. Но в его вере было то, чего не доставало "книжникам" - знание о необходимости спасения в самой жизни. Он говорил мне: "Вера - это небо на земле, тут и спасайся". Я, насколько хватит сил, скажу об этом.
Отец рассказывал, что когда он возвращался домой из леса, его не оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски. Ему представлялось, что он чуть было не увидел Бога.
Отцу надо было поделиться с кем-то. Его мать пришла в ужас - это же святотатство, только святым дано видеть Бога. Она наказала сыну никому ничего не рассказывать и повела есть.
Я слышу бабушкин голос:
- Иди поешь, все как рукой снимет!
Бедная бабушка, она всегда считала, будто хорошая еда может избавить от всех недугов - и душевных, и физических.
Как ни странно, подходящие слова я нашла у Арона Симановича, человека, совершенно чуждого православию. "Распутин был верующим, но не притворялся, молился мало и неохотно, любил, однако, говорить о Боге, вести длинные беседы на религиозные темы и, несмотря на свою необразованность, любил философствовать. Его сильно интересовала духовная жизнь человека. Он был знаток человеческой психики, что оказывало ему большую помощь".
Вот - "любил философствовать, интересовала духовная жизнь человека". Философствовать, зная только крестьянскую науку, постигать духовную жизнь человека, зная только один слой - крестьянство. Это надо помнить все время, говоря об отце.
Относительно замечания о "неохотности", то есть неусердии в молитве. Здесь тоже надо делать скидку на то, что это - слова не христианина, имеющего свои представления о том, как следует отправлять обряды. К тому же есть огромное число свидетельств совершенно другой направленности. Некоторые я приведу позже. Зато непритворство отца отмечено верно. При некоторой склонности к позе, отцу было совершенно чуждо дурное актерство, так отличавшее многих "известных молитвенников".
Чужой в своей семье
Бабушка говорила - она потеряла сына. Да в сущности, так и было. Он совершенно ушел в себя. Все валилось у него из рук.
Дед был, разумеется, недоволен. Он думал, что сын просто увиливает от работы. За то и получал частенько тычки и подзатыльники.
Дед, слывя человеком религиозным, считал, что религия не должна мешать крестьянскому труду. Сын же его, если и принимался за работу, то как-то через силу, не переставая бормотать что-то о Боге в человеке и о другом непонятном. И потянулась за отцом слава бездельника, ледащего человека.
Особой близости между отцом и сыном не было. (Правда, увидев внимание и даже преклонение, с какими относилась к моему отцу петербургская знать, дед нехотя признал, что, как он говорил, "парню, может быть, и дано…")
Дед хотел только одного - чтобы сын усердно гнул спину. Семье надо кормиться. А для этого - много и тяжело работать, даже надрываться, бабушка говорила: "Жилы рвать".
И отец со временем стал работать прилежнее, хотя, случалось, и замирал посреди борозды. Беда, если дед заставал его в такую минуту.
Вообще отношения между отцом и сыном напоминали, в лучшем случае, вооруженное перемирие.
Как бы там ни было, хозяйство в то время процветало. По меркам русской деревни, конечно.
Отец рассказывал нам, детям, о том, как бабушка, напуганная его замкнутостью, даже отрешенностью, пыталась подтолкнуть сына к сверстникам. Она называла это "развеяться". Совершенно напрасно. Отец ни за что на свете не хотел бы "развеяться", перестать быть "странным". К ужасу родителей он твердил: "Не надо мне никаких друзей. У меня есть Бог".
Но все же приходилось иногда уступать уговорам и идти на улицу. Отец рассказывал, что самое трудное для него было - подойти к ребятам. Он представления не имел, как вести себя, что сказать, как им понравиться. Он был слишком другим. И соседские дети это чувствовали.
Одним словом, идиллии не получалось.
К четырнадцати годам отец выровнялся и не выглядел уже хилым и слабым. Но драться по-прежнему не хотел. Именно не хотел! "Нельзя поганить образ", - говорил он.
Подростки жестоки, они воспринимали постыдное в их глазах миролюбие как порок, достойный наказания. Иначе как слабаком отца на улице не дразнили. А при первой возможности и били.
Однажды, устав от издевательств, отец, под гиканье и свист, вступил-таки в драку. Его соперник, уверенный в своем превосходстве, ткнул в него кулаком, но отец отбил удар. Да так, что нападавший упал. Пока тот лежал, другие навалились на отца скопом. Но он справился с ними. И оставался при этом абсолютно спокойным.
На улице воцарился мир. А вот в душе отца мира не было. Раскаявшись в том, что полез в драку, отец долго не мог придти в себя. Молился, ища успокоения.
Половой вопрос по-деревенски
Тем не менее, эта драка принесла ему одно преимущество: деревенские перестали дразнить его и начали уважать. Но это мало заботило отца.
Еще меньше его волновала растущая популярность у деревенских девушек.
Среди них ходили шуточки насчет любовной темноты отца. Всерьез они не считали его ухажером. Но каждой было лестно оказаться" первой любкой.
Замечу здесь, что полового вопроса в русских деревнях не существовало. Добавьте к этому картины, свидетелями которых деревенские жители всех возрастов становились, наблюдая за любовными играми животных.
Все деревенские жители рано приобретают познания о физической стороне отношений между мужчинами и женщинами. Покровское не составляло исключения. Достаточно сказать об обычае устраивать общие купания в Туре. При этом в воду погружались в первозданном виде, а потом так же обсыхали. Хотя глазение считалось серьезным проступком, все все видели. Остальное представить было не так уж трудно.
Тем, кто не сталкивался с этим обычаем, он может показаться безнравственным, но я могу засвидетельствовать, что в нем нет ничего, что способно было бы вызвать смущение. И он никогда не становился причиной непристойного поведения.
Так что и для отца особых тайн в этом отношении не было. Но тогда его совершенно не трогало все это.
В его мозгу роились вопросы, ответы на которые, казалось, вот-вот откроются ему. Но ответы в последний момент ускользали.
Любовный морок
Хозяйственные дела Распутиных шли все лучше. Ржи собрали много. Вдоволь осталось и после того, как сторговались с местной мукомольней. Дед вошел в азарт. Решил подзаработать на остатках. Куда податься? В город, ясное дело. Ближе всего - Тюмень. Она казалась немыслимо большой: в то время там жило пятьдесят-шестьдесят тысяч человек.
Единственным членом семьи, которого дед с наименьшими потерями мог оторвать от хозяйственных работ, был мой отец. Ему и поручили ехать в город.
Отцу тогда исполнилось шестнадцать. Это был первый его выезд так далеко. Думаю, именно тогда он почувствовал вкус к странствованию, к смене впечатлений, к возможности сравнивать. "Вешать, проверять все в жизни".
Отец благополучно добрался до Тюмени и с выгодой продал товар. Он обескуражил деда, привезя денег гораздо больше, чем тот рассчитывал.
Когда спрашивали, каким образом удалось приворожить удачу, отец отшучивался:
- А ты торгуйся, она и не устоит…
Его стали посылать в город часто.
Однажды на главной улице Тюмени отец увидел выходящую из мастерской с вывеской "Модистка" "невиданную красоту": стройная фигура, белокурые волосы выбиваются из-под вуали, одета в лиловое шелковое платье с маленьким турнюром.
Объектом обожания оказалась госпожа Кубасова - скучающая жена старого богатого мужа. Кокетка, которой польстило восхищение мужика. И это при том, что она его и за человека-то не считала.
С ним можно поиграть, решила она.
Ирина Даниловна специально стала приезжать к городским воротам, ища встречи с парнем.
И вот как-то, когда коляска барыни поравнялась с возом отца, из экипажа высунулась служанка и сказала:
- Госпожа велела передать: через час ты должен сидеть на ограде имения Кубасовых напротив черного хода.
Бедный, бедный отец! Если бы он знал, что было ему уготовано.
Ясно, что через час он сидел на ограде поместья, на одной из лужаек которого могло поместиться все хозяйство Распутиных. В дверях появилась уже знакомая ему служанка, и по ее знаку отец перебрался во двор. Оттуда - в летний домик.
Увидев предмет своего обожания так близко, он остолбенел. По представлением деревенского парня, она была голая. Не считать же платьем нечто, почти полностью открывающее грудь и плечи. Голова пошла кругом.
Она улыбалась ему ободряющей улыбкой. Хотя каждой каплей крови он рвался вперед, все мышцы сковал благоговейный страх. Быстро догадавшись о его состоянии, она с видимой готовностью распахнула объятия. Повинуясь, он с трудом двигался. Очутившись в объятиях почти божества, отец погрузился в самое настоящее блаженство. Он не имел представления о духах и ароматических притираниях.
Что делать дальше, он не знал. Просто стоял, неуклюже сжимая ее в объятиях. Ирина Даниловна велела ему раздеться, а сама быстрыми шагами вышла из комнаты.
В лихорадочном волнении отец сорвал с себя одежду и, оставшись в чем мать родила, последовал за ней, как он полагал в ту минуту, в райские кущи. В полумраке комнаты он едва различал возлюбленную, лежащую на диване. Она все еще оставалась одетой. Думая, что она поступает согласно какому-то странному обычаю высшего общества, он внезапно застеснялся собственной наготы, но горящий в нем огонь сжег остатки разума.
Он ринулся вперед. И тут Ирина Даниловна произнесла одно-единственное слово:
- Теперь!
Тяжелые шторы, скрывавшие четыре окна комнаты, были одновременно раздвинуты четырьмя служанками, прятавшимися за ними. Яркий свет и вид четырех одетых женщин там, где он ожидал увидеть одну обнаженную, привел его в ужас.
Появилась пятая служанка с ведром в руках. Она окатила его с головы до ног. Обожженный ледяной водой, он отпрянул, споткнулся и упал на шестую девушку, которая стояла за его спиной на четвереньках.
Как только он рухнул, все девушки, за исключением госпожи, которая хлопала в ладоши, хохотала и подбадривала остальных, накинулись на него.
Самая младшая из девушек, четырнадцатилетняя, только недавно поступившая в услужение к Кубасовым, Дуня Бекешова, быстро убежала, увидев искаженное ужасом лицо жертвы.
Натешившись, несчастного выволокли из летнего домика и бросили на траву. Как долго он там пролежал, и сам не знал.
Я рассказала об этой истории, знакомой мне со слов одной из участниц событий, Дуни, служанки Кубасовой, которой суждено будет тесно сойтись с нашей семьей. И сделала это потому, что все, произошедшее тогда, способно многое объяснить в поведении отца гораздо позже - уже в Петербурге. Прежде чем продолжить интригу, передам один эпизод, описанный тем же Симановичем. "Были у Распутина почитательницы, которые навещали его по праздникам, чтобы поздравить, и при этом обнимали его пропитанные дегтем сапоги. Распутин, смеясь, рассказывал, что в такие дни он особенно обильно мажет свои сапоги дегтем, чтобы валяющиеся у его ног элегантные дамы побольше бы испачкали свои шелковые платья. По малейшему поводу он ругал аристократических дам".
Уверена, многие упрекнут меня в том, что я, приводя эти примеры, оказываю плохую услугу отцу. Однако я повторю, что намерена показать человека, а не героя "Четьих-Миней". Кто-то назовет подобное поведение отца местью, предметом которой становились вместо Ирины Даниловны аристократки вообще, а кто-то - уроком смирения.
Для меня важнее другое. Тогда отцу хотели внушить: "любовь" - слишком хорошее слово для мужика. С этим он не согласится никогда.
Отец был опытным странником, много чего видел, еще больше чего понял. Надо отшелушить лишнее, и останется: "Любовь - большая цифра. Пророчества прекратятся и знания умолкнут, а любовь никогда"; "А добиваться любви до крайности нельзя! А какую Бог дал, такая пусть и будет!"; "Все мы беседуем о любви, но только слыхали о ней, сами же далеко отстоим от любви"; "О любви даже трудно беседовать, нужно с опытным. А кто на опыте не бывал, тот перевернет ее всячески"; "Любовь живет в изгнанниках, которые пережили все, всяческое, а жалость у всех есть"; "Любовь - миллионщик духовной жизни, даже сметы нет"; "Нужны только унижение и любовь - в том и радость заключается". Из приведенного видно, что для отца физическая и духовная любовь сочетается и так становится силой.
Отец был на грани отчаяния. Жить не хотелось. И сам не помнит как, добрался до дому. Там уже ждали. Оказалось, он неизвестно где проездил почти сутки. Словно в мороке.
Анна Егоровна видела, что сын вернулся сам не свой. ("Хоть не ограбили и не прибили - и то ладно".) Но разговорить его было невозможно.
У нас в семье притчей стало бабушкино (Анны Егоровны) упрямство, особенно там, где дело касалось близких. Но мой отец - был ее сыном во всех отношениях, а значит, не менее упрямым, чем мать.
Бабушка чувствовала, что причина его тревоги кроется в душе гораздо глубже, чем она может проникнуть.