В первое мгновение она решила, что в квартире кто-то есть. Но потом догадалась: свет сам зажегся в ее отсутствие. Эта лампочка, вероятно, горит уже много дней. Электричество в городе исчезло прошлой зимой. Но летом и осенью в некоторые дома стали давать ток, и с каждой неделей таких домов становилось всё больше. Вот пришел наконец черед и для их дома.
В квартире было еще довольно тепло: морозы установились недавно и стены не успели промерзнуть. Но Соня знала, что тепло это обманчиво, что через десять минут начнут стынуть руки и ноги, и потому раньше всего затопила в кухне железную печурку, возле которой прошлой зимой умер дедушка. Пламя вспыхнуло сразу, и печка наполнила кухню уютным, протяжным домашним гудением. Отсветы огня заплясали на боках кастрюль.
Соня сняла пальто, села на табуретку и протянула к огню ноги. Всё здесь было родным. Блаженное и грустное чувство родного дома охватило ее. Тусклый свет зимнего дня, проникавший сквозь мутное стекло, и шум огня, и потолок, и стены, и облупившаяся краска на двери - всё, всё напоминало ей о маме, о дедушке, о Славе.
Скоро стало жарко. Она поставила на печку большой чайник с водой, чтобы постирать и вымыться. А пока греется вода, она решила сходить к маме в комнату, к шкафу, посмотреть, не найдется ли там чего-нибудь теплого, чтобы носить под комбинезоном.
Уже целый год - с тех пор, как они с дедушкой и Славой переселились на кухню, - она не заходила в комнаты. Там была вечная тьма: плотную синюю маскировочную бумагу, закрывавшую окна, никогда не снимали. Натыкаясь на стулья, Соня прошла сквозь столовую и вошла в мамину комнату. Повернула выключатель, и лампочка на потолке вспыхнула - тускло, вполнакала, - озарив стены желтоватым, неуверенным светом.
Сонин картонный театр попрежнему стоял на столе. Вот диванчик, на котором Соня спала чуть ли не всю свою жизнь. Знакомо поблескивали металлические шары на спинке маминой кровати.
Вдруг что-то бесшумно шевельнулось в углу. Соня вздрогнула и обернулась. Какой-то стройный юноша стоял у стены и смотрел на нее. Да ведь это она сама! Это ее отражение в большом мамином зеркале!
Ей стало смешно, что она не узнала себя. Давно, очень давно не приходилось ей смотреться в большое зеркало, и она совсем не такой себя представляла. Быть может, дело заключалось в том, что электричество горело тускло, но девушка в зеркале, право, же, была недурна собой. Даже этот комбинезон вовсе не так уродовал ее, как ей казалось. Она приблизила к зеркалу худенькое лицо и в течение нескольких мгновений рассматривала свой чистый лоб, свои изогнутые черные брови, свои темные глаза, как будто всё это видела впервые.
Потом, отвернувшись от зеркала, шагнула к шкафу. В нем висели мамины вещи, и все они для Сони были так связаны с мамой, что она боялась до них дотронуться. Вот мамино старенькое шерстяное платье, в котором она обычно хозяйничала дома. Платье это казалось Соне частью самой мамы. А вот новый серый костюм, в котором мама ходила в школу на работу. Он очень шел маме, она была в нем такая важная; и поносить-то его она успела всего каких-нибудь полгода. Вот мамина шубка из кроличьего меха, вот еще одно платье, черное, выходное, в котором мама ходила с папой в Дом ученых встречать Новый год, вот ее блузка, халаты… Все эти вещи повешены были здесь мамой и словно ждали, когда она откроет шкаф и возьмет их… Соня их не коснулась. Нагнувшись, она искала в углу шкафа белую шерстяную фуфайку, которую мама почти никогда не носила.
Однажды, озябнув на работе в подвале, Соня вспомнила об этой фуфайке и решила во что бы то ни стало найти ее. В шкафу пахло нафталином и чуть-чуть духами. Ей попадались самые разные вещи, давно ею забытые, но только не фуфайка. Вот, например, что это такое? Что-то светлое, шелковистое, очень приятное на ощупь… Да ведь это мамина шаль! Соня лет пять ее не видела и совсем про нее забыла.
Мама никогда эту шаль не надевала, - она не любила слишком ярких вещей, она одевалась строго и скромно. Соня вынула сложенную шаль из шкафа, и на нее упал свет. Ох, так и блестит! А какой узор!.. Соня схватила шаль за край, и шаль развернулась - пышная масса материи. Соня подняла руки, шаль взлетела над ней, как облако, и разом окутала всю, от головы до пят.
Тогда Соня подошла к зеркалу. Как нарядно получилось! Право, словно балерина из какого-то восточного балета, вроде "Бахчисарайского фонтана". Приподнявшись на носки, Соня быстро повернулась кругом, и развевающийся край шали облетел ее, как театральный плащ.
Соня присела, поклонилась, прошлась, следя за своим отражением в зеркале. Шаль придавала всем ее движениям изящество, летучесть, делала их похожими на танец. Соне казалось, что благодаря этой яркой легкой материи даже лицо ее стало несколько иным - строже, определеннее. А как воздушно и легко лежит эта серебристая ткань на темных ее волосах! Если бы вот так выйти на сцену, пройтись вперед, к оркестру… Соня нахмурила брови - и глаза ее потемнели. Соня улыбнулась - блеснули зубы, блеснули глаза…
И вдруг в тишине пустой квартиры раздался звонкий металлический звук щелкнул замок наружной двери.
Соня замерла, пораженная.
Кто мог открыть дверь, когда ключ у нее в кармане?
Но времени для размышлений не было: по квартире уже гремели шаги, стремительно приближаясь. Раздался знакомый громкий голос:
- Она здесь, она дома!
Дверь маминой комнаты распахнулась.
- Слава, ты! - воскликнула Соня сдавленным от волнения голосом.
Слава налетел на нее, обхватил за шею, повис на ней и чуть не опрокинул. Они оба запутались в шали. Пытаясь освободиться и от шали и от его объятий, Соня бессильно бормотала:
- Ох, Славка, какой ты… Как ты вырос!.. Ты был мне до подбородка, а теперь почти до переносицы. Да перестань же, ты меня повалишь! Дай я погляжу на тебя… Ты надолго?.. Совсем?.. Отчего ты не написал мне?
Ей наконец удалось скинуть шаль на пол и оторвать Славу от себя. Он прыгал вокруг нее и торопливо рассказывал:
- Каких я тебе селедок привез, у нас в полку выдают… Мы теперь на новом аэродроме. Весь полк перебрался сюда, через озеро… Слушай, Сонька, я летел на "Дугласе"!. Мы теперь совсем близко от города, я до тебя за час добрался… Скажи, ты давно не ела селедок?..
Но Соня уже не слушала его, потому что вдруг заметила, что в дверях стоит незнакомый человек и смотрит на нее.
Кто он такой? Он вошел вместе со Славой? Неужели он видел ее в этой шали?
Это был немолодой, довольно полный, среднего роста мужчина в черной шинели, с широким, очень обыкновенным лицом. Черную свою шапку он держал в руках, и светлый блик от электрической лампочки блестел на его сливающемся с лысиной лбу. Смущенно улыбаясь, он внимательно рассматривал Соню.
Слава вдруг словно вспомнил о нем:
- Соня! Это же майор Лунин!..
Соня оказалась совсем не такой, как Лунин ее себе представлял. Со слов Славы у него создалось впечатление, что она гораздо старше. А это девочка, ребенок! Долговязый подросток с таким же детским личиком, как у Славы.
Не ждал он увидеть, конечно, ни этой большой пестрой шали в странном соединении с брюками, ни этого чистого лба, ни изогнутых темных бровей, ни всего этого ясного лица, способного выразить такую светлую, сильную, ничем не замутненную радость. Лунин был ошеломлен, и смущен, и растроган той буйной радостью, которая охватила их обоих, и брата и сестру, при встрече. Они чуть не повалили друг друга, обнимаясь, кружась, смеясь, топоча, путаясь в упавшей шали. Занятые своей радостью, они долго не обращали на Лунина никакого внимания.
Когда Слава, вспомнив о нем, назвал его Соне, тоненькое бледное лицо ее мгновенно порозовело.
- А я думала, вы совсем другой!
Эти слова она сказала, вероятно, нечаянно. И порозовела еще гуще вся: лоб, шея, уши; стала даже не красной, а малиновой. Сделалась несчастной от смущения. Лунин тоже смутился, потерялся и не знал, как ей помочь.
Слава торопился угостить сестру селедками, которые привез для нее с аэродрома, и они перешли на кухню, где на ярко пылающей печурке уже булькал, закипая, чайник. Чистя селедку, разливая чай, разрезая хлеб на крупные ломти, Соня мало-помалу справилась со своим смущением. Она уже поглядывала на Лунина почти бесстрашно. Кухонный стол она накрыла чистой скатертью, - ей не хотелось угощать гостя на газете. Селедка казалась ей редкостным лакомством, и ела она с нескрываемым аппетитом. При этом она старательно потчевала Лунина и убеждала его есть побольше. Но Лунин заявил, что ему хочется только пить, и, сидя перед большой чашкой горячего чая, сквозь клубящийся пар наблюдал за сестрой и братом.
Нельзя сказать, чтобы они были похожи. Слава, белобрысый, со светлыми глазами и бровями, весь был в породу своего отца, в Быстровых, а темноглазая, темноволосая Соня была, напротив, в Медниковых, то есть в мать и в деда, а от отца унаследовала только высокий рост. Посторонние обычно не сразу догадывались, что они брат и сестра. Однако внимательный глаз сразу обнаруживал между ними сходство. И Лунин, рассматривая Соню, подмечал в ней хорошо знакомые ему Славины черты. Она напоминала Славу и голосом, и манерой произносить слова, и улыбкой, и отчетливым твердым рисунком лба и носа, и множеством других мельчайших примет.
Вначале, пока Соня и Слава были слишком поглощены едой, разговор несколько поутих, но затем закипел с новой силой. Соня оживилась и оказалась почти такой же говорливой, как Слава. Перебивая друг друга, перескакивая с предмета на предмет, они говорили обо всем сразу.
Слава рассказывал об эскадрилье, о полке, о воздушных боях, о своем ночном перелете через Ладожское озеро на транспортном самолете, называл летчиков по именам, потом вдруг спросил:
- А как мои коньки? Целы?
Соня пересмотрела и перещупала всё, что на нем было надето, высказала предположение, что ему жарко ходить в длинных брюках из такого толстого сукна, и в заключение сказала:
- Морскую форму носишь, а уши по прежнему не моешь.
На что он, надув губы, ответил:
- Дура!
Но в действительности нисколько не обиделся. Он чувствовал, что Соня в глубине души с уважением относится и к его форме, и к его аэродромной жизни, и к его близости с Луниным, и это льстило ему.
Несколько раз Соня делала неуклюжие попытки поблагодарить Лунина за заботы о Славе, но у того сразу же становился такой несчастный и даже сердитый вид, что она тут же сбивалась и умолкала. Чтобы не дать ей возможности возобновить этот разговор о благодарности, он упорно расспрашивал ее о ней самой, о ее жизни. Всё, что она рассказывала о комсомольской бригаде, представлялось ему необычайным и глубоко его поражало. Помощь ослабевшим от голода людям, спасение осиротевших младенцев, даже огород и разборка деревянных домов - всё это казалось Лунину цепью удивительных подвигов, и он старался узнать как можно больше подробностей, чтобы яснее себе всё представить. Соня отвечала охотно, но слишком кратко; свою жизнь, свою работу она считала чем-то совершенно заурядным и не понимала, что в этом может быть интересного для такого героя, как Лунин. Она несколько увлеклась, только когда заговорила об автогенной сварке водопроводных труб. Видно было, что это действительно очень ее занимает.
- Теперь, когда полк стоит так близко от города, Слава может навещать вас хоть каждую неделю, - сказал Лунин. - Да в крайнем случае и вы могли бы когда-нибудь приехать и посмотреть, как мы живем.
- Разве это возможно? - удивилась Соня.
- Устроим, - улыбнулся Лунин.
- Раз гвардии майор говорит, всё будет сделано! - с важностью сказал Слава. - На аэродром к самолетам тебя, конечно, не пустят, но в кубрик почему же, пожалуйста! Я тебе всех покажу - Илюшку Татаренко, Кольку Хаметова, Шурку Рябушкина!..
Решено было, что сегодня Слава переночует в городе, а завтра с утра самостоятельно вернется на аэродром - на десятом номере трамвая, а там пешком. По случаю его приезда Соня решила остаться на ночь дома. Лунин же должен был прибыть к себе в эскадрилью сегодня вечером. В сущности, ему давно уже пора было уходить, потому что он собирался еще побродить по городу, которого не видел почти целый год, а он всё сидел и пил чай - чашку за чашкой. И сидел бы так, кажется, без конца возле шумящей печки и без конца глядел бы на этих двух детей, слушал бы их смех и болтовню…
Он встал, надел шапку. Они оба вышли в переднюю его проводить. Всякая принужденность между ним и Соней давным-давно исчезла без следа; Слава, подпрыгивая, шел возле его левой руки, а Соня - возле правой. Только он собрался открыть наружную дверь, как над домом с воем пролетел снаряд и разорвался где-то справа, совсем недалеко.
Слава схватил его за левую руку, Соня схватила за правую:
- Обстрел! Не ходите. Лучше переждать…
Они крепко держали его за руки, не выпуская. Еще два снаряда тяжело пронеслись над домом, но разорвались дальше первого. Потом воя совсем не стало слышно, а слышны были только взрывы, равномерные и довольно далекие.
- Теперь он по Выборгской стороне бьет, - сказала Соня, сразу во всем разобравшись привычным слухом. - Погодите… Сейчас он сюда перекинется.
Но Лунин осторожно освободил свои руки и вышел.
На длинных, прямых улицах гулял ветер, крутил сухие снежинки. Лунин с наслаждением наполнил легкие свежим холодным воздухом. Так вот она какая, эта Соня! Ясная, простая, вся полная очарования раннего девичества. До чего она напомнила ему его жену, Лизу! Не Лизу последних лет, а ту Лизу, девушку, когда он познакомился с нею и женился на ней.
Между Соней и Лизой не было ни малейшего сходства, но и Лиза, когда он познакомился с ней, была так же девически прелестна. Эта случайная встреча с Соней вдруг вызвала в нем столько разнообразных чувств и мыслей, что он даже не пытался в них разобраться. Он с необычайной живостью вспомнил то ощущение влюбленности, которое наполняло его когда-то и делало таким счастливым. Всё миновало… Он не мог поступить иначе… А может быть, всё-таки нужно было поступить иначе?.. Но теперь уже дела не поправишь. Всё миновало…Всё безвозвратно… Неповторимо… Неужели у него не может быть даже надежды? Почему же сейчас он охвачен такой непонятной радостью? Почему перед глазами у него всё еще стоят изогнутые Сонины брови и детская ее улыбка, почему в ушах у него всё еще звучит ее голос?..
Он шагал быстро, решительно, хотя не знал, куда идет. Взрывы снарядов были на улицах слышнее, чем в доме, но он не обращал на них внимания. У него оставалось несколько свободных часов, он заранее решил пробродить их по городу, а куда идти - ему было безразлично. Захваченный своими мыслями, он сначала почти не смотрел по сторонам. И был уже на середине Дворцового моста, когда внезапно снаряд с глухим и низким воем пронесся над его головой.
Немцы перестали обстреливать Выборгскую сторону и, как предсказывала Соня, опять перекинули огонь в район Биржи, Адмиралтейства, Кронверкского сада. Возможно, для них служил теперь ориентиром шпиль Петропавловской крепости. Снаряды пролетали над самым мостом, и первые из них упали в реку между крепостью и Зимним дворцом. Нева в черте города еще не замерзла, и с моста хорошо были видны светлые всплески воды. На всем протяжении длинного моста было только два пешехода - Лунин и какая-то женщина, шедшая впереди него, метрах в пятидесяти. Она зашагала быстрей, ей, невидимому, очень хотелось побежать. Она обернулась - не смотрит ли на нее кто-нибудь. Увидев Лунина, она совладала с собой и не побежала. Зато въехавший на мост трамвай пронесся мимо них с неистовой быстротой: вагоновожатый стремился поскорее проскочить зону обстрела.
Дворцовая площадь была совершенно пустынна и потому казалась еще огромней. Пройдя под аркой Главного штаба, Лунин вышел на Невский. Даже здесь, в самом центре города, было малолюдно. Присыпанные реденьким снежком, тротуары казались непомерно широкими. Редкие автомобили преимущественно военные грузовики - проносились на полной скорости, не задерживаясь на перекрестках и не опасаясь никого задавить.
В прошлом году людей здесь было больше, но то были еле плетущиеся тени людей. Те пешеходы, мужчины и женщины, которых Лунин встречал теперь, ходили быстро, деловито, бросали на Лунина спокойные, твердые взгляды. Где-то слева продолжали рваться снаряды, но прохожие обращали на взрывы не больше внимания, чем на звон и лязг трамвая. И сам город, несмотря на угрюмые развалины разбомбленных зданий, несмотря на фасады, изъеденные осколками снарядов, как оспой, несмотря на закоптелые арки сгоревшего Гостиного двора, показался Лунину подтянутым, чистым, строгим и спокойным.
Лунин свернул на Литейный и лишь тогда догадался, куда идет. Ноги вели его в самую знакомую часть города, к тому дому, где когда-то жила Лиза. Он отлично знал, что Лизы здесь больше нет, даже дома ее нет, и всё же шел, чтобы еще раз пройти по этим местам. С Литейного он свернул на улицу Пестеля, прошел мимо аптеки имени Тува, вышел на Моховую и минуты три постоял перед тем домом, который снаружи казался целым, хотя внутри не уцелело ни одного перекрытия…
Потом побрел прочь. Теперь он уже совсем не знал, куда идти. Опять, как в прошлом году, он машинально вышел на набережную Фонтанки. Опять в Летнем саду среди изогнутых стволов и черных прутьев он опытным взглядом приметил замаскированную зенитную батарею. Вон там он догнал ту женщину, которой отдал хлеб, привезенный из-за Ладоги для Лизиной матери. Где теперь она, эта женщина? Он расстался с ней в Кобоне и с тех пор потерял, ее след. Живы ли ее дети?
Он вспомнил старуху, которая жила вместе с ней на квартире и отказалась уехать. Жива ли еще та старуха? Вряд ли… Он вспомнил ее имя, отчество: Анна Степановна. А что если попробовать разыскать хоть Анну Степановну? Нет, не найдешь. Он даже и дома того, пожалуй, не найдет, в котором она жила… Однако он всё-таки отправился на улицу Маяковского. После некоторого колебания нашел он и дом и лестницу. Поднялся, узнал дверь квартиры, позвонил, постучал. Но ему никто не открыл.
Он постоял на площадке перед дверью и побрел вниз… Спускался он медленно, - ему не хотелось уходить. Вдруг внизу стукнула дверь и послышались легкие, быстрые, мелкие шажки. Кто-то семенил по лестнице вверх, ему навстречу.
- Анна Степановна!
- Здравствуйте, Константин Игнатьич, - сказала Анна Степановна. - Я вас сразу узнала… Идемте, идемте… Нет уж, идемте, гостем будете…
Она нисколько не изменилась. Сгорбленная, маленькая, проворная, похожая на мышь, она обогнала его и побежала вперед, метя черным подолом по ступенькам. На бегу она уже что-то рассказывала, но он не в состоянии был следить за ее рассказом, потому что, по своему обыкновению, она начала прямо с середины.
Щелкнул ключ в замке, Анна Степановна отворила дверь, и они вошли в квартиру. Все комнаты квартиры были пусты и заперты. Анна Степановна жила на кухне. Там было тепло, прибрано, уютно. Она усадила Лунина за стол, а сама, двигаясь с удивительной поспешностью, разожгла огонь в железной печурке, поставила на нее чайник, потом вымыла над раковиной свои большие коричневые, узловатые руки. При этом она продолжала говорить, не умолкая, и в ее речи всё чаще повторялись слова: "У нас на производстве…"
- Как вы тут живете, Анна Степановна? - спросил Лунин.
- Ничего, - ответила она. - Работаем.
- Вы работаете? - удивился Лунин. - Давно ли?
- С весны.
- Где же вы работаете?
- На производстве.
- На каком?
- На секретном.
Она гордо и многозначительно поглядела на Лунина.