Глава одиннадцатая. Труды и мечтания
1.
Первого декабря Лунин внезапно получил письмо.
Это было из ряда вон выходящее происшествие. Все в полку знали, что командир второй эскадрильи никогда не получает писем. Сколько разных предположений высказывалось по этому поводу в землянках техников, в кубриках летчиков, на командных пунктах эскадрилий, в обоих камбузах командирском и краснофлотском! И вдруг - наконец-то! - сложенный треугольником лист сероватой тетрадной бумаги, на котором написано: "Константину Игнатьевичу Лунину".
Прежде чем попасть в руки к Лунину, письмо обошло весь полк, вызывая всеобщее любопытство. Сначала его принесли в избу, перед которой росла раздвоенная береза. В избе Лунина не было, но зато здесь находился инженер полка Федоров, который заходил сюда иногда после обеда, чтобы вздремнуть полчаса в тишине на лунинской койке. Приняв треугольное письмо, инженер повертел его перед своим лицом и внимательно рассмотрел все штемпеля. Отдыхать он раздумал и, натянув сапоги, тотчас же направился на командный пункт второй эскадрильи, где надеялся застать Лунина.
На командном пункте эскадрильи Лунина тоже не было. Зато находились там два летчика - Кузнецов и Хаметов. Приняв от инженера письмо, Хаметов с крайне многозначительным видом показал его Кузнецову.
- Гвардии майор еще, вероятно, обедает, - сказал Кузнецов и приказал вестовому Хромых немедленно отнести письмо в лётную столовую.
Лунина не оказалось и в столовой. Но обед еще не кончился, и за столиками сидело немало летчиков всех трех эскадрилий. Появление Хромых с письмом, адресованным Лунину, произвело на всех большое впечатление. С разных столиков закричали, что майор Лунин вместе с Ермаковым и Проскуряковым десять минут назад направился на командный пункт полка. Нашлось много желающих сбегать туда и немедленно отнести письмо. Но Хромых вовсе не собирался доставлять им такое удовольствие. Крепко зажав письмо в своем большом кулаке, он зашагал к командному пункту полка.
В землянке командного пункта полка Проскуряков, Ермаков, Шахбазьян, Лунин и Тарараксин разглядывали большую карту, разложенную на столе. Это была карта Сталинградской области, - карта, которой Шахбазьян, обладатель множества карт, сейчас особенно дорожил. Каждый день он наносил на нее всё, что узнавал из сводок Совинформбюро об окружении немецких войск под Сталинградом. Расположения фронтов, беспрестанно менявшиеся, он вычерчивал разноцветными карандашами, направления ударов отмечал стрелками, и карту его, чудо наглядности, мечтал посмотреть каждый человек в полку.
В передаче письма Лунину приняли участие все присутствующие:
- Вам письмо, товарищ гвардии майор.
- Возьмите письмо, майор.
- Константин Игнатьевич, тебе письмо.
Оторвавшись от карты, все с любопытством вглядывались Лунину в лицо. И все заметили, что он побледнел. Рука, которой он взял письмо, слегка дрожала. Он осмотрел его с одной стороны, потом повернул и осмотрел с другой, словно не решаясь раскрыть. Однако, видя, что на него смотрят, совладал с собой и развернул сложенный треугольником лист.
Едва он прочитал несколько первых строк, как побледневшее лицо его густо покраснело.
- Это от Серова, - сказал он. - От нашего Коли Серова.
Глаза его блестели от радости.
- Да ну! - воскликнул Проскуряков громовым голосом - Значит, он жив!
С тех пор как Серова увезли, они ничего о нем не знали и уже стали сомневаться, жив ли он.
- Что ж он пишет?
- Где он?
Письмо Серова, написанное крупным, неровным почерком, было кратко, и сведений извлечь из него удалось немного. Долгое свое молчание Серов объяснял тем, что не надеялся когда-нибудь вернуться в полк. "Только сейчас появилась надежда, что буду еще в полку, - писал он - Если не летчиком, то хоть писарем в вещевом складе. Нахожусь я в госпитале в городе Барнауле, в четырех тысячах километров от фронта. В общем, почти здоров, но осталась одна пустяковина, которая пока задерживает…"
Далее Серов просил Лунина написать ему подробнее о полке, а также передать привет командиру, комиссару и всем, всем, кто его еще не забыл. Кончалось письмо довольно грустной мыслью: мы, мол, с вами оба бобыли, и вы должны понять, что полк для меня - единственный дом родной. А после подписи приписано было мелко-мелко: "Если есть на мое имя письмо, перешлите".
Все сразу поняли, от кого Серов ждет письмо.
- Так она ему и напишет, держи карман шире! - хмуро проговорил Проскуряков.
В полку твердо укоренилось мнение, что женщина, в которую Серов был влюблен перед войной, намеренно порвала с ним. И, любя Серова, все осуждали ее бесповоротно.
- Оно и к лучшему, что она не пишет, - сказал капитан Шахбазьян. - По крайней мере, она себя этим обнаружила. Он погорюет, да другую найдет. Разве такой он женщины достоин?
- Чёрт ли в ней! - сказал Тарараксин. - Важно, что он сам жив и поправляется.
Добрые, близорукие глаза Тарараксина за стеклами очков сияли радостью: он любил Серова.
- Уж вы напишите ему, Константин Игнатьич, как мы его все ждем, - сказал Ермаков. - Да я и сам ему напишу…
Счастливая весть о том, что от Серова пришло письмо, облетела весь полк за каких-нибудь полчаса. Вестовой Хромых, шагая вслед за Луниным на командный пункт эскадрильи, улыбался и всё повторял:
- Значит, жив наш старший лейтенант… Так, так… А я уж не чаял о нем услышать… Значит, жив…
Молодые летчики второй эскадрильи весть о том, что Серов, один из тех легендарных "рассохинцев", жив и, может быть, скоро вернется в полк, чтобы летать вместе с ними, приняли как весть о чуде. И на аэродроме у самолетов, и в столовой, и вечером в кубрике без конца говорили они о предстоящем возвращении Серова. На Лунина они поглядывали ласково и многозначительно: им уже по собственному опыту было известно, что такое боевая дружба, и они понимали, что творилось в его душе.
Но чуть ли не больше всех в полку выздоровлению Серова обрадовался доктор Громеко. Он, несомненно, очень беспокоился о Серове и вовсе не был уверен в его судьбе. Теперь, когда выяснилось, что пациент его поправляется, он преисполнился гордости.
- Я ведь говоййл, что йуку йезать не надо! - закричал он, встретив Лунина в столовой. - Йезать легче всего, йезать всякий дуйак умеет…
Но, подойдя к Лунину поближе, он всё-таки тихонько спросил его с сомнением в голосе:
- А может быть, он не сам написал? Может быть, он диктовал кому-нибудь?…
- Нет, - ответил Лунин, - он сам написал, я почерк его знаю…
- Ну, значит, сам, - сказал доктор с облегчением. - Однако он, может быть, научился левой йукой писать… А? Не думаете?
После ужина Лунин отправился к себе в избу, чтобы там, в тишине и покое, написать Серову ответ. Слава уже мирно похрапывал на своей койке. Лунин поставил керосиновую лампочку на стол, достал лист бумаги, чернильницу и долго сидел, размышляя.
Ему хотелось сообщить Серову так много, что он не знал, с чего начать. Чем больше он думал, тем яснее ему становилось, что, даже если бы он писал целый месяц не отрываясь, он не успел бы рассказать обо всем. Решившись, он наконец написал Серову, что его очень ждут в полку, что все желают ему здоровья и что писем на его имя нет. Что же еще написать? Подумав, он спросил, не переслать ли оставленный чемодан в Барнаул.
Письмо вышло коротенькое. Перечитав, Лунин вздохнул и сложил лист треугольником.
2.
На другой день в полк прилетел на "У-2" Уваров.
Он вошел в землянку командного пункта полка как раз в тот момент, когда все в ней находившиеся рассматривали сталинградскую карту Шахбазьяна. Проскуряков скомандовал: "Смирно!" - и все мгновенно вскочили. Выслушав рапорт, а затем каждому пожав руку, Уваров и сам подошел к расчерченной карте, покрывавшей весь стол начальника штаба.
- Нам бы, товарищ полковой комиссар, над ленинградской картой сидеть, а мы вот сталинградскую изучаем, - сказал Шахбазьян и виновато улыбнулся.
- Что ж, и правильно, - сказал Уваров. - Вам позавидовать можно: прекрасная карта! Впрочем, у меня тоже такая есть, я на нее все глаза проглядел. Судьба Ленинграда сейчас под Сталинградом решается.
Как всегда, Уваров, прежде чем объявить о цели своего приезда, обошел не спеша весь полк, посетил все землянки, поговорил со множеством людей. Побывал на двух комсомольских собраниях - в первой эскадрилье и в третьей, - где много шутил и смеялся с молодыми мотористами. Обедал в столовой вместе со всем лётным составом; за обедом говорил мало, больше слушал, но многие заметили, что вид у него сегодня особенный - решительный и довольный. Ясно было, что он привез какую-то новость.
После обеда командиры эскадрилий были вызваны на командный пункт полка. Здесь, всё над той же сталинградской картой Шахбазьяна, Уваров объявил наконец то, ради чего приехал: полку предстояло спешно перебазироваться.
- Назад, через озеро? - спросил Ермаков.
Уваров кивнул.
- Теперь уже не на восток, а на запад, - сказал он значительно.
Несколько мгновений все сидели молча, чувствуя важность этого известия. Чего-то в этом роде втайне ждали уже давно. Ежедневные сталинградские сводки укрепляли надежду, усиливали нетерпение. Надвигались какие-то большие события, какие-то перемены, которые, быть может, решат наконец судьбу Ленинграда, Ладоги, Балтийского флота.
Самолеты должны были совершить перелет завтра утром, в предрассветных сумерках, чтобы по возможности не привлечь к себе внимания. Наземному составу полка предстояло переправиться через озеро еще раньше - ночью, в самые темные и глухие часы - на транспортных самолетах, которые прилетят за ними ровно в полночь. Сборы в путь надо было начинать немедленно, потому что времени оставалось в обрез.
Лунин заторопился к себе в эскадрилью: ему предстояло много хлопот. Он один из первых покинул землянку. Вслед за ним вышел Уваров.
- Постойте, Константин Игнатьич, - окликнул он Лунина.
Лунин остановился. Уваров подошел к нему:
- Вы очень спешите? Успеете. Проводите меня немного. Я обещал побывать у зенитчиков, меня там ждут…
Был всего пятый час, но уже совсем стемнело. Под тонким слоем снега, покрывавшим аэродром, при каждом шаге чуствовалась мерзлая земля.
Необычайно тихо было вокруг; в этой тишине можно было уловить только невнятный, далекий-далекий шум. Трудно было сказать, гудел ли это фронт или просто шумели леса, скрытые мраком. Уваров и Лунин шагали рядом. Они чувствовали друг к другу приязнь, оба знали об этом и радовались, что находятся вместе.
- Серов просит пересылать ему письма? - спросил Уваров.
- Да, - ответил Лунин, нисколько не удивленный тем, что Уваров уже знает о письме Серова. - Но никаких писем нет.
- Я знаю, - сказал Уваров. - Он всё еще любит и надеется, хотя уже полтора года прошло. Сейчас многие потеряли друг друга и не могут найти.
- Она, пожалуй, и не хочет.
- Возможно, и не хочет, - согласился Уваров. - Впрочем, я вовсе не склонен думать о ней дурно. Я совсем ее не знаю, но я знаю Серова. Дурной человек не мог бы его привлечь.
- В человеке можно ошибиться, - сказал Лунин.
Он думал не только о той женщине, которую любил Серов, и Уваров это заметил и понял.
- Можно в себе самом ошибиться, а в другом человеке и подавно, продолжал Лунин.
- Оно верно, - сказал Уваров, - иной раз в человеке можно ошибиться. И всё-таки не так уж часто мы ошибаемся в людях. Если бы вы знали, сколько раз мне приходилось смотреть на человека и думать: можно оказать ему доверие или нельзя? Порассуждаешь, взвесишь то да это, потом вдруг откинешь все рассуждения и решишь: можно. И обрадуешься, потому что в человека радостно верить…
- Как, как вы сказали? - переспросил Лунин. - В человека радостно верить?
- Ну да. Вы разве не согласны?
- Нет, согласен. Это вы очень хорошо сказали, Иван Иваныч.
- И, знаете, потом почти никогда не приходилось жалеть, что поверил человеку, - продолжал Уваров. - Почти никогда.
- И всё же Серов мог ошибиться, - повторил Лунин упрямо.
- Серов мог ошибиться, - согласился Уваров. - Но мы не должны ошибиться. Мы не знаем, что с ней случилось, и мы должны не гадать, а узнать. Мы обязаны найти ее и узнать, почему она ему не пишет.
- Это правильно, - согласился Лунин. - Было бы неплохо, если бы мы узнали. Но как ее найти?
- Надо постараться, - сказал Уваров. - Я попробую.
Задумавшись, они опять замолчали, продолжая идти рядом по темному, притихшему аэродрому. Разговор о Серове еще сблизил их.
И всё же Лунин несколько смутился от неожиданности, когда после долгого молчания, Уваров вдруг спросил его:
- Константин Игнатьич, почему вы не в партии?
Лунин ответил не сразу.
- Так жизнь сложилась, - сказал он.
- Плохо сложилась?
- Нет, отчего же плохо! - сказал Лунин. - Разве я жалуюсь?
Он замолчал. Уваров молчал тоже, шагая рядом с ним.
- А в партию я давно мечтал вступить, - сказал Лунин наконец. - Было время, я даже рекомендации собирал… Незадолго до войны… Заявление было написано…
- Ну и что же?
- Не подал.
- Почему?
- Случилось одно событие…
Снова молчание. Возможно, Лунин ждал, что Уваров задаст ему вопрос. Но Уваров вопроса не задал.
- Я разошелся с женой, - сказал Лунин. - Вы знали об этом?
- Догадывался, - ответил Уваров. - Вас упрекали за это?
- Нет, не упрекали. Но, может быть, могли бы упрекнуть.
- За то, что вы разошлись?
- Ну, если не упрекнуть, так хоть спросить. А я никому ничего не хотел объяснять. И не подал заявления.
Уваров молчал, полагая, что Лунин ничего ему больше не скажет. Но Лунин вдруг заговорил сам.
- Я выгнал ее из дому, - сказал он. - Она встречалась с одним человеком, и я узнал. Она стала меня просить. Она говорила, что не будет с ним больше встречаться… Она хотела остаться… Она очень просила меня…
- А вы?
- Я велел ей уйти. И с тех пор никогда ее больше не видел.
Уваров ждал, не скажет ли Лунин еще чего-нибудь. Но Лунин больше ничего не сказал. Тогда, минуты через две, Уваров спросил:
- А по-вашему, вы поступили с женой правильно? Как вы сами считаете?
- Было время, когда я считал, что поступил правильно.
- А теперь?
- Не знаю…
Они опять замолчали и молча дошли почти до самой землянки зенитчиков. Лунину нужно было возвращаться. Они остановились, но расставаться им не хотелось, и они довольно долго стояли рядом, скрытые друг от друга темнотой. Когда смолк стук их сапог, в тишине еще слышнее стал протяжный смутный гул, доносившийся откуда-то издалека.
- Слышите? - спросил вдруг Уваров. - Это наша земля, захваченная немцами, кричит: "Жду-у-у у!.."